Необычное богослужение 7 page

- Так, отче, так и есть. Отец Херувим говорит, что даже в Церк­ви многие примут ИНН, а потом печати и чипы. Поэтому нужно очень, очень остерегаться, чтобы не запечатал нас антихрист...

Тревога инока передалась и мне:

- Вот о чем предупреждал отец Кирилл, говоря о грядущем времени, которое уже при дверех... Конечно, ИНН и печать, тем более чип, ни в коем случае брать нельзя. С этим я совершенно согласен! - Мне пришлось поделиться с иноком тем, что услы­шал от старца.

- Точно, отец Симон, точно! Лучше сидеть на Кавказе и отту­да ни ногой... Братия у отца Пимена волнуются, и все верующие в сомнениях...

- А у нас на Псху народу прибавилось. На Решевей послушник Георгий попросился жить, бывший помощник капитана. Пом­нишь? - сообщил я новость своему другу. - Я принял его, что де­лать? Тебя же долго не было, Харалампий...

- Ничего, батюшка, я его знаю. Мы с ним не ссорились никог­да. Он все же для меня получше Евгения, прости Господи! Мы из Сухуми сразу полетим на Псху?

- Нет, не сразу. Нужно навестить чад отца Виталия, монахов ста­реньких, матушку Ольгу и иеродиакона Григория. Спросим, что старец говорил о последних временах...

- Помню их, как же! Хорошие старички... - отозвался мой по­путчик.

Мне не спалось. На стрелках колеса, казалось, выстукивали: ИНН, ИНН, ИНН, навязчиво заглушая сердечную молитву.

- Батюшка, вы не спите?

- Нет, Харалампий.

- У моей родственницы история в Москве приключилась. Хоти­те расскажу?

- Давай. - Я оперся на локоть, приготовившись слушать.

- Ехала моя тетка прошлой осенью в вагоне метро. Понят­но, в теплом пальто с капюшоном и меховой шапке. Уже холода пошли. Задумалась, стоит. Народу полно. Толкаются. Смотрит: напротив женщина стоит в таком же головном уборе, как у нее. Провела тетка рукой по своим волосам - точно, шапки нету! «Ах ты, - думает она, - воровка какая! Надела мою шапку и стоит как ни в чем не бывало! Ну, подожди же...» Дождалась она остановки, быстренько сдернула с воровки свою добычу и выскочила на пер­рон. А двери закрылись. Она показывает женщине шапку, вертит ее в руках и хохочет: что, мол, видела? Как замечает вдруг, что у нее что-то из капюшона вывалилось. А это ее собственная шап­ка застряла в нем и только теперь упала...

В Сочи мелкий дождик затянул небо. На пропускном пункте на границе с Абхазией снова пришлось поволноваться. По сло­вам инока, в России вышел новый указ, запрещающий вывоз ста­ринных церковных вещей и книг. Харалампий был наслышан о том, как попались новоафонские монахи, задержанные со старень­ким Евангелием. Я сообщил ему о своем ценном грузе.

- Ну, отец Харалампий, читай Живый в помощи Вышняго (Пс. 90: l). Я тоже буду читать. Отец Виталий всем благословлял так делать!

Таможенники серьезно взялись за рюкзаки моего друга, пере­тряхивая собранную им для скита поношенную одежду. Утомив­шись, кивком головы показали мне:

- Проходи!

- Вот чудеса-то! - радовался инок. - Все в целости привезем. Спаси, Господи, отца Виталия!

В Сухуми нас порадовало тепло. Солнце сверкало на качающих­ся ветвях высоких пальм. По заборам вилась цветущая глициния.

- Ох, кто это с тобой? Старый знакомый? - Матушка Ольга всплеснула руками, открыв калитку. Из-за ее спины выглядывал монах Григорий.

- Это теперь инок Харалампий, в честь священномученика, - ответил я матушке, входя в калитку и здороваясь с иеродьяконом. Она, взяв у меня благословение, поцеловала инока в голову.

- Люблю смиренных! А что за пакет?

- Везу облачения на Псху.

- А для наших пустынников на Келасури нет лишних облаче­ний? Поизносились они...

Два облачения я передал матушке для пустынников, одно оста­вил для молитвенного дома на Псху.

За обедом мы с моим товарищем, добавляя рассказ друг друга, поведали нашим друзьям о невеселых новостях в России и заодно поинтересовались, что говорил об этих временах отец Виталий.

- Пришло времечко... - пригорюнилась матушка. - Все сбыва­ется в точности, что старец предвещал. Вот уж и турки понаехали. А еще и печати начинают вводить... Ох, беда, беда, мои милые! Гонения, гонения будут. В церкву ни в какую не пойдешь, благо­дать-то отступит. И посадят всех в поезда товарные, как скотов, и повезут в Сибирь. Но бояться не надо, это все святые мученики поедут. А тот, кто остался, хватайся за колеса, чтоб на те поезда попасть... А кровушки-то, кровушки по земле будет - по колено... - Не выдержав, монахиня расплакалась.

- Ну, мать, ты, прямо, без этого самого не можешь, - с досадой сказал иеродьякон. - Всегда у тебя глаза на мокром месте, мы же с людями разговариваем, чи шо?

Матушка Ольга утерлась платком и продолжила:

- Но вы не бойтесь ничего, рабы Божии! Отец Виталий говорил, что антихрист захватит весь мир и развяжет такую войну, которой отродясь не было. А верующие спасутся, непременно спасутся. Кто Богу будет молиться, того Господь убережет...

- А как же Абхазия, матушка? - спросил я.

- Абхазия останется, антихристу не до нее будет. Грузины захо­тят напасть, да не успеют. Такое везде кровопролитие разразится... Здесь очень бедно будет, но кто в ней застанет такое страшное вре­мя, выживет и спасется. Ведь это удел Матери Божией...

После шумной встречи с друзьями в аэропорту Псху я зашел к сестрам и отдал Надежде письмо и другой конверт от влады­ки Алексея.

Она с любопытством взглянула на меня.

- Ну как вам показался наш архиерей?

- Мне кажется, он хороший и достойный епископ. Но уж очень дотошно обо всем расспрашивал...

- Он такой, - усмехнулась послушница, поджав губы. - Зато он очень любит Патриарха Алексия и почитает Глинских старцев! - с вызовом сказала Надежда, вскинув голову.

- Да кто ж спорит... - Я пожал плечами. - Просто я жизнь архи­ереев плохо знаю...

- Батюшка, мы с вами пойдем на Решевей? - В комнату вбежал Ванечка и ухватился за рукав моего подрясника.

- Чуть позже, Ваня! Сначала мне нужно все дела подогнать...

Инока я разыскал у Василия Николаевича: он сидел за столом и пил чай, черпая столовой ложкой мед из трехлитровой банки. Она была пуста на две трети.

- Харалампий, а тебя не стошнит? Ты уже почти банку докан­чиваешь! - полюбопытствовал пчеловод, сидевший рядом. Хозяй­ка остановилась, прислушиваясь.

- Нет, нет, что вы? Не безпокойтесь! Я его много могу съесть...

Хозяева расхохотались.

- Не стойте, отец Симон, присаживайтесь! У нас меду много... - Бригадир утирал пальцем слезы от смеха. - Простите, насмешил нас паренек.

Выпив чашку чая с золотистым пахучим медом и большим лом­тем хлеба, предложенного хозяйкой, я встал.

- Батюшка, отдохнем с часок?

- Идем, идем, Харалампий! Не рассиживайся!

Пришлось поторопить моего друга. Мне хотелось скорее до­браться до скита.

Глухой рокот реки встретил нас под обрывом крутого бере­га Бзыби.

Сгибаясь под тяжестью рюкзаков, мы тащились по уходящему полого вверх затяжному подъему долгой тропы на Решевей.

- Все-таки здесь здорово! - оглядываясь вокруг, восклицал мой спутник. - Вон Шапка Мономаха нас приветствует! А вон поляна, где я всегда отдыхал! - От радости возвращения в любимые ме­ста он крестился на каждом повороте. - Знаете, батюшка, вот так помытарствуешь по городам, в суете, потом на каждый цветочек любо-дорого взглянуть... Уф, что-то я сильно вспотел! Должно быть, от меда.

- Верно, Харалампий! - улыбался я, смахивая рукой с носа круп­ную каплю пота. Такие же капли висли на бровях, жгли глаза. По­всюду в горах чувствовалось начало осени. Прозрачные леса за­стыли в ожидании осенних бурь. По воздуху летели тонкие нити паутины, вспыхивая в неярких лучах вечереющего солнца. По по­лянам белели россыпи первых белых безсмертников.

Послушник Георгий радушно приветствовал в скиту наше по­явление, отзвонив на металлических полосах, подвешенных к цер­ковной балке, нехитрую мелодию. Он взял у меня благословение, а с Харалампием они обнялись.

- Не замучился один с огородом, Георгий? - спросил я, осматри­вая ухоженный огород и грядки.

- Ну что вы, отец Симон? Меня работа боится!

Все во дворе и в доме дышало морским порядком и чистотой. Возле летней кухни стояло компактное устройство из кровельного железа, оканчивающееся трубой.

- Это наша печь для выпечки хлеба и просфор! Здесь же в ней и духовка, - объяснил послушник, указывая на всякие задвижки и дверцы.

- Как ты умудрился все это смастерить? На коленке, что ли?

- Ну, почти на коленке... Приволок со Псху наковальню и еще кое-какое железо, еле допер, - с добродушным смехом отозвал­ся умелец. Действительно, на кухне в углу стоял рабочий верс­так, смастеренный капитаном, а на нем - увесистая наковальня, рядом - тиски.

- Посмотрите, какие просфоры получаются: ровные, плот­ные, хорошо пропеченные! - продолжал нас знакомить Георгий с новинками скита.

- Отличные, ничего не скажешь! - Мы с Харалампием изумля­лись талантам послушника. Чай сели пить в доме. Вечера уже сто­яли холодные.

- Посмотрите, отец Симон, наши свечи: это пока первая попытка...

Рассматривая скатанные послушником вручную церковные све­чи, я поразился его умению, не ожидая от бывшего помощника ка­питана такого множества способностей:

- Слушай, Георгий, ты меня тоже научи свечи катать! Я давно об этом мечтал.

- Без вопросов! А вы благословите мне, отче, попробовать из на­шего черного винограда кагор собственный сделать?

- Конечно, попробуй!

- Спаси вас Господи! Я еще много чего умею... - Послушник взял принесенные нами продукты и начал раскладывать их по полочкам.

- Он что, гений? - шепотом спроси у меня Харалампий.

- Должно быть... - согласился я. - Самородок какой-то...

Когда я покончил со всеми делами в скиту и отслужил несколь­ко литургий, мне не оставалось ничего другого, как подниматься на Грибзу. Мои друзья вызвались сопровождать меня, разделив по своим рюкзакам часть моего груза, предназначенного для зи­мовки. Пустота осеннего леса встретила нас легким инеем, осев­шем на ветвях кустарников от речного тумана. На краю поляны на Грибзе ярко рдели кисти поспевшей калины.

- Вы до холодов еще разок спуститесь, батюшка? - расставаясь, спросил Георгий.

- Хотелось бы спуститься за сухофруктами, если тропу снегом не завалит.

- Буду ждать. Очень хочется с вами в альпику подняться до хо­лодов. Наслышан о ваших походах. Хочется узнать, что это такое...

- Это можно, Георгий! В альпику я всегда готов...

Они уходили вниз, унося на штормовках мокрые листья пламе­неющих кленов.

* * *

Запечатало небо осенняя сушь,

Шорох леса привычно знаком.

Я пришел не таким, как покинул тебя,

О приют мой, бревенчатый дом!

Я вернулся, утратив молитвенный жар.

Я вернулся, себя растеряв.

Словно чужд безконечно я этим лесам,

Чужаком самому себе став!

Я вернулся, остыв, ко всему охладев,

И не знаю, с чего мне начать.

И легла, как клеймо, на осенний простор

Перезревшей калины печать!

После того как накопился опыт поездок в Москву и обратно, пришлось сделать грустный вывод: молитва хотя и не утратилась совсем, но неизбежно слабела и рассеивалась в суете и общении с людьми. Требовалось значительное время в уединении, чтобы молитва окрепла и стала сильной и нерассеянной. Для этого при­шлось наметить себе с самого утра каждый день жить цельно и внимательно. Если в уединении это получалось сравнительно легко, то в скиту, а особенно на Псху, не говоря уже о поездках в Россию, я обнаружил в себе большие упущения в удержании ума в непрестанной молитве. Каждый спуск с Грибзы давался мне не­дешево - приходилось платить своим молитвенным устроением, помогая монахам, сестрам и обычным сельчанам.

Труднее всего оказалось выкорчевывать тонкие, глубоко скры­тые страсти гнева, гордыни и похоти. Я прилагал в покаянной молитве все усилия, но тем не менее обнаруживал, что периоди­чески то одна, то другая страсть всплывала из глубины сознания и становилась предо мною, словно медная стена между Богом и душою, угрожая остаться в вечности моими сторожами. Грубые страсти уже так сильно не нападали на меня, но, становясь тонь­ше, не исчезали, а словно злые собаки, стояли в отдалении, гото­вые наброситься в любой момент. Я знал, что исход этой борьбы пока для меня неясен. Пришлось снова взяться за книги и попы­таться найти способ преодолеть эти скрытые страсти.

Из прочитанного удалось выяснить, что плоть человеческая, обладая материальностью, или определенной инерцией, препят­ствует достижению на земле совершенного безстрастия, которого душа достигает лишь после разлучения с телом. Читая у святых подвижников, что зло уже не имеет силы увлечь безстрастного, но может лишь колебать его стойкость, я горько вздыхал: «Господи, где эти недосягаемые вершины безстрастия и возможно ли при­близиться к ним такому смертному и грешному человеку, подоб­ному мне? Обрету ли я когда-нибудь “крылья безстрастия”, как писали древние отцы? Или же мне останется только вздыхать об этом, как о несбыточной цели?»

То, как жили отцы в своем безстрастии и каким они его видели, мне хотелось постичь не теоретически, не логикой ума, а хотя бы на небольшом личном опыте. Книжные объяснения этого состоя­ния вселяли в меня скорее уныние, чем ревность, ибо я не понимал, как практически подступить к прочитанному. Книги мне сообща­ли, что демоны не в силах насадить страсти в сердце безстрастного, но продолжают их сеять, надеясь уловить душу в последний мо­мент. Но как отбиться от них практически, чтобы сердце не при­нимало страстей? Как я ни усиливал молитву, тем не менее всегда ощущал, что еще не вышел из-под их власти вполне, чтобы ощу­тить себя в духовной свободе от греха, о которой говорил батюшка.

Я радовался о тех, кто постиг практически, что ум или дух, от­павший от первоначальной чистоты, стал душой, облеченной в страсти, и о тех, кто сумел в конце концов освободиться от их при­тязаний, обретя прибежище в благодати. Но далее авторитетные подвижники вели трепещущую душу к запредельным для меня вратам безстрастия, и это вселяло в сердце неуверенность в до­стижимости изведанного ими опыта, удостоверяющего непре­ложность духовной истины, говорящей о том, что, лишь отвратив­шись от созерцания Бога, ум впал в дебелость и облекся в плоть.

Но тогда что такое созерцание? Это было мне непонятно вообще. Я уже знал, что истинная молитва проистекает из чистого ведения Бога и нуждается в ясности и тишине ума. Следовательно, такие состояния, как ясность и тишина, или покой ума, есть некое пред­дверие созерцания. Но как же действует тогда непрестанная самодвижная молитва? Я читал Добротолюбие и недоумевал: каким образом в благодатном молении сердце, то есть ум, славит Бога в сокровенном молчании или безмолвии? Мое разумение изнемога­ло в противоречиях, и я заходил в тупик в духовной практике, не представляя, куда двигаться дальше. Сильные сомнения, вызван­ные неопределенностью в дальнейшей жизни, смущали меня, и я откладывал решение этого вопроса на самое отдаленное будущее, забывая, что смертен и могу погибнуть в горах в одно мгновение.

Прошли мелкие моросящие затяжные дожди, сбивая с кленов последние жухлые листья. По луговинам и тропинкам заблестели лужи. Я вновь спустился на Решевей. Немного распогодилось, и в скиту началась подготовка к зиме: уборка огорода и заготовка сухофруктов. Заодно мы собирали орехи и каштаны. Привыкнув с иноком Харалампием делать перерывы в работе, мы занимали се­бя в эти минуты молитвой. Если я тянул четку, то он читал Псал­тирь или Евангелие. И он, и я с недоумением смотрели на капита­на, который, не присаживаясь ни на минуту, носился с огорода то в дом, то на кухню, то к роднику.

- Георгий, что ты так бегаешь, никто же не торопит? Присядь на десять минут, увидишь, какая польза придет от дневной молит­вы! - Мой совет, наконец, дошел до послушника. Он притормозил, подумал, потом, махнув рукой, поспешил дальше:

- Не могу. Сами ноги бегут то туда, то сюда, присесть некогда!

Я поразился такому перевозбужденному состоянию ума: люди сами себя вгоняют в суету. Когда Георгий показался из-за дома с корзиной в руках, одно мое замечание удивило его:

- Это у тебя не ноги, а ум такой безпокойный! - заметил я.

- А что я могу поделать, отец Симон? - Капитан остановился, растерянно глядя на меня.

- Вот ты и успокой его молитвой Иисусовой, потому что твой ум пожирает все твои силы и ты много усилий тратишь на суету!

- Это верно, батюшка. Руки чешутся до работы. Чувствую, что- то не так, а остановиться не получается. Буду стараться!

Так он и мелькал весь день до вечера, то тут, то там, не находя в себе решимости успокоиться и мирно трудиться, чтобы «жить ти­хо и делать свое дело». Немало ему пришлось приложить сил для обуздания своего ума, и кое-что у него начало получаться, если бы не некоторые обстоятельства, которые этот хороший, но надлом­ленный жизненными страданиями человек не сумел пройти без вреда для себя и окружающих.

В начале ноября установилась сухая теплая погода. Жары давно уже не было, и в безлиственных ольховых лесах поселилась небес­ная голубизна. Взяв спальники и немного продуктов, мы с послуш­ником Георгием поднимались по крутой тропе, ведущей из скита в альпийские луга. Желание помолиться в высокогорье и прича­ститься Запасными Дарами под синим куполом осенних небес объ­единило нас в этом походе. Инок Харалампий остался на Решевей, сказав, что ему нужно кое-что сделать после приезда из Москвы.

Когда тропа, миновав пихтовые чащи, вошла в буковый лес, потянуло холодом. Над нашими головами поползли высокие пе­ристые облака. Быстро стемнело. Вскоре нас окутали сырые се­рые тучи и посыпал мелкий, неприятно стылый дождь. Засунув покрасневшие руки в карманы промокших брезентовых штормо­вок и втянув головы в плечи, мы вышли в луга и остановились. Поникшие бурые травы были припорошены свежим снежком, а холодная морось дождя перешла в обильный снегопад.

В отдалении виднелся какой-то большой белый сугроб. Им ока­зался рухнувший первый пастуший балаган, где мы надеялись но­чевать. Я попытался подлезть под упавшую крышу, но наткнулся на торчащие колья и балки, перекрывающие невысокое внутренне пространство, и отступил. Оглянувшись на съежившегося капита­на, я подбодрил его:

- Не переживай, Георгий! Второй балаган подальше должен уцелеть. Он покрепче этого...

Послушник ничего не ответил.

То и дело сбиваясь с засыпанной снегом тропы, мы добрались до второго балагана. Он тоже упал и поломал своей тяжестью все попирающие его стойки. Свистел ветер, залепляя лицо снегом и сбивая дыхание. Мы сплошь покрылись снегом и напоминали снежных кубарей, из которых мальчишки лепят снежную бабу. Тело начало замерзать, и положение стало угрожающим. Ни­какого жилья не было видно, а ноги и руки окоченели. Всю не­обозримую альпийскую луговину затянуло сплошным молоком плотного и вязкого тумана.

- Эй, Георгий! - Мой крик сносило ветром. - Ты не замерзаешь?

- 3-з-замерзаю... - услышал я.

- Держись, друг, есть третий балаган. Он упасть не мог. Очень крепкий. Только ты молись, помогай мне, чтобы туман хоть чуть- чуть разошелся, а то и правда пропадем!

- Пресвятая Богородица, спаси нас, - слабым сиплым эхом до­неслось в ответ. Ветер завыл еще громче...

Мир обманов вновь и вновь ловит душу мою лжемудростью его телесным существованием. Страхом и незнанием преисполнена жизнь тела. Блаженством и благодатью изобилует жизнь духа. Слепой хочет указывать, а неразумный - повелевать: так действу­ет плоть моя, плоть гибели. Дух же стремится в смирении упо­добиться Господу и соединиться с Ним в кротости и любви через созерцание. Когда по благодати Твоей, Боже, уподобится дух мой солнечному лучу от Солнца Божественной любви, тогда и тело мое уподобится небесной радуге, невесомой и легкой, словно ве­тер. Душа моя, перестань быть несуществующей, подобно земно­му, отягощенному грехами телу! Войди в Божественное бытие че­рез священное безмолвие, ибо истинно существующей ты можешь стать лишь в Божественной сущности, не ведающей тлена!

КРЕСТНЫЙ ХОД

Тихо горит Небесная свеча любви Твоей, Боже, но свет ее опа­ляет огнем своим злобных демонов мрака и далеко светит во все концы земли, во все уголки каждого человеческого сердца. И кто поднимает крохотную свечу души своей навстречу Божественно­му свету, возгорается тогда душевная свеча, и каждое пламя такой свечи становится единым со всепроникающим и всеозаряющим сверхмысленным светом Отца Небесного. Господи Боже, Душе Всемогущий, укрепи пугливую и робкую душу мою подлинным светом могущественной и всепобеждающей Твоей истины, кото­рая несет в себе действительное знание того, что мой крохотный свет и Твое безграничное сияние едины друг в друге, неслиянно и нераздельно.

Но сколько мы ни вглядывались в крутящийся и летящий на­встречу снег, слепивший глаза, смесившийся с пеленой густого ту­мана, ничего не видели, кроме клубящейся серой мглы. Примерно помня направление к последнему жилью, я продолжал медленно идти вперед, все время опасаясь пройти мимо него, поскольку не мог узнать местность, занесенную снегом. На малое мгновение впе­реди справа блеснула синева вечернего неба и тут же скрылась. На ее фоне мелькнула хижина, утонувшая в сугробах.

- Георгий, балаган! - указал я своему спутнику, шедшему за мной и опустившему голову из-за резких порывов снежных хло­пьев, секущих лицо.

- Где? Где? - Он озирался вокруг, запорошенный снегом и похо­жий на ледяной столб. Очередная туча накрыла нас снежным бура­ном, но я уже знал, куда идти.

- Мы уже рядом, и наше прибежище вроде не упало! - Мне при­шлось придать своему охрипшему голосу как можно больше бод­рости, чтобы воодушевить инока.

Рывком я распахнул дверь балагана: внутри было сухо и тихо. По бокам стояли деревянные топчаны, посередине хижины рас­полагался очаг, рядом лежали дрова. Ничего из брошенных вла­дельцами кастрюль, фляг или муки уже не нашлось - псхувцы унесли все, что можно было взять. Одеревеневшими руками мы сбили снег со штормовок, но пуговицы не удалось расстегнуть. По­ка мой друг возился с очагом, разводя огонь, я набрал в котелок снега, достал крупы и чай. Огонь жарко запылал, сделав наш при­ют уютным. От одежды повалил пар. Мы уселись возле огня, дер­жа в отогревшихся руках штормовки и просушивая их. За стенами балагана бушевала снежная буря, а внутри него и в наших душах оживало мягкое ровное тепло.

- Ну, отец Симон, так близко к смерти я еще не был... Думал, что уже нам труба! Ничего себе ощущение, так сказать... Сейчас сидим у огня так спокойно, словно минуту назад не погибали, - рассуждал послушник, глядя в костер и подкладывая в него су­хие ветки. - А вы молодец, не растерялись!

- Георгий, если бы на секунду Господь не показал это жилье, мы бы сами никогда не нашли его!

- Слава Богу! - Он приподнял лицо, освещенное красноватыми отблесками огня. - А я уже было собрался помирать... - Внезап­но какая-то идея пришла ему в голову. - Давайте завтра, если по­года установится, сделаем крестный ход в честь нашего спасения? А крест я сделаю из бруса, вон его сколько в балагане!

Мы кинули на топчаны спальники и, сидя на них, углубились в молитву.

Солнечные лучи проникли сквозь оторванную ветром дранку и разбудили меня. Тишина стояла необыкновенная. Капитан еще спал. Откинув спальник, я выбрался наружу: волнистая поверх­ность горных лугов искрилась в морозном воздухе. Метрах в пя­тистах от нас возвышалась скальная глыба вершины Цыбишха. Снежный покров лег чуть выше щиколотки, но в сухом морозном воздухе он стал снежной пылью, не мешающей движению. Потянул сладкий запах дыма. Послушник разжег очаг и выглянул наружу:

- Ух ты, вот это красота! Душа радуется... До сих пор не знаю, как мы живы остались! После причащения он сколотил внушительный крест и, крепко взяв его в руки, торжественно выступил вперед. За ним след в след отправился и я с пением тропаря Честному Кресту «Спаси, Господи, люди Твоя!». Георгий оглянулся:

- На вершину, батюшка?

Я кивнул головой, не прекращая петь. Послушник подхватил: «И благослови достояние Твое!»

В кристально чистом воздухе наши голоса казались молодыми и звонкими. В груди все пело от непередаваемого счастья. Под вер­шиной мы обнаружили небольшой грот с нависающей козырьком скалой, установили в нем крест и еще раз пропели тропарь.

Только теперь можно было оглядеться: в глаза сразу бросилось необъятное далекое море, манящее лазурью, сливающейся с гори­зонтом. Влево уходил Чедымский массив, слово высокий ледяной замок, за ним вдалеке маячили суровые вершины Эрцог и Эльбрус. Мы переглянулись, никаких слов не требовалось... Выбрав в ска­лах камни, прогретые поднявшимся солнцем, довольный послуш­ник и я вволю помолились, пока холод не взял свое.

За чаем после ужина разговорились по душам.

- Отец Симон, какое, на ваш взгляд, особое, даже преимуще­ственное, занятие для монаха? - обратился ко мне Георгий, вороша в костре угли палкой. - А то я смотрю, везде строят, строят. Думают, вот построим - и все, а потом увлекаются, и конца этому не видно...

- Не на мой взгляд, а опираясь на слова святых отцов, высшее монашеское делание - молитва на всякое время.

- А какая самая лучшая молитва?

- Самая лучшая, конечно, непрестанная молитва. Она есть ис­тинная живая вода благодати, о которой говорил Христос. Эта мо­литва, словно родник, никогда не перестает течь из нашего сердца, если мы сподобимся ее дара.

Послушник перестал ворошить угля и недоуменно взглянул на меня:

- А разве такое бывает?

- Конечно бывает. Ее стяжали наши кавказские подвижники. Ее заповедали нам преподобные отцы Добротолюбия, и не только они, а также святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григо­рий Богослов, великие аскеты - Исаак Сирин, Ефрем Сирин, афон­ские монахи. Многих ревнителей Иисусовой молитвы Бог сподо­бил такого дара.

Капитан отложил в сторону обгоревшую палку, которую он ис­пользовал вместо кочерги, и заинтересованно произнес:

- Вот оно как... А я думал, что в монастырь нужно идти, чтобы просто от мира отречься. Игумен и вся братия мне постоянно твер­дили: смиряйся да смиряйся! А мне кажется так: ты, мол, смиряй­ся, а мы тобой будем командовать, - Георгий усмехнулся.

- Ну это же смешно! Посмотри сам внимательно: эти монахи ведь тоже смирялись перед игуменом, а игумен - перед Патриархом!

Мой протест не произвел на собеседника впечатления.

- А кто их знает... Правда, среди них попадались довольно хоро­шие монахи, - пожал он плечами.

- А я видел и знаю, что среди братии Ново-Афонского монасты­ря есть прекрасные, смиренные монахи! Один Арсений чего стоит... Да ими просто любуешься, когда видишь... - Я вспомнил этих лю­дей и разволновался. - С такими монахами не только хорошо жить, но и многому можно научиться!

- А когда и чему у них там учиться? Как игумен запряг меня в послушание баранку крутить, так я оттуда и не вылезал... Вот скажите мне - что такое, по-вашему, смирение?

Послушника мои слова задели за живое.

- Как я читал у отцов, подлинное смирение - это невозмож­ность видеть зло в других людях. Такая добродетель приводит к открытию в человеке ангельского зрения, а не демонического, как в миру, когда замечают только зло. Смиренный человек видит ближних и самого себя соответственно тому образу, в котором мы были сотворены Богом, и вновь по благодати обретает его в вели­кой славе, согласно Евангелию.

- А как понять, какое смирение есть у человека? - Георгий на­пряженно пытался уяснить для себя этот вопрос.

- Есть смирение тела, когда мы не даем ему совершать дей­ствия, вредящие ближнему. Есть смирение помыслов, когда мы стараемся ни единым помыслом не оскорбить и не осудить другого. И есть наивысшее смирение сердца, когда оно просвещено и очищено благодатью...

- Непонятно, отец Симон, как может быть такое сердце, если оно постоянно впадает то в осуждение, то в раздражение?

- Если не начнешь хранить свое сердце от дурного, не укре­пишься в благодати, то будешь терять ее после каждого Прича­щения. Преподобный Макарий, его книга есть в нашей библиоте­ке, говорил: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, - вершина всех добродетелей».

- Спаси вас Господи, отче. Кое-что я себе уяснил. А теперь надо ко сну готовиться...

Он молился долго, покашливая и шурша четками. Я тоже помо­лился о нем, радуясь близости наших душ.

Ночевать решили в том же балагане, не желая уходить из этого царства горной красоты и безмолвия. На вечерней заре я вышел наружу, чтобы прогуляться по снежной равнине с молитвой. В си­реневом сумраке безбрежные луга стали еще шире. Я остановился и закрыл глаза: вся эта земная ширь, с первыми звездами мороз­ного неба, словно преобразившись внутри, стала безграничной жизнью души, в которой, волна за волной, струилась благодарная молитва. Неземной покой вливался в грудь, тот покой, который неизвестен миру сему. Он стирал один помысел за другим, будто освобождал себе безконечное пространство духа, который сам яв­лялся сверхнебесным покоем, где пребывает только один истин­ный Царь, Царь царей - Возлюбленный Христос. Это благодатное живое присутствие Господа постепенно нарастало, набирая силу.

Но оно не исключало меня из своего бытия, а мягко и кротко при­влекало к себе мой дух, словно открывая себя, и доверяя и сооб­щая ему самое сокровенное и неповторимое чудо - свою вечную благодатную жизнь...