Необычное богослужение 5 page

- Собираюсь.

- Тогда передадите от меня письмо ему? Если можно, пожалуй­ста, привезите ответ.

- Конечно. А сыну соберите одежду для гор, на недельку могу его взять с собой.

- Спаси вас Господи, отец Симон.

Во время чтения часов на воскресной литургии, которая теперь с участием голосистых сестер во главе с монахиней Тихоной сильно выиграла, я вновь увидел в толпе сероглазого красавца-капитана, который подошел ко мне на исповеди:

- Батюшка, можно поговорить?

- Ты сейчас просто исповедуйся, а поговорим после службы!

Позади меня тихонько шептались дети - Ваня и его друг с хуто­ра Санчар.

Во время исповеди дети замолкли. Я услышал позади себя ши­пение, как будто шипели два кота, и оглянулся: Ванечка и пухлый малыш больно щипали один одного, выпуча друг на друга глазен­ки, наполненные крупными слезами.

- Ну-ка, ну-ка, дети! Вы что тут устроили? - сделал я им строгое замечание. За обоих ответил Ваня:

- Мама говорит, что нам надо учиться терпению, вот мы и учимся!

- Вы лучше на службе тихо стойте и молитесь, это и есть насто­ящее терпение, - заметил я им, с трудом удерживая улыбку.

После литургии, пока в доме готовили угощения, принесенные верующими, мы с капитаном присели во дворе на табуретки.

- Хочу вам подробнее про жизнь свою рассказать, почему меня из Нового Афона турнули. Ну, чтобы вы правильно поняли. Кое-что я вам в прошлый раз рассказывал... После катастрофы на Днепре мне справку дали, что с головой не в порядке. Я игумену говорю, что наотрез отказываюсь машину водить: «У меня даже справка есть, где прямо написано - нездоров!» - «Ничего, - отвечает. - В Абхазии можно и с такой справкой ездить!» Я ему серьезно пыта­юсь растолковать: «Наеду на кого-нибудь или в пропасть свалим­ся!» Он не верит, то туда, то сюда посылает ездить. Ладно. Поеха­ли мы на «Газели» с братьями в горы за дровами. У меня все уже внутри кипит. Дорога узкая, одному еле-еле проехать. Навстречу из-за поворота другая машина. Беру резко вправо, а там обрыв. Так и ухнули туда. Но ударились о дерево, каким-то чудом, слава Богу, над пропастью удержались... А игумен мне: «Чини машину и снова за баранку!» Я понимаю, водителей нет. Ведь он вообще- то человек неплохой. Но вот из-за машины уперлись лбами: «Сам крути баранку!» - говорю. Тут я ему все и высказал: «Прика­зывай своим келейникам, а не мне!» После этого на Псху ушел.

- Понимаю, Георгий. А что это у тебя за справка?

- Нервы не в порядке, батюшка. Да вы не пугайтесь, я человек мирный. - Он с усмешкой посмотрел на меня. - Я вам пригожусь, у меня руки откуда надо растут...

- Подумаю, как определимся с местом, сразу сообщу. У нас в скиту всего две комнаты. А инок Харалампий в эту зиму не со­шелся с послушником Евгением. Нужно мне с Харалампием по­советоваться. Подождем, когда из Москвы вернется, - в раздумье проговорил я.

- Обоих знаю: про Евгения ничего не могу сказать, он где-то тут поселился, к монахине Тихоне ходит на беседы. А с Харалампием я бы смог жить, ведь я покладистый, а он - смиренный... - Капитан выжидательно замолчал.

- А семья у тебя есть?

- Есть, как же, жена и дочь. - Послушник шумно и глубоко вздохнул. - После той трагедии пошли у меня с женой нелады. Она в торговле работала, сами понимаете... Завелись у нее дружки из ОМОНа. Как-то я услышал, как она меня по телефону заказывала: «Поломайте ему, - говорит, - руки и ноги, а убивать, - не убивайте! И передайте этому негодяю, - кричит,- что ни квартиру, ни дочку ему не отдам!» В общем, решили они меня сделать полным инва­лидом. Посчастливилось мне, что углядел я из другого подъезда, куда уходил покурить, как эти бандюги двинулись в мою квартиру. Проходят мимо, смеются: «Сделаем ему сейчас справку о болезни!» Я и рванул тогда на Кавказ. В Новом Афоне меня приняли в мона­стырь послушником. А дальше вы знаете, что из этого вышло...

Что-то было в этом человеке симпатичное, и он располагал к се­бе своей искренностью. Удивительный, хотя и сложный характер...

Из молитвенного дома мы возвращались с Василием Николае­вичем и Шишиным. Пчеловод, искоса засматривая мне в лицо, рас­сказывал:

- Батюшка, есть на Псху пророчество от старых монахов, мол, когда на Псху построят новую церковь и женский скит образуется, значит, пришли последние времена. Что на это скажете?

- А что говорить? Не следует спешить церковь строить и скит создавать женский! Правильно или нет, отец Симон? - Василий Ананьевич остановился, подпер руки в бока и выжидательно при­щурился, подтолкнув друга локтем.

- Нужно, непременно нужно церковь строить! Благодаря ей, воз­можно, и последние времена отодвинутся. А скит сам образовался, не отменишь. Осталось только молиться, а там - как Бог даст, - ответил я.

Мы пошли дальше по единственной деревенской улице, обходя грязные лужи.

- Верно, батюшка. Как Бог даст, так и будем жить, - подтвердили мои друзья. Издалека, с дальнего конца села, донесся крик петуха. Тихо, словно соглашаясь с нами, зашелестел весенний дождь, уно­ся в говорливом деревенском ручье прошлогодние ореховые листья в шумящую на перекатах туманную Бзыбь.

Владыка истины, Всемилостивый Боже, молю, открой мне тайну Твоего пребывания в сердце моем! Когда я смотрю в глу­бины его, то не достигаю их, а вижу лишь мятущиеся толпы при­шельцев и чужаков - дурные помыслы, словно мрачные тучи, заслоняющие от меня сияние солнца истины Твоей. Мир, прехо­дящий, зыбкий и текучий, поселился в просторах моего сердца, дабы никогда не смог я прикоснуться губами жаждущей души моей к животворящим струям благодати Твоей, где обитаешь Ты, возлюбленный Христе мой! За все «услады» мира сего платил я сердцем моим, растрачивая безумно и безсмысленно силы его: за ненависть - сердце, за похоть - сердце, за деньги - опять все то же сердце. И теперь остыло оно, ибо не изведало возвышенной любви, к которой Ты зовешь меня, Господь мой, чтобы я научил­ся отвечать на все происки тьмы мира сего любовью, живущей в глубинах сердца моего: на ненависть - любовью, на злобу - лю­бовью, на зависть - любовью, на смерть и жизнь - безмерной и неистощимой любовью Твоей, Христе.

ПРИТЧИ

Триединый Боже, Пресвятая Троица, где нет никакой тьмы, лу­чезарная свобода святости, если я, тьма и рабство греха, не могу избавиться от порывов злотворного и ядовитого ветра мира сего, то пусть душа моя, укрепленная благодатью, научится не впускать его в недра свои, отражая его ухищрения - терпением, а наглые притязания - смирением. Если Иисус посреди нас, в сердце на­шем, пусть оно всецело принадлежит лишь Ему, став образом и подобием Его златомудрого святого сердца. Не плотью и кровью хочу я жить, а Твоей любовью, нескончаемой во веки, и Твоей бла­годатью, неистощимой до конца безвременных времен, дабы не был я рабом суетного времени, но познал жизнь вечную в Господе Иисусе, став сыном Божиим по неизреченной Твоей милости.

Неделю мы прожили с Ванечкой в скиту. Он оказался смыш­леным, одаренным мальчиком: из старых металлических рессор, валявшихся в лесу, он сделал церковную звонницу и ловко вы­званивал на них праздничные мелодии на службах. Голосок у не­го был очень музыкальный, поэтому он легко стал незаменимым певчим и пономарем на моих литургиях. В один из дней он начал уговаривать меня отправиться с ним на рыбную ловлю.

- Батюшка, вы мне обещали, что мы пойдем на рыбалку!

- Ваня, отец Кирилл не благословил мне ловить рыбу, когда я служу литургию.

- Вы не ловите, я буду ловить сам! На Псху я в ручьях форель руками хватал и на берег выбрасывал, даже удочки не нужно! Ну пойдемте же...

Мы разыскали в лесу подходящий ручей.

- Вон, вон, прячутся под камнями, видите?

В быстрой воде мелькнули серые тени рыбешек - ручьевой форели.

- Нет, здесь глубоко, удочка нужна! - заметил, подумав, Ванеч­ка. Мы срезали подходящее удилище, и мальчик ловко вытащил небольшую форель, затрепыхавшую в его ручонке, и протянул мне.

- Держите крепче!

Но скользкая рыбешка в одно мгновение выскользнула у меня из рук и, упав на траву и извиваясь всем тельцем, доползла до ручья и свалилась в воду. Ванечка прыгнул в поток, не обращая внимания на бурные струи, и стал быстро шарить под камнями.

- Ушла... - поднял он разочарованное лицо. - Батюшка, я вам рыбу ловлю, стараюсь, а вы упускаете... Нарочно что ли? - чуть не плача, сказал он.

- Прости, Ваня, теперь буду внимательнее.

Но мой рыбак еще полчаса не разговаривал со мной. Повеселел он лишь тогда, когда поймал еще три-четыре форели.

- Я сам рыбу пожарю, отец Симон! А то вы ее со сковородки упу­стите...

В другой раз мальчик попросил меня взять его на прополку грядок моркови, которые заросли сорняками. До полудня мы ра­ботали вместе, продергивая и прореживая морковь. Когда пришло время готовить обед, я ушел в кухню. Но вскоре помощник прибе­жал ко мне.

- Ваня, ты почему грядку бросил? Мне нужно обед варить, ви­дишь, я занят?

- Батюшка, когда мы вдвоем, почему-то весело работать, а когда я остаюсь один, то почему-то очень скучно... - Он осмотрелся во­круг. - Отец Симон, а в скиту можно играть?

- Мальчикам можно, - улыбнулся я.

- Вот здорово! Тогда я в вашем ручье кораблики попускаю...

Иногда ребенок утомлял меня тем, что я не мог уединиться до вечера, пока он не засыпал. Хотя я не подавал виду, что раздражен, тем не менее со стыдом осознавал свою неправоту: сколько же во мне сидит дряни, если я раздражаюсь на обычного мальчишку-непоседу? «Один на один с ребенком непросто, - сделал я вывод. - Это уже не забавы, как с таджикскими ребятишками, а серьезная духовная школа!» Неделю мы прожили душа в душу. В последний день недели на лошади приехал Василий Николаевич и увез маль­чика в село. Ванечка часто оборачивался и махал мне рукой, крича звонким голосом:

- Батюшка, мы еще с вами на Грибзу сходим, обещаете?

- Обещаю, обещаю, дорогой...

Попросив отца Ксенофонта присматривать за домом и церко­вью, я поднялся в верхнюю келью, где в уединении встретил позд­нюю Пасху. В это лето чувство совершенного одиночества во всем мире продолжало шириться в душе, не угнетая ее, а наполняя новой неизведанной жизнью. После совместной исповеди у ие­ромонаха во мне вновь окрепла непрестанная Иисусова молитва, ослабевшая было от сильного расстройства на братий и на само­го себя. Лесные дебри уже не пугали своей дикостью, а с готов­ностью расступались при моем продвижении по горным кручам, впуская меня в свои заповедные уголки.

Мне захотелось проложить скрытую тропу из верхней кельи в альпийские луга вдоль непроходимого каньона Грибзы. Для это­го пришлось в некоторых обрывистых местах протянуть прово­локу, где я проходил по скользким скалам, осыпаемым водяной пылью безчисленных клокочущих водопадов. В каждом каскаде этой прекрасной реки, в огромных водяных чашах, дно сверкало, словно перламутр, от множества форелей, укрывавшихся в них... Даже оглушительный грохот падающей воды уже не отвлекал от молитвы и не рассеивал внимание. Грандиозность кавказской природы словно вдохновляла душу, вливая в нее новые силы и чувство острой благодарности Богу за эту невероятную красоту и Его необыкновенные милости.

Предполагая, что инок Харалампий уже вернулся, я спустился в скит. Дом оказался закрыт, как и церковь. Я поднялся на оре­ховую поляну к отцу Ксенофонту и увидел его укладывающим вещи в рюкзак.

- Батюшка, простите, мне на Серебряном хуторе жители нача­ли келью строить на том самом месте, где мне очень понравилось, помните? Пока потихоньку переношу туда вещи. Благословите в зиму туда насовсем переехать?

- А кто же будет служить на Решевей? - спросил я.

Иеромонах смущенно молчал.

- Постараюсь эту зиму еще послужить в скиту...

- Ладно, отец Ксенофонт, пока устраивайся на новом месте. А Харалампий еще не приехал?

Иеромонах пожал плечами. Затем ответил:

- Не видел его уже месяц...

- А где послушник Евгений?

- Евгений сейчас строит келью высоко в хвойном лесу, над Ре- шевей. Вам мешать не будет. Он у меня благословение взял. Бла­гословите, я пойду. До вечера нужно успеть к келье подняться. Это моя «Грибза»...

Меня тоже поджимали сроки. Не хотелось поздней осенью ока­заться в дождливой, сырой Москве, и тревожили два вопроса: успею ли до начала зимы подняться в горы и кто останется в ски­ту, если инок Харалампий не приедет? С этими тревожными про­блемами я отправился на Псху. Капитан у церковного дома рубил дрова, заготавливая их впрок для зимовки.

- Отец Симон, у меня здесь сильное искушение... Даже на служ­бу не могу ходить, сижу в комнате, слушаю молитвы и пение че­рез стенку. И причаститься не могу, и рассказать об этом некому... Присядем?

Мы вошли в дом.

- Такое искушение началось, никак не ожидал, явно враг кру­тит... - Послушник перекрестился. - Стала на меня заглядываться молодая женщина, видная такая, причем замужняя. Встанет в хра­ме рядом и смотрит, смотрит... А мужик у нее хороший. Очень его жалко. Грубить не хочется, а как отвязаться? Вот и прячусь в своей комнате, как медведь в берлоге... Сколько такая тюрьма продлится?

- Георгий, ты же инока Харалампия знаешь?

Я решил еще раз выяснить отношение Георгия к нашему иноку.

- Это который Аркадий? Смиренный такой? Конечно знаю. Мы с вами о нем прошлый раз говорили.

- Вот с ним тебе придется жить. Сможешь?

В моем голосе прозвучало опасение.

- С ним смогу, - уверенно сказал капитан. - Только вы никого больше не берите в скит. С другими жизни у меня не получится. Это совершенно определенно. Я на этих послушников и трудников, которые на Псху приезжают, насмотрелся уже...

- Отца Харалампия все еще нет в скиту. Наверное, задержи­вается. А когда приедет, неизвестно. Обещал к Пасхе вернуться, а уже конец июня. Можешь пока переезжать. Через час выйдем. Успеешь? - Я поднялся, собираясь уйти. - Мне еще нужно к пче­ловоду зайти...

- Попросите у него лошадь, а то у меня кое-какой груз насо- бирался. Да, кстати, кота еще нужно поймать. Не бросать же его здесь одного?

Василий Николаевич, узнав, что послушник Георгий переезжа­ет в скит, с готовностью вывел из конюшни рыжую кобылу, надел уздечку, ловко подтянул подпруги на седле.

- А ездить он умеет? - засомневался владелец лошади.

К церковному дому мы пришли, ведя на поводу смирное жи­вотное.

- С лошадьми-то знаком, Георгий? - обезпокоенно спросил Василий Николаевич.

- Не впервой, Василий! Мы не из пужливых. Ездили и на ло­шадях, - ответил капитан, ласково похлопывая ладонью по крупу кобылы, поводившей ушами.

- Ну, ну, не задавайся... - добродушно проворчал пчеловод. - А что это у тебя в мешке ворочается?

- Кот прибился. Жалко его бросать, пусть в скиту живет, - ото­звался послушник, внимательно оглядывая подпруги и пробуя крепость ремней.

- Георгий, слышь, когда приедешь, седло и уздечку сними. Пусть животина в саду пасется. Я потом ее заберу... - Василий Николае­вич провожал лошадь ревнивым взглядом.

- Знаю, чего там, - бросил назад капитан, выводя лошадь со двора, груженную двумя мешками со скарбом, перекинутыми че­рез луку седла.

Мы распрощались и двинулись вниз по улице, мимо лежащих в грязи домашних ленивых кабанов, не открывающих даже глаз, не­смотря на то, что кобыла гремела копытами по камням.

- Батюшка, поезжайте верхом, что пешком-то идти? - услужли­во предложил Георгий, оглянувшись на меня.

- Поезжай лучше ты, а я пешком пройдусь, ноги разомну, - ответил я, обходя грязные лужи. Он молодцевато вскочил в седло. Кобыла присела на задние ноги, почуяв плотное крепкое тело.

Тропа закончилась незаметно. Возле калитки скита капитан приподнял рукой пустой мешок.

- Вот те на... А где же кот? Сбежал, бродяга... - Он быстро снял с лошади свой груз. - Я мигом, батюшка, а то мой кот, боюсь, в лесу заблудится...

Он ходко ускакал по тропе, из-под копыт полетели комья гли­ны. Я занес его вещи в дом и устало прилег на деревянный топчан. Утомление давало себя знать.

К вечеру послышался стук подков по камням у дома. Послуш­ник приехал со здоровенным рыжим котом, который, как только его вынули из мешка, стремглав кинулся в кусты.

- Ах ты мерзавец! - в сердцах воскликнул капитан. - Ну ниче­го... Теперь он знает дорогу. Представьте, отец Симон, приезжаю на Псху, а кот уже на крыльце сидит и в ус себе не дует...

Через несколько дней пришел Василий Николаевич.

- Как доехали, отцы? Нормально? - Увидев лошадь, мирно пасу­щуюся на лугу, успокоился. - Батюшка, вы в горы не собираетесь?

- Собираюсь.

- Я вам хочу передать флягу меда с дальней пасеки. Только он «дурной». Но вы не сомневайтесь - отстоится и есть будет можно. Лучшее лекарство! - Пчеловод поднял большой палец. - Будете мимо проходить, заберите. Я для вас флягу под камнем оставлю...

- А когда вас ждать обратно? - спросил меня капитан.

- К началу августа мне нужно вернуться. Пока поживешь один. Сможешь потерпеть?

- А чего терпеть? - рассмеялся Георгий. - Здесь жить - душа радуется... А вашу келью на Грибзе можно посмотреть? Очень лю­бопытно...

- Тогда помоги мне в нее продукты на зиму забросить...

На следующее утро мы вышли в горы. У камня нас ожидал пче­ловод. Укладывая мне в рюкзак тяжелую десятилитровую флягу, он давал советы:

- Батюшка, еще раз предупреждаю, это мед «дурной», сразу его не ешьте. Пусть он до зимы отстоится. А потом будет нормаль­ный, я вам обещаю...

Он положил нам в рюкзаки несколько кружков сыра, приго­варивая:

- Эти сыры свежие. Один кружок сразу съешьте, а другие на чердаке возле трубы повесьте. Они подкоптятся и не пропадут...

Я запротестовал:

- Василий Николаевич, прошу вас, хватит накладывать, а то я не дойду, тяжело будет...

- Ничего, ничего, своя ноша, как говорится, не тянет...

Он заботливо помог мне надеть огромный и тяжелый рюкзак.

По сырому осеннему лесу мы шли медленно и часто отдыхали.

- Таскать грузы, видно, не по мне, - признался капитан. - Не горный я человек...

Келья и поляна понравились послушнику, но безлюдье не при­шлось ему по душе, и он заторопился вниз. Несколько недель я провел в палатке на обрывах Грибзского каньона, прорубая тро­пу. Чащи стояли стеной, и работа шла медленно. Все усилия я на­правил на то, чтобы не рассеиваться в молитве во время трудов и не терять внимание. Все это продолжалось несколько недель, пока не возникло странное ощущение забвения самого себя и все­го мира: только падающая с высоты река, словно в замедленном кино, темно-зеленые заросли лавровишни, высокие с медвяной корой сосны и над ними - бездонный, словно застывший окоем неба с летящими по нему облаками. Молитва стала такой ясной и четкой, что каждое слово сливалось с ударом наполненного мо­лодой энергией сердца. Каждое явление вокруг меня словно ста­ло частью этой непрекращающейся молитвы: как будто вместе со мной молились и река, и качающиеся сосны, и зеленые дебри. Да­же проплывающие над головой облака тоже были неразделимо связаны с этим удивительным состоянием души.

Но постепенно, словно капля за каплей, падающими в тихое озеро, в сердце проникли воспоминания об оставленном отце и о больном Старце. Со скорбью вспомнил я о предстоящей разлуке с горами. Утешала лишь радость встречи с отцом Кириллом и сви­дание с дряхлеющим отцом, каждый раз с нетерпением ожидаю­щим нашей встречи.

То, что я увидел в скиту, напоминало корабельный порядок. В доме приятно поразила чистота, в огороде - ухоженность.

- Отец Георгий, как все у тебя опрятно и чисто! - не удержался я от похвалы.

- Морской закон! На теплоходе каждый день драил палубу - привычка! - шутил капитан. В углу его комнаты я увидел мольберт, кисти и краски. Он перехватил мой удивленный взгляд. - Икону пишу святого великомученика Пантелеймона. В Херсоне учился когда-то у одного народного художника...

Я внимательно рассмотрел незаконченную икону: прорисован­ные линии были идеальны, краски лежали ровно, а цвета говорили о хорошем чутье художника.

- Слушай, Георгий, да у тебя хороший глаз!

Он засмеялся, блеснув роскошными белыми зубами:

- Нет, это краски у меня хорошие и дают нужную насыщен­ность и глубину...Замечаю, что вы на зубы мои смотрите. А они у меня искусственные! - Собеседник вынул зубные протезы и пома­хал ими в воздухе. - В плавании, бывает, застудишь зубы, болят - мочи нет! Был у меня хороший друг - дантист. Он и посоветовал мне: вырви, мол, все зубы, а я тебе протезы хорошие поставлю.

С тридцати лет со вставными челюстями хожу и - никаких проб­лем! И вам так советую сделать...

Я лишь подивился такому оригинальному решению. За чаем мы обговорили мой отъезд.

- Оттягивать поездку больше не могу, впереди осень, - объяснял я капитану. - Нужно к старцу съездить и отца проведать. Потер­пишь несколько недель, пока меня не будет?

Послушник воспринял мою новость спокойно:

- Как благословите, отец Симон, мне не привыкать... Займусь еще каким-нибудь рукоделием. Хочу из кровельного железа хоро­шую печь сделать для выпечки просфор и хлеба. Можно еще из на­шего воска свечей отлить побольше... Благословите?

- Конечно. Бог благословит! - Мне стало радостно, что этот смышленый и расторопный человек нашел себя на новом месте.

В Сухуми меня обняла стареющая чета: оба вышли ко мне в мо­нашеских подрясниках. Дьякон и матушка приняли монашеский постриг и с умилением рассказывали об этом.

- Ждали мы тебя, ждали, думали, ты нас пострижешь. Тут как- то приехал отец Паисий с гор и постриг нас. На монашество отец Виталий давно дал нам свое благословение, да мы не решались...

Я поздравил новопостриженных монахов и попросил их молитв.

- Уж мы молимся, отец Симон, не забываем... А ты куда со­брался?

- К старцу нужно съездить и своего отца проведать.

- А что в рюкзаке везешь?

- Сыры и мед для подарков.

- Ты знаешь, что закон вышел: нельзя через границу продук­ты вывозить? Москвича Михаила, который церковь на Псху строит, летом задержали. Теперь он враг абхазского народа - за то, что вы­возил в Россию ценные продукты...

- Что же делать? - растерялся я.

Монахиня Ольга взялась наставлять меня:

- А ты все время читай «Живый в помощи Вышняго», когда гра­ницу будешь переходить.

- Я Иисусову молитву всегда читаю.

- А отец Виталий благословил для таких случаев повторять де­вяностый псалом! - настаивала матушка.

- Ну, раз отец Виталий так говорил, хорошо, - согласился я.

Они перекрестили меня в дорогу, пообещав, что свеча в поддерж­ку мне будет гореть у них перед иконой Матери Божией весь день.

Я поехал на границу с Россией. Огромная очередь плотно пере­крыла подход к пропускному пункту. Таможенники проверяли все сумки. Некоторых, выезжающих из Абхазии с большим ба­гажом, отводили в служебный вагончик, оттуда доносились воз­мущенные крики задержанных. Я принялся читать псалом «Живый в помощи Вышняго», но от волнения забывал слова и начи­нал молитву сначала. Приготовившись опустошить рюкзак, я на­чал снимать его с плеча.

- Монах? - спросил абхаз с автоматом за спиной.

- Монах, - ответил я, с тревогой ожидая следующих вопросов.

- Проходи, - устало махнул он рукой.

«Хорошая молитва! Не забыть, как она помогает, спасибо отцу Виталию и моим монахам за помощь и поддержку...» - с этим уте­шительным чувством я отправился на железнодорожный вокзал.

Дома радостный отец, попробовав мед, сказал:

- Медок сладкий, но еще слаще, сын, когда ты приезжаешь!

Мы сели обедать; поджаренная на сковороде картошка, батон и чай. Привезенный сыр украсил наш стол. На кухне я заметил бегающих тараканов.

- Папа, смотри, тараканы появились!

- Вывожу их, но ничего не помогает. Не обращай внимания, пусть крошками питаются...

- Как твоя жизнь, папа? Здоров? Не болеешь?

- Слава Богу, пока тяну! Старый пень не скоро гниет, - беззвуч­но рассмеялся он. - А у тебя что нового?

- У нас на Псху приезжие из России появились. Вроде все народ верующий, но, к сожалению, непослушный, своевольный, с харак­тером. Есть, конечно, хорошие люди, с ними легче. А вот с другими отношения не складываются... - пожаловался я.

- Послушай, сын, такую притчу. На улице, у тротуара, уста­новили столб с фонарем для освещения, одни люди радовались, что темная часть улицы теперь освещена и уже никто не осту­пится в темноте. А другие сердились, говоря: если фонарь погас­нет, то наверняка можно будет об этот столб разбить голову! Так обычный столб может радовать одних и огорчать других. Знаешь, на всех не угодишь... Так и ты держись с людьми середины: силь­но ни с кем не сдруживайся, потому что потом бед не оберешься, но и не враждуй с людьми. Лучше себя ущеми, чем других. Тогда все постепенно наладится.

- Спасибо, папа. Только когда за глаза ложь говорят, обид­но становится, - не удержался я, вспомнив услышанную обо мне клевету.

- Учись, сын, на простых жизненных примерах. Рос на улице большой платан. Часто прохожие хвалили его: «Какой красавец! Какой пышный платан! Какую большую и густую тень он дает! Как хорошо под ним отдыхать в жару...» Раздавались и другие го­лоса: «Сколько листьев осыпается осенью с этого дерева! Сколько от него мусора! А зимой с него падают ветки - и все это нужно уби­рать! Ведь он к тому же солнце загораживает...» А платан от этого не становился ни больше, ни меньше. Он всегда оставался одним и тем же. Так и ты, сын, держи себя в руках...

Его наставления запоминались и помогали мне в житейских си­туациях, удивляя меня тем, как я раньше не замечал у отца такого непосредственного мудрого опыта. Похоже, не зря его приблизил к себе наш духовник.

- А как батюшка, папа? Что о нем слышно?

- Отец Кирилл? Прибаливать начал. Я хожу иногда к нему на исповедь, когда он здоров. А больше он лежит... Придешь иной раз, глядь, - а его нету, говорят, болен, - посетовал отец. Это известие меня опечалило. Так хотелось верить, что старец и мы, его чада, будем всегда здоровы, останемся неизменно в одном и том же воз­расте и никогда не произойдет никаких печальных изменений. Но они происходили неумолимо, неприметно накапливаясь, и обна­руживали себя с каждым приездом все более отчетливо и угрожа­юще. Свои переживания я высказал старику.

- В этом мире, как посмотришь, нет никакого выхода, папа, увы... Что ни возьми, все распадается. Даже отчаяние берет...

- Знаешь, сын, люди похожи на белку, которая бежит в колесе. Как желает она добежать до соснового леса! Или вот, к приме­ру, яблоко гложет червь. Все его мысли о том, безконечен ли его сладкий мир. Комар, бывает, звенит возле нашего уха. Сколько волнения и страсти в его звоне? Помедленнее бы белке бежать в колесе, и червю не торопиться бы съесть свое яблоко, а комару бы потише звенеть возле твоего уха. Могут ли помочь им эти со­веты? И смогут ли они догадаться, что нужно делать? А человек? Сможет ли он найти себя в своих житейских поисках? И мы, и батюшка, и остальные люди - смертны, но главное не это, а то, как мы принимаем смерть, - трусливо и жалко или с полным достоинством и силой духа! Так мы преодолеваем даже ее... Вот и сейчас отца Кирилла не видно, значит, болеет, - продолжал отец, пока я задумчиво сидел перед чашкой остывшего чая. - Кстати, сходи в мэрию, узнай, что там с нашими документами насчет дома.

- Ладно, папа, завтра схожу, - ответил я, удивленный неожи­данным переходом нашей беседы к обыденной жизни.

- Суета и есть беличье колесо, сынок, - заметил отец, увидев мой удивленный взгляд. - Иногда нужно посуетиться, чтобы вырваться из суеты... Бывает, нужна иголка, чтобы занозу вытащить. А потом иголку откладывают в сторону. Этот дом - та же самая заноза...

В мэрии пришлось выстоять долгую очередь в коридоре, набира­ясь терпения в Иисусовой молитве. В кабинете, куда я сдавал бума­ги на приватизацию дома, мне сердито сказали:

- Что вы безпокоитесь, мужчина? Документы вы сдали, теперь нужно ждать.

- А сколько ждать? - Я не собирался просто так уходить.

Машинистка, бойко стучащая по клавишам, оглянулась.

- Вам же сказано было, может, год, может, два. Случается, за полгода делают документы. А если найдут в ваших бумагах неточ­ности, то и больше придется заниматься. Тем более сейчас у нас од­ни отделы закрывают, другие объединяют!

Такое сообщение озадачило меня.

- А если ваш кабинет переведут в другое место, где тогда вас искать?

Лицо сотрудницы выразило недоумение.

- Нас искать не нужно, мы сами вас найдем...

С этим ответом я вернулся к отцу. Он вздохнул:

- Ладно, сын, подождем. Мы же с тобой терпеливые. И на том спасибо...

* * *

Вхожу в приемные,

В убогие конторы,

Вдыхаю молча запах табака.

Мои пещеры, лес

И голубые горы -

Я вас приветствую теперь

Издалека!

Стучит по клавишам,

Сутулясь, машинистка,

Шуршит газетами

Робеющий народ.

И так Господь

Проходит близко-близко,

Что даже девушка

Стучать перестает...

Ты сказал, Господи: Предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. 8: 22). Вот я - мертвец пред Тобою, Боже! Кто же мертвецы мои? И когда я внимательно смотрю внутрь себя, то ясно вижу свои пустые безчисленные помышления - вот мертвецы ду­ши моей. И она безпрестанно то погребает их, то вновь выкапывает из земли воспоминаний. Нет конца этим дурным действиям, и нет счета моим мертвецам. Не хочется мне, Боже, очень не хочется ока­заться в вечности лицом к лицу с этими мертвецами, когда тело мое оставит меня! Все что я вижу, слышу, обоняю и вкушаю - вновь и вновь распадается предо мной, вызывая лишь одно разочарование их призрачной игрой. Но вижу в себе с удивлением и свет духов­ной зари - свет благодати Твоей, Господи, который возвещает, что близок к душе моей новый день безмерной нескончаемой жизни, и кроме Тебя нет мне иного помощника, а кроме веры - нет ино­го прибежища, а кроме молитвы - нет иного проводника в страну живых, в лучезарную страну непреходящей истины.

Date: 2016-08-29; view: 247; Нарушение авторских прав