Первые действия молитвы 1 page

Те, которые закрыли свои сердца от людей, не могут закрыть их от Всевидящего Бога, укоряющего нас нашей же совестью. Зача­стую, Промыслом Божиим, то самое зло, которое овладело сердцем и душой, становится причиной того, что душа и сердце начинают осознавать тщету злых путей своих, восходя к ненависти ко всякой неправде и лицемерию, пытающихся угнездиться в наших душев­ных глубинах.

Омывшись благодатью Твоей, Боже, душа возвращается к Тебе из долгих мытарств и странствий, где не могла найти Тебя, пока Ты Сам не открылся ей, воссияв в ней самой милосердием Твоим, став всецелом ее опорой и надеждой. До тех пор, пока помыслы держат душу в плену своих лживых доводов, ввергая ее в привязанность к своим представлениям, душа продолжает задыхаться под их бре­менем и не может вдохнуть чистый воздух Божественной благода­ти. Бог неизменен в своей доброте и милосердии, поэтому Он ти­хим гласом кроткой любви призывает к Себе заблудшую душу и прощает ее, кающуюся и плачущую, чтобы подарить ей навечно, по мере ее очищения, Свою блаженную неизменность.

Покой приходит в душу незаметно, в отличие от страстей. Стра­сти порабощают ее грехом, а покой дает душе ощутить первые ре­альные признаки освобождения от греха, которые сердце уже ни­когда не забудет. Отказавшись от развлечений, душа в уединении становится подобна чуткой струне, воспринимающей мелодию вечности.

Когда по безлюдной зимней долине ползет грузовая машина, тяжело переваливаясь на ухабах и валунах, рев надрывающегося двигателя слышен издалека. В один из таких холодных угасающих вечеров до моего слуха донесся ободряющий гул тяжелого груже­ного автомобиля. Я прижался лбом к морозному стеклу - неужели сюда? Было слышно как грузовик, завывая мотором, переправля­ется чрез обмелевшую реку. Затем в окно моей комнаты ударил яркий свет фар - это приехал мой коллега, который привез печь, трубы, зимнюю одежду, резиновые сапоги, продукты, а заодно и свои горячие извинения по поводу своего долгого отсутствия. Мы обнялись. Никакого гнева или раздражения из-за его длительного отсутствия у меня не было, хотя без печки пришлось туговато. С тех пор учитель, уважая мою выдержку, стал обращаться ко мне по имени и отчеству.

Разгрузив машину, мы быстро установили в моем холодном по­мещении железную печурку, приладили трубу в дымоход, и блики огня вскоре заплясали на стенах моей комнаты. За чаем наша бесе­да затянулась допоздна и мы разошлись, когда водитель уже давно храпел на раскладушке в комнате учителя. Условившись о пример-

ных сроках моего возвращения, рано утром я с этой же машиной уехал в Душанбе, где меня радостно встретили родители.

А вот и счастье наше приехало! - выбежав на порог, восклик­нула мама. - Худой, какой худой! - всплеснула она руками. - Ско­рей умывайся и садись есть.

Подошел отец, уважительно пожал руку:

С приездом, сын! Работа - это самое главное для человека...

Пока я ел, мать забегала то с одной стороны, то с другой.

Возьми еще блинчиков, сынок! Я тебе морковных котлет при­готовлю, пальчики оближешь...

За время обеда она успела рассказать все новости о соседях, о магазинах и рынках.

Мама, после гор мне это совсем не идет в голову!

С кем же мне еще поделиться? Ты ешь и слушай. Это же моя жизнь, сынок!

Отец больше распрашивал о дальних краях: как живу, что де­лаю, кто напарник? Слушая мои повествования, одобрительно ки­вал головой:

Я тоже с тобой как-нибудь в горы съезжу!

Его воодушевление передалось и матери:

Куда тебе, старый? Сиди уже... И так ходишь еле-еле, крях­тишь, как столетний дед!

Теперь наши отношения полностью изменились - мама никогда не противилась тому, что я посвящаю все свое время чтению книг и молитве и что у меня в молитвенной комнате находятся иконы. Отец молчаливо принял мой окончательный выбор - жить чистой и целомудренной жизнью. Мама начала даже поговаривать: “А все- таки хорошо, сынок, что ты не женился!” С отцом мы занимались домашним хозяйством и садом и, в основном, мне приходилось быть ему помощником, потому что он умел все делать очень толко­во и, конечно же, лучше чем я. С мамой мы ходили на местный ры­нок и привозили оттуда на тележке арбузы, дыни, а также сладкие длинные тыквы. Она искусно запекала их в духовке. Отец получал пенсию, которую ему перевели в Таджикистан. Этих денег родите­лям хватало с избытком на все их нужды. От меня никаких сумм они не брали, что давало мне возможность тратить их по своему усмотрению - в основном, на книги из магазина “Наука” и путеше­ствия. Именно в путешествиях молитва становилась более живой, а сердце отторгалось от всего земного. Тогда я ощущал себя одной из вольных птиц небесных, о которых говорил Христос.

И все же в некоторых вопросах я не мог достигнуть с мамой вза­имопонимания. Она, видя мой строгий пост и чрезмерную худобу, внешне не протестовала, но тайком выправляла мое питание на свой лад. Как я ни пытался дома готовить себе еду отдельно, в сво­ей горной кастрюльке, мама настаивала на том, чтобы обеды для меня готовила она.

Сынок, сделать тебе что-нибудь на кухне - это для меня не труд, а радость! - предлагала она.

Мамины морковные котлеты были изумительны и я часто про­сил ее приготовить их на обед. Однажды я спросил:

Мама, а как ты делаешь свои котлеты из моркови, что они не рассыпаются?

Я все готовлю по рецепту, поэтому они получаются такими вкусными! - уверяла она.

Однажды, зайдя на кухню, я увидел готовящиеся морковные котлеты и возле них на столе яичную скорлупу. Прости меня, моя дорогая мама, что я не сумел терпеливо промолчать! Я не понимал, что был гневливым и вспыльчивым и даже не считал это пороком, а ты переносила мои выговоры с таким терпением и кротостью, что к этой мере я пытаюсь приблизиться до сих пор.

В этот период гнев начал открывать мне свою разрушительную силу. Боже, каюсь Тебе в том, что с ближними я был гневлив и раз­дражителен, а с друзьями приветлив и весел, с родными был груб и невнимателен, а с любым встречным вежлив и предупредителен! Снова и снова я пытался сам готовить себе еду. Со стыдом вспоми­наю, как ты, кроткая моя мама, встретила меня однажды с моей кастрюлькой, в которой сварила для меня рыбный суп, с любовью приготовленный тобою. И как не поглотила меня, безрассудного, земля? Как, Господи, Ты, не протестуя, смотрел на происходящее, когда я с гневом швырнул мамину кастрюльку с супом на землю? И ты, мама, лишь кротко сказала: “Зачем же посуду бить, сынок?” Боже, покрываюсь стыдом с головы до ног за свое поведение, когда я, воображая себя отшельником, ни на шаг не удалился от гнева и раздражения!

После этого случая, попросив у мамы прощения, горько раска­явшись пред иконами, я решил полностью изменить свое отноше­ние к родителям и, в первую очередь, почитать их и служить им, как Самому Христу. Это полностью изменило наши отношения и сильно укрепило взаимную любовь, а заодно постепенно привело меня к практическому осознанию того, что нужно возвращать не­оплатные долги родителям - любя и почитая их первыми после Бо­га. Тот, кто чтит друзей больше своих родителей, безчестит самого себя, но чтущий отца и мать быстро обретает милость Божию.

В Богизогоне я продолжал приучать себя к холоду и жаре. Для этого я ходил зимой босиком по снегу, а летом - по горячей пыли, которой на дорогах в это время бездожия лежало чуть ли не по щи­колотку. Пыль была такой горячей, что иногда приходилось делать огромные прыжки, чтобы добежать до какой-нибудь тени, чтобы остыть в тени деревьев. Благодаря такому горячему “прогреванию” мне удалось полностью излечиться от артрита и болей в спине, ко­торые донимали меня после уединения на Рице. До конца ноября я понуждал себя окунаться в реке, вода которой становилась очень холодной. Так как зимой, в снегопад, до реки часто не было воз­можности добраться, я ходил у себя во дворе по глубокому снегу босиком и обтирался снегом по пояс. И все же добиться того, чтобы преодолеть воздействие непогоды, как я мечтал, и жить с мини­мальным набором одежды, как я представлял себе аскетизм, мне не удалось. Слава Богу, что я не заболел от зимних закаливаний, но в чем-то сила воли и выносливость, чтобы терпеть неблагопри­ятные условия, значительно укрепились.

Ходя босиком по летним тропинкам, с обеих сторон заросших большими синими колючками, я приучал себя к постоянному вни­манию, чтобы не наступить на опасные шипы, а также на змей, лю­бящих в жаркий зной лежать на тропинках, греясь в горячей пыли. Это упражнение со временем развило силу внимания и очень помо­гало мне в городе ходить по улицам, видя только тротуар, чтобы не отвлекаться от молитвы и не рассеиваться. Заодно умение удержи­вать внимание внутри отучило меня от дурной привычки загляды­ваться на девушек, которые после горного уединения все казались необыкновенно красивыми.

Когда в Богизогоне появился местный аэропорт с позывным “Мятежник”, я иногда, если позволяла погода, летал в областной городок, имеющий другое кодовое название “Тоска”, с пересадкой на маленький самолетик, который тогда люди называли “кукуруз­ник”. В Душанбе нужно было добираться другим самолетом - “Як- 40”. Помню, пришлось прилететь в Душанбе как раз на 8 марта, по­пулярный в те времена женский праздник. Я вошел в троллейбус и, стоя на задней площадке, где было поменьше народа, смотрел в окно. От сильного запаха женских духов у меня закружилась го­лова, потом пришла слабость. Я медленно опустился на пол и по­терял сознание. Только выйдя из переполненного троллейбуса, мне удалось немного отдышаться. Тем не менее родители сильно встре­вожились, увидев меня неестественно бледным.

Когда в мае я снова приехал в Душанбе, то обнаружил, что род­ные мои непоседы живут уже в другом районе города, поближе к центру, в маленьком домике с двумя комнатами и кухней, на тихой зеленой улице. Этот район больше устраивал родителей. Он был действительно удобен для них и к тому же больше заселен русски­ми. Мне они оставили комнату с окнами на улицу, а сами жили в передней проходной комнате. Такая перемена в нашей жизни их вполне устраивала, а меня сильно стеснила. На этот период у меня уже появилось несколько верующих знакомых, с которыми я пери­одически встречался, чувствуя себя с ними более свободно, чем с сотрудниками института, потому что мог открыто говорить с ними о своей вере. Для меня снова стало затруднительным рано вставать на молитву, делать поклоны и поздно ложиться, так как это безпокоило отца и мать, которые потихоньку старели.

Выход из этого положения я нашел в том, что попробовал снять дом в ближайшем горном ущелье, куда регулярно ходил малень­кий автобус. Дом с большим балконом и отличным видом на голу­бую реку и на горы удалось найти сразу, потому что он был един­ственный, который сдавался в этом курортном горном поселке. До­говорившись с хозяевами-таджиками о цене, я сказал родителям, что хочу пожить неподалеку от города, в горах. Они, вопреки моим опасениям, быстро согласились. Мы с отцом заказали самосвал для перевозки угля, и этот уголь я затем перетаскал ведрами в подвал своего нового дома. Вещи я перевез в рюкзаке, потому что ника­кую мебель мне покупать уже не хотелось. Азиатский обычай жить на полу, постелив коврик “курпача” и укрываясь одеялом “курпа”, больше всего мне нравился из-за своей неприхотливости.

В углу большой комнаты моего нового дома стояла железная печь, за которой во время уборки я обнаружил ворох старых газет. Когда я начал перебирать их, то из бумаг выпал большой серый скорпион и яростно замахал хвостом, но я быстро выбросил его ве­ником в кусты. Сначала мой выбор места для ночлега остановился на первой маленькой комнате с окном, смотревшим на ближайший склон горы, затененный густой арчой. Осматривая окрестности, я с сожалением обнаружил, что на этом склоне, чуть повыше дома, на­ходится мусульманское кладбище. Но переменять комнату не стал, так как утомился после переезда и уборки запущенного дома. И все же пришлось это сделать в первую же ночь.

После Душанбе, от радости, что я опять живу в красивых горах с чистым воздухом и голубой рекой, молитва долго не давала мне уснуть. Однако усталость взяла верх, я лег и закрыл глаза. Мне по­казалось, что я не сплю. В окно со стороны кладбища крался кол­дующий свет молодого месяца, оставляя на полу, неподалеку от меня, светлое очертание оконного переплета. Прямо под лунным светом сидел, поджав по-восточному ноги, злобный старик в чалме и глухим голосом бормотал какие-то заклинания. По всему было видно, что он сильно недоволен моим присутствием в доме. Я хотел сказать хотя бы “Господи, помилуй!”, но тело словно сковало какой- то силой, а губы и язык как будто оцепенели. В сильном страхе, с бьющимся сердцем, я сделал отчаянное усилие, несколько раз про­говорил Иисусову молитву и...проснулся.

В комнате никого не было, а лунный свет из окна по-прежнему сиял на полу. Но сердце продолжало колотиться, и страх не про­ходил. Взяв подмышку курпачу и одеяло, я перешел в соседнюю комнату, с окнами, выходящими на реку и веранду. Затем я зажег несколько свечей и со свечой обошел все комнаты, окадив их лада­ном. Свечи, ладан и маленькие дешевые иконочки я покупал в цер­ковной лавке, и здесь все это мне очень пригодилось. Постелив по­стель в большой комнате, пахнущей ароматным ладаном, я мгно­венно заснул. Когда я открыл глаза рано утром в озаренной ярким солнцем комнате, на сердце было тихо и спокойно, как будто ночью ничего не произошло, хотя я начал догадываться, почему этот дом так долго стоял пустым и заброшенным. Но теперь мне стало аб­солютно ясно, что только с молитвенной помощью можно устоять против подобных “явлений”, и все утро я молился Господу, чтобы Он даровал мне защиту от злых духов. Больше подобных происше­ствий в этом доме со мной не происходило.

Любители гор из Душанбе рассказывали мне с восторгом в гла­зах об одном необыкновенно красивом месте в верховьях ущелья, в котором я поселился. Автобус туда совершал всего один рейс в день, поскольку дорога была неблизкой. Отправляясь в полдень из Душанбе, после долгого кружения по крутым поворотам, водителю приходилось ночевать в этом дальнем кишлаке. Собравшись посе­тить удаленный горный район, я взял немного подарков для мест­ных жителей. Теперь я уже знал восточные обычаи - без подарков ни шагу! Я захватил с собой коробку конфет и яркую цветастую русскую шаль с бахромой. Такие шали очень ценили таджикские женщины. Помолясь перед дорогой, я отправился в путь.

Дорога забиралась все выше и выше, пока арчовые леса не сме­нились альпийской луговой травой. Ущелье распахнулось, и в вы­сокогорной долине, с легкой туманной дымкой, открылся большой кишлак, где заливались гулким басом собаки - конечная оста­новка нашего автобуса. Мне предстояло подниматься дальше по трассе, уходящей крутым серпантином на высокогорный перевал (выше трех тысяч метров). Почти под самым перевалом, который еще укрывал трехметровой толщей спрессовавшийся снег, вправо ответвлялась моя дорога, ведущая к последнему маленькому киш­лаку, затерявшемуся в лугах среди горных пиков. Это крохотное се­ление носило удивительное имя - “Назарет”.

Идя по узкой извилистой дороге, среди зеленого разнотравья, с алыми пятнами отцветающих маков, я периодически присажи­вался на обочине и молился по четкам. В Сари-Хосоре я впервые увидел твердые и гладкие серебристые зерна - плоды одного рас­тения, называемого “бусенник”, похожие на косточки, из которых таджики делают себе четки. Русские называли эти плоды, дей­ствительно очень удобные для четок, - “Богородичные слезки”. Сделал себе такие четки и я, так как старенькие четки, подаренные когда-то монахиней в Гаграх, истерлись, как я ни подшивал и не обматывал их нитками.

Вид за видом горные пики все больше открывали свою величе­ственную красоту. Я шел вдоль цветущих лугов, покрытых синими ирисами, издававшими тонкий аромат. По альпийским склонам качались под ветром высокие золотистые эремурусы, в ложбинах притягивали взор темно-красные пионы. Повсюду бежали вниз, позванивая на камнях, чистые горные ручьи, по берегам которых теснились лютики и ромашки, украшая подножие грандиозного горного амфитеатра, с ледниками, сверкающими в прозрачном си­нем воздухе. До вершин, казалось, можно было дотянуться рукой, настолько близко они располагались.

Я присел на обочину дороги, очарованный необыкновенной па­норамой. От невыразимой красоты горного пейзажа в моем серд­це неожиданно забила, словно родник, живая горячая молитва, как благодарность Богу за это счастье. Слезы покатились по моим щекам. Необыкновенное чувство глубокого сопереживания с этой красотой стеснило мою грудь. Я медленно повалился на спину, не в силах удержать это чувство в себе. Весь мир с его несказанной красотой начал меркнуть, переходя в какое-то неуловимое, зыбкое и нежное сияние, которое, тем не менее, ощущалось ясно и зримо, как живущее во мне и во всем окружающем пространстве.

Ум, казалось, остановился. Дыхание словно замерло. Я лежал на спине и даже ощущение самого себя начало теряться в этом живом пульсирующем пространстве. Слово “Иисус” словно пронизывало все, что являлось мной и всей вселенной, сладкое блаженное за­бытье охватило душу, и она как будто потеряла ощущение време­ни. Не помню, сколько я лежал, но холод приближающегося вечера заставил меня медленно прийти в себя. Подниматься и двигаться дальше не было никакого желания, хотелось остаться здесь навсег­да с одним сладким именем в сердце и устах - “Иисусе...”

Но подняться все же пришлось. Сильный резкий холод потянул с вершин. Солнце быстро садилось за зубцы гор. Ближние долины сплошь укрыла фиолетовая тень.

Где-то далеко на юге в долине зажглось зарево огней Душанбе. Пройдя еще немного, я увидел, что дорога заканчивается в малень­ком кишлачке, уступами примостившемся на склоне протяженно­го хребта. Плоские крыши кибиток служили двором для других домов. В окнах горел красный закат заходящего солнца, из труб тя­нулись сиреневые дымки. Возле крайнего дома стоял парень, уто­пая в алом закатном зареве, и рубил дрова. Кое-как он понял мою просьбу, что я прошусь переночевать, и повел за собой.

В каждом таджикском доме, даже самом бедном, всегда находи­лась комната для гостей, “мехмон хона”, с бархатными ковриками для сидения и шелковыми одеялами для ночлега, уложенными в нише стены. В такую комнату и привел меня хозяин этого дома. Я отдал ему платок и коробку конфет и этим сильно расположил его к себе, так как он остался очень доволен моими подарками. Выпив с этим парнем чаю и немного побеседовав на том наречии, которому научился в Сари-Хосоре, я разомлел от жара натопленной печи и почувствовал, что глаза слипаются. Хозяин заметив, что меня кло­нит в сон, указал, где мне лечь, достал подушки, несколько одеял и, попрощавшись, вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Но как только я остался один, спать совсем расхотелось. Я присел к низенькому окошку и посмотрел вдаль. Солнце уже село. Лишь алое полотнище небольшого облачка еще висело в быстро темнею­щем фиолетовом небе, постепенно растворяясь в воздухе. Крупные яркие звезды дрожали, переливаясь разноцветными огнями в без­донном небесном просторе. Вновь ощущение присутствия Бога ста­ло наполнять сердце и душу. Ум стал как бы недвижим. Не хотелось ни о чем ни думать, ни размышлять, и я только шептал: “Иисусе, Иисусе, Иисусе Христе, помилуй мя!” Кроме этих слов во мне как

будто не осталось ничего - ни тела, ни мыслей, и весь мир снова растворился в этой молитве...

Печь прогорела, ночной холод пополз по комнате. Укрывшись толстыми одеялами, я лежал под ними не дыша. Невыразимая жизнь струилась во мне непередаваемыми ощущениями тихой радости и покоя, сменяющими друг друга, словно я плыл в небес­ном безконечном океане. Незаметно я уснул, чувствуя себя, слов­но в раю, который оказался совсем рядом, на этой грешной зем­ле, реально близкий и осязаемо ощутимый сердцем... Утром я по­прощался с гостеприимным хозяином и по крутой извивающейся тропе стал быстро спускаться вниз, к кишлаку, стараясь успеть на утренний автобус. Чем ниже я спускался, тем больше сжималось сердце, чувствуя, что оно покидает нечто неземное, непредставимо прекрасное и чистое. Спускаясь, я словно ощутимо погружался в какое-то болото, в мирскую суету, с ее непрекращающимися забо­тами и тревогами.

Вернувшись в поселок, я взялся просмотреть свои тетради, при­везенные из Душанбе с намерением перечитать их в уединении. На­сколько жалкими выглядели эти выписки из художественных книг с их умозаключениями по сравнению с теми религиозными пере­живаниями, которые узнала моя душа в высокогорном “Назарете”. Я сжег их без всякого сожаления. Много позже пришло понимание подлинной сути и ценности псевдодуховного воспитания души на основе художественной литературы и классической музыки.

До тех пор, пока не появился небольшой практический опыт мо­литвы, мне представлялось равноценным чтение Евангелия и хо­роших книг, совершение Иисусовой молитвы и слушание лучших произведений музыкальной классики. Теперь же, пусть пока еще не совсем осознанно, меня поразила ограниченность того, что мир считает высшими ценностями, - романов, стихов и пьес, занятых исследованием страстей человека и не видящих ничего выше их. Пришедшее разочарование в подобных творениях, исследующих душевную жизнь человека без Христа, освободило сердце и разум от мишуры мира, открывая душе высочайшее совершенство и пре­имущество святых евангельских заповедей и спасительную силу благодати - истинную духовную жизнь, сокрытую в них. Тогда же я решил выкинуть музыкальные записи и раздать пластинки, но, к сожалению, забыл это сделать.

Еще не один раз мне доводилось подниматься в этот заоблач­ный кишлак и всякий раз душа чувствовала себя так, словно она побывала на Небесах. Запомнилась одна из таких поездок в “Назарет” ранней весной из поселка, где я снимал дом. Долгий ве­сенний дождик уныло шелестел по старым черешням возле дома, сбивая на мокрую землю лепестки, от которых дорожка к калитке казалась занесенной снегом. Туман низко стлался над рекой, оку­тывая белесой пеленой невидимые окрестности. Устав от долгих дождей, я поспешил добраться на автобусе в высокогорье, чтобы как бы там ни было, провести ночь в “Назарете”. К моей радости, на конечной остановке, над уходящими в облака скалами, я уви­дел голубые разводы, в которые пробивались лучи солнца. Чем выше я поднимался, тем ниже оставалась плотная облачная пеле­на. Когда я добрался до ирисовых полян, над моей головой в без­брежной синеве сияло солнце, реяли безчисленные стаи стрижей и порхали бабочки, а внизу глухо рокотал гром, и было видно, как в облачных громадах вспыхивали молнии. Чувствуя себя жителем заоблачных небес, я в молитве снова и снова благодарил Бога за неожиданный подарок и за необыкновенно сильное чувство Его присутствия среди сверкающих льдами незыблемых вечных вер­шин. Там отсутствовало само понятие времени, а внизу оно было подобно капкану, неуловимо улавливающему душу неделями, ме­сяцами, составляющими годы ушедшей в никуда жизни, которую так жалко мне было бездумно тратить на повседневные мелкие за­боты и пустые занятия. Не город, не книги и музыка, а горы, вера и молитва обещали мне иную и совершенно необычную жизнь. Всем телом и душой я чувствовал, что в этих поисках можно обрести себя и Бога или потеряться навеки...

По мере того, как душа вступает в борьбу со своей греховностью, она отказывается от общения с теми, которые еще остаются рабами греха, не осуждая их, но соболезнуя им всем сердцем. По мере ее духовного взросления и принятия первой благодати, душа начина­ет все более искренно молиться и в своих молитвах горячо желает всем спасения и познания истины и добра.

Море желаний - сердце мое, Господи. Но тихое веяние благодати Твоей усмиряет его безпрестанное волнение, ибо все оно во власти Твоей и, подчинив его, Ты передаешь эту власть и нам, дабы море моих буйных желаний стало морем Твоего Святого Духа.

ПОИСКИ И ПОПЫТКИ

Греховный ум уже наказан своим собственным невежеством, побуждаемый против воли делать то, что прежде совершал из любопытства ко греху, ибо связан по рукам и ногам страстями, ставшими его привычками под воздействием диавола. Основыва­ясь на своем первом религиозном энтузиазме, безрассудном рве­нии и ложном благочестии, ум по-прежнему пытается судить и ря­дить, попав в новую для него область духовных понятий и установ­лений. Снова ветхое в нем пытается незаметно проникнуть туда, где возможно только новое, где ум, душа и сердце встречаются с Божественной благодатью.

Разрыв между Богом и близкими - самый болезненный процесс на земле, который трудно преодолеть запутавшейся душе, которая стремится к истине и жалеет покинутых близких. Лишь возлю­бив всецело Бога, она учится в истинной любви возвращать долги ближним.

Приехав в весенний Душанбе, я пустился на поиски родителей. Они снова поразили меня своим следующим переездом в недавно купленный небольшой домик на соседней улице, неподалеку от то­го, где мы жили втроем. Отец и мать оба просили меня оставить жизнь в далеких горах. Они перебрались в другое жилье, чтобы я не снимал дом в ущелье, а жил поблизости, рядом с ними.

- Сколько можно скитаться по горам? - говорила мама. - Най­ди работу в городе или, если хочешь, в горах, только поближе к Душанбе!

Ее слова нашли во мне отклик: “Может быть, в самом деле поис­кать что-нибудь рядом с городом, чтобы работать вместе с русски­ми, а не там, где на двести километров один я русский?”

Со мной бывало в Богизогоне всякое и даже то, что я не мог себе представить. Уважаемые старейшины кишлака уговаривали меня жениться на деревенской вдовушке, которая лукаво постреливала в меня глазами, когда встречала меня на узкой улице, неся на голове ведро с водой. Старики открыто говорили: “Ты один у нас русский, неужели мы тебя не прокормим? Если бы все русские были такие верующие, как ты, мы бы вас на руках носили!” Все они чтили по­следнего царя, говоря, что русские были тогда совсем другие, чем сейчас, пьяницы и матерщинники, которые привезли в Таджики­стан водку, ругательства и распущенность женщин. Как мог, я за­щищал русских, но последние доводы заставляли меня умолкать.

Как бы там ни было, моя жизнь, пусть даже на окраине кишла­ка, но все же рядом с людьми, подвергалась незаметно душевной порче. Ночами ко мне подступали сильные телесные разжжения, пугая своей длительностью. К тому же деревенские девчонки, ко­торые отличались удивительной восточной красотой, не прочь бы­ли пококетничать со мной, когда по близости не видели взрослых, или шутливо зазывали на свидание, предварительно оглядевшись по сторонам. Такое общение не могло не сказаться на моей душе. Много нравственных мук стоил мне отказ от искушения, и все же сердце невольно склонялось к игривому отношению и пустым меч­таниям. В один из таких долгих искусительных периодов, которо­му, казалось, никогда не наступит конец, я написал Богу письмо, обильно полив его слезами и прося защиты от длительного теле­сного горения, подобного адскому пламени. Я отнес письмо в лес и там сжег его на камне, после чего брань незаметно утихла. Ты, Боже мой, попустил мне подобные телесные брани по гордости мо­ей, ибо живя в миру, который стоит на гордости, невозможно не за­болеть ею, если не явно, то тайно.

Поэтому я согласился с просьбой родителей и, расставшись с Институтом сейсмологии, начал поиски подходящей работы, даю­щей мне уединение.

Просматривая различные объявления в городских газетах, я уви­дел заметку о работе метеорологов. Это показалось интересным. Я отправился в управление метеослужбы, где удалось выяснить, что в горах, не очень далеко от столицы, существует сеть гидрометео­станций, ведущих наблюдение за расходом воды в реках, включая слежение за погодой, и что меня могут взять на такую станцию на­блюдателем. Полный воодушевления и радостных надежд я был зачислен на станцию, расположенную на чудесной горной речке в тридцати километрах от города. Здесь только повеяло первым ды­ханием весны, снега в горах лежало еще очень много, и подняться к месту моей новой работы я не мог по условиям безопасности. По­этому мне предложили дожидаться на соседней станции моего не­посредственного начальника, когда он сможет спуститься за мной.

И вот, я лечу на грохочущем вертолете, сидя у открытой двери, накрепко пристегнутый ремнем - мне поручено сбрасывать меш­ки с буханками хлеба и почтой на высокогорные метеостанции. В кабине вертолета, кроме начальника отряда, сидят трое “само­вольщиков” - метеоработники, молодые ребята, пойманные в Ду­шанбе из-за самовольного оставления места работы и уличенные в нарушении правил техники безопасности в горах. Зимой кате­горически запрещалось покидать станции из-за риска погибнуть в снежных лавинах. Вертолет сделал крутой вираж над большим снежным плато, на котором стояли несколько метеорологов и ма­хали нам руками. Я столкнул два мешка с хлебом, один мешок упал

в рыхлый снег и сотрудники станции занялись им. Второй мешок ударился о твердый наст и булки разлетелись по снежной целине. К ним устремились ребятишки соседнего кишлака, проваливаясь в снегу по колено.

К другой метеостанции мы подлетали осторожно, так как она располагалась в узком ущелье с высокими острыми пиками. До­мик станции был завален снегом вровень с крышей, на которой стояли люди и размахивали руками. Вертолет завис над снежной площадкой. Мешки упали рядом со станцией, с ними было все в порядке. Оставалось “выгрузить” самовольщиков. Меня оттащи­ли от двери. Вертолет опустился пониже, до четырех-пяти метров, раздувая лопастями снег. Пилоты показали ребятам жестами, что нужно побыстрее прыгнуть в снег. Отважные парни прыгнули вниз один за другим и сразу исчезли в снежной толще. Вскоре из снега показались их головы, и они выбрались на поверхность, по­казывая, что все отлично. Вертолет в крутом вираже устремился вниз по ущелью.