Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
А) Эпилептоидный характер реализма Толстого
В этой главе обратим внимание на стиль и технику Толстовского письма.Здесь также мы имеем характерные проявления эпилептоидной психики вэпилептоидном творчестве. Принято считать в критической литературе Толстого реалистом. Однако,его реализм не укладывается в рамки тех реалистов, которым дается этоназвание по праву. Реализм Толстого носит тот своеобразный характер, которыйприсущ писателям с эпилептоидной установкой психики. Вернее, можно было быговорить о стиле Толстого, как о стиле "психологического реализма" вэпилептоидном преломлении или короче: о стиле "эпилептоидного психологизма".Восприятия внешнего мира у эпилептоида вовсе не так реальны, как это,например, у циклоидных личностей с действительно реальным мироощущением.Эпилептоидная личность всегда одержима той или иной формой психическойдиссоциации. Постоянная напряженность и страх потерять свое "тело", свою"физиологию": или же тот же страх потерять сознание, постоянная изменчивостьэтого сознания в ее эквивалентах (грезоподобное, сумеречное состояние,"остановка жизни", психические "провалы", экстатические и ауральныепереживания и пр. и пр.) -- все это вырабатывает у эпилептоида заостренноевнимание и к реальному и, в равной мере, к нереальному, к физическому и кметафизическому; или он чувствует этот физический, реальный мир обостренноили обратно, он цепляется как утопающий за свои ауральные переживания,которые он также чувствует обостренно. Находясь в таком неустойчивоммироощущении, он потому или "слишком" реалист или "слишком метафизичен".Чаще всего та и другая установка переплетаются между собой: то он во власти"чересчур" реального, то во власти "чересчур" нереального. Реальныепереживания эпилептоид любит описывать в стремлении компенсировать своечувство малоценности, а чувство малоценности вырабатывается у негопостоянным страхом потерять реальное мироощущение во время частых"погружений". Он всегда цепко хватается за всякую реальную мелочьдоказывающую ему, что он реально существует, как все другие, чтоб убедитьсебя и других в своей полноценности. Мало того, он хочет "перещеголять" других в убеждении, что ондействительно имеет реальное мироощущение, точно так же как невротик-заикастремится не только уничтожить недостаток своей речи, но и сделатьсяблестящим оратором; иначе говоря, Не только компенсировать недостаток, но идостигнуть гиперкомпенсации. Вот почему эпилептоид - художник заостряет все свое внимание нареализм, вырабатывает доминанту на мелочи реального мира, "влюбляется" в этимелочи. Таким образом, можно говорить, что реализм Толстого естьгиперкомпенсация против эпилептоидного тяготения к нереальном у, мируметафизики и мистики. Реализм его есть компенсация невротика, чтобы спастисьот всевозможных "погружений" нереального мира. Так мы должны рассматриватьТолстовский реализм. Однако, в такой компенсации ему помогает способностьэпилептоида видеть предметы, явления природы, людей их психические процессысквозь призму гипермнестического обострения; способность "видеть" всенеобыкновенно ярко, подчеркнуто проникновенно (см. ниже в главе"Симптоматология творческих приступов о значении гипермнезии в творчествеТолстого). Что касается его тяготения к нереалистическим переживаниям, тоэто оборотная сторона монеты эпилептоидной натуры. Выше мы видели, что впсихику Толстого всегда вклиниваются всевозможные формы "погружения"патологического характера. Если для субъективной жизни эпилептоида эти"погружения" ему кажутся реальными, то для читателя не эпилептоида онидалеко не реальны. Тем более, что эпилептоидный писатель любит обволакиватьэти переживания густой пеленой мистики и метафизики, тем более когда этипоследние, в свою очередь, обрабатываются в литературно-художественные рамкикистью большого художника. Крайние тенденции к реализму и противоположному -- к нереальному,метафизическому, есть логическое следствие той же диалектики природыэпилептоида. Поэтому мы и оцениваем реализм Толстого как реализмэпилептоидного стиля. Все последствия, вытекающие из такого реализма, мыувидим в следующих главах. b) Эпилептоидная склонность к обстоятельности и детализации Тенденция рассказывать или описывать что либо чрезвычайно подробно,обстоятельно, потребность распространяться обо всех мелочах, детализацияэтих мелочей -- черта эпилептоидной психики. Об этой склонности подробнораспространяться о чем-либо и склонности к обстоятельности говорит самТолстой таким образом: "я замечаю, что у меня дурная привычка котступлениям, и именно, что эта привычка, а не обильность мыслей, как япрежде думал, часто мешает мне писать и заставляет меня встать отписьменного стола и задуматься совсем о другом, чем то, что я писал.(Дневник молодости Льва Толстого. Москва, 1917 г., т. 1). Клиницистам ужедавно известна эта своеобразная особенность эпилептоида. Утрированноевнимание к мелочам вытекает из постоянной "доминанты" внимания ко всякиммелким проявлениям "тела" иди "духа" сигнализирующие припадок (или"эквивалент"). Заостренное внимание к "мелочам" есть результат постояннойдиссоциации между эпилептоидным "телом" и эпилептоидной психикой. Постояннаянастороженность и боязнь предвестников вырабатывает условный рефлекс --доминанту к мелочам, к деталям. Отсюда и Толстовская склонность к этиммелочам. Недаром Овсянико-Куликовский называл это свойство Толстого:"разменом больших духовных ценностей на мелкую ходячую монету". Эпилептоидная заостренность внимания к мелочам в глазах эпилептоидногохудожника большого масштаба превращается в громадную силу. Зная по личномуопыту эпилептоида, что "мелочами" начинаются часто "большие события" в еготелесных и психических переживаниях ("остановки жизни", припадок), он вописаниях своих мастерски пользовался мелочами и давал им выпуклыехарактеристики, значительно больше говорящие о данной личности, нежелиописания главных черт или общее описание персонажей. Справедливо указал Эйхенбаум, что эта склонность ничего общего не имеетс лирическими отступлениями романтических писателей, где также любовь ктаким отступлениям вытекала из их лирической, романтической настроенности ибыла, наоборот, признаком "хорошего тона и вкуса", а не "дурной привычкой",как выражался о себе Толстой. Эта "дурная привычка" вытекала из органическойпотребности эпилептоида к обстоятельности в рассказе и потребностираспространяться в мелочах и деталях. Эпилептоид Достоевский, который также,как и Толстой, вследствие одной и той же органической причины, страдал тойже "дурной привычкой" к обстоятельности и детализации мелочей, говорит обэтом в "Братьях Карамазовых" устами Ивана: "Иногда видит человек такие художественные сны... с такими неожиданнымиподробностями, начиная с высших ваших проявлений, до последней пуговицы наманишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит". Здесь нам Достоевский определенно указывает на эпилептоидный генезсклонности к детализации в гипермнестических переживаниях. Когда эпилептоидпереживает гипермнезию (здесь Достоевский, как это делает часто и Толстой,под видом сновидения подразумевает гипермнезию, появление которой неисключается, впрочем, и в форме сновидений), обострение интеллектуальныхпереживаний идет у него по двум крайним направлениям: или в сторонуобострения мельчайших деталей -- "до мелкой пуговицы на манишке", или же вдругую крайность, в сторону "высших проявлений", "высших материй" -- всторону абстракции, ведущих к "генерализациям" и к обобщениямметафизического характера. Подчеркивая эти 2 полюса эпилептоидногоинтеллекта, Достоевский ясно указывает нам эпилептоидный генезис этогоявления и этим самым дает нам ключ к пониманию склонности к детализацииэпилептоида. с) Эпилептоидная склонность к повторениям и подчеркиваниям("приставания" к читателю) Однажды, сравнивая себя, как художника, с Пушкиным, Л. Толстой сказалБерсу, что разница их, между прочим, та, что Пушкин описывая художественнуюподробность, делает это легко и не заботится о том, будет ли она замечена ипонята читателем, он же как бы пристает к читателю с этой художественнойподробностью, пока ясно не растолкует ее. И, действительно (это отметила и литературная критика), Толстой своимибесчисленными повторениями одной и той же детали, "пристает" к читателю. Этаособенность письма у Толстого не случайное явление, а также органическивытекает из его эпилептоидной натуры. Эпилептоидные натуры имеют склонность повторяться, распространяться, врезких случаях "топтаться" на одном и том же месте, на одних и тех жедеталях; иногда отмечается до утрировки стремление быть "упорным" на этихдеталях, "вязнуть" на одних и тех же местах, что делает их речь своеобразнойи производит то гнетущее впечатление "приставания", стилистическогоупрямства, иногда даже назойливости. Конечно, у Льва Толстого не так резковыражено, как это здесь мы отмечаем. Надо принять во внимание, что Толстой всвоих работах не торопился, старался тщательно обрабатывать своипроизведения, переписывались они у него до 7 раз, и все-таки это"приставание" обращает внимание читателя; несомненно эту черту надо отнестик вышеупомянутым особенностям эпилептоидной речи. Тем более, что об этойособенности говорит сам Толстой как о своем недостатке. Надо думать, что вего рукописях необработанных, это "приставание" выражено еще резче. Приведемздесь ряд примеров таких повторений-"приставаний", которые приводилМережковский в своих исследованиях о Толстом. "У княгини Болконской, жены князя Андрея, как мы узнаем на первыхстраницах "Войны и мира", "хорошенькая, с чуть черневшимися усиками, верхняягубка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милеевытягивалась иногда и опускалась на нижнюю". Через двадцать глав губка этапоявляется снова. От начала романа прошло несколько месяцев: "беременнаямаленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка сусиками и улыбкой поднималась также весело и мило. И через две страницы:"княгиня говорила без умолку: короткая верхняя губка с усиками то и дело намгновение слетала вниз, притрагивалась, где нужно было, к румяной нижнейгубке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. "Княгинясообщает своей золовке, сестре князя Андрея, княжне Марье Болконской, оботъезде мужа на войну. Княжна Марья обращается к невестке, ласковыми глазамиуказывая на ее живот: "Наверное?" -- Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.-- "Да, наверное, -- сказала она. -- Ах! Это очень страшно"... -- И губка маленькой княгини опустилась. На протяжении полутораста страниц мы виделиуже четыре раза эту верхнюю губку с различными выражениями. Через двестистраниц опять: "разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке сусиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини". Во второй частиромана она умирает от родов. Князь Андрей "вошел в комнату жены; она мертваялежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и тоже выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было наэтом прелестном детском личике с губкой, покрытой черными волосиками: "я васвсех люблю и никому дурного не сделала, и что вы со мной сделали?" Этопроисходит в 1805 году. "Война разгоралась и театр ее приближался к русскимграницам". Среди описаний войны автор не забывает сообщить, что над могилоймаленькой княгини был поставлен мраморный памятник, изображавший ангела, укоторого "была немного приподнята верхняя губа, и она придавала лицу его тосамое выражение, которое князь Андрей прочел на лице своей мертвой жены:"ах, зачем вы это со мной сделали?" "Прошли годы. Наполеон совершил своизавоевания в Европе. Он уже переступал через границу России. В затишьи ЛысыхГор сын покойной княгини "вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми,темными волосами, и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнююгубку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькаякнягиня". Благодаря этим повторениям ц подчеркиваниям, говорят Мережковский, всеодной и тон же телесной приметы сначала у живой, потом у Мертвой, потом налице ее надгробного памятника и, наконец, на лице ее сына, "верхняя губка"маленькой княгини врезывается в память нашу, запечатлевается в ней снеизгладимою ясностью, так что мы не можем вспомнить о маленькой княгине, непредставлял себе и приподнятой верхней губки с усиками. Во всех этих примерах повторения и "приставания" замечательно еще и тосвойство (о котором уже говорилось выше) подчеркивать исключительно телесныепризнаки описываемых героев. Чем объяснить генез этой склонности у Толстого мы уже отчасти дали вышеобъяснение -- склонностью обостренного внимания эпилептоида кфизиологическому, телесному: боязнь потерять реальный мир -- он хватаетсяпрежде всего за реально-телесное. Но и помимо этой склонности имеется еще идругая оптическая особенность эпилептоидов. Клиницистам хорошо известен симптом микроопсии истеричных и аффект -эпилептоидов, т. е. патологическая склонность видеть предметы в уменьшенныхразмерах (подобно тому, как человек с нормальным зрением, наблюдая предметысквозь двояковогнутые оптические стекла, видит предметы сильно уменьшеннымии в то же время сильно обостренными). У эпилептоидов имеется обратныйсимптом мегалоопсии, т. с. склонность (во время переживания психическихэквивалентов) видеть предметы сильно увеличенными и извращенными, как вкривом зеркале. Эта мегалоопсия может быть и частичная, т. е. увеличениепредметов в ширину или в длину. Как пример такой мегалоопсии в ширину уТолстого мы имеем следующее место из "Войны и мира": "Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогимвоспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда падругой день на рассвете Пьер увидал своего соседа, первое впечатлениечего-то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясаннойверевкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова быласовершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил как бывсегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большиекарие нежные глаза были круглые. Пьеру чувствовалось что-то круглое даже взапахе этого человека. И так, Пьеру все части тела казались подчеркнуто круглыми. Надо здесьеще к этому добавить, что Пьер в то время (когда это описывается) находилсяв сумеречном состоянии и в состоянии автоматизма. Это состояние вызвано унего впечатлением расстрела пленных французами и ожиданием, что вот, вот иего расстреляют. Толстой, как обычно, в эти исключительные минуты"погружает" своего героя в ненормальное сумеречное состояние -- споследующими за ним экстазами. И вот, когда Пьер, очнувшись несколько ипридя в экстаз: описываемый пленный солдат Платон Каратаев показался емунеобычайно "добрым" (как всегда в этих случаях экстаза у Толстого все"добрые" и "хорошие"; напомним также, что все были добрые в состоянииэкстаза Левина, когда он присутствует на заседании в тот день, когда онполучил согласие Кити на брак) и круглым. Несомненно, он в этом ненормальномсостоянии переживал приступ мегалоопсии и Платон Каратаев неестественно"закруглился" у него в глазах настолько, что даже запах от него был круглый.По-видимому, оптические впечатления такого же приступа мегалоопсии, но собратным извращением в длину, используется Толстым в следующем отрывке"Войны и мира" (цитируем Мережковского): "Так, во время народного бунта в опустевшей Москве, пред вступлением внее Наполеона, когда граф Ростопчин, желая утолить животную ярость толпы,указывает на политического преступника Верещагина, случайно подвернувшегосяпод руку и совершенно невинного, как на шпиона и "мерзавца", от которого,будто бы, "Москва погибла" -- тонкая, длинная шея и вообще тонкость,слабость, хрупкость во всем теле выражают беззащитность жертвы перед грубою,зверскою силою толпы. -- "Где он? -- сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, онувидал из-за угла дома выходившего между двух драгун молодого человека с длинною, тонкою шеей "... У него были "нечищеные, стоптанные, тонкие сапоги.На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы". -- "Поставьте его сюда!" -- сказал Ростопчин, указывая на нижнююступеньку крыльца. -- Молодой человек... тяжело переступая на указываемуюступеньку и вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочиеруки... "Ребята! -- сказал Ростопчин металлически звонким голосом, -- этотчеловек -- Верещагин, тот самый мерзавец, от которого погибла Москва".Верещагин подымает лицо и старается поймать взор Ростопчина. Но тот смотритна него. " На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружиласьи посинела жила за ухом. -- Народ молчал и только все теснее и теснеенажимал друг друга... "Бей его!.. Пускай погибает изменник и не срамит имярусского! -- закричал Ростопчин"... -- "Граф! -- проговорил среди опятьнаступившей тишины робкий и, вместе с тем, театральный голос Верещагина.Граф, один бог над нами"... "И опять налилась кровью толстая жила на еготонкой шее. -- Один из солдат ударил его тупым палашом по голове...Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокиймалый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и сдиким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося, ревущего народа".После преступления те же люди, которые совершили его -- "сболезненно-жалостным выражением глядели на мертвое тело с посиневшим,измазанным кровью и пылью лицом, и с разрубленною длинною, тонкою шеей ". Ни слова о внутреннем, душевном состоянии жертвы, но на пяти страницахвосемь раз повторено слово тонкий в разнообразных сочетаниях -- тонкая шея,тонкие ноги, тонкие сапоги, тонкие руки -- и этот внешний признак вполнеизображает внутреннее состояние Верещагина, его отношение к толпе. Подвлиянием оптического впечатления микроопсии описывается и повторяетсявыражение: " маленькая белая (или "пухлая") ручка " в следующем отрывке: Во время свидания императоров перед соединенными войсками, когдарусскому солдату Наполеон дает орден Почетного Легиона, он "снимает перчаткус белой, маленькой руки и, разорвав ее, бросает". Через несколько строк:"Наполеон отводит назад свою маленькую пухлую ручку ". Николаю Ростовувспоминается "самодовольный Бонапарте со своею белою ручкою ". И в следующемтоме, при разговоре с русским дипломатом Балашовым, Наполеон делаетэнергически-вопросительный жест "своею маленькою, белою и пухлою ручкой ". "У Сперанского тоже "белые, пухлые руки", при описании которых этимизлюбленным приемом повторений и подчеркиваний Л. Толстой, кажется,несколько злоупотребляет: "князь Андрей наблюдал все движения Сперанского,недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих -- этих белых, пухлыхруках -- имевшего судьбу России, как подумал Болконский". -- "Ни у когокнязь Андрей не видал такой нежной белизны лица и особенно рук, несколькошироких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежностьлица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале".Немного спустя, он опять "невольно смотрит на белую, нежную рукуСперанского, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть.Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали Андрея". Казалосьбы, довольно: как бы ни был читатель беспамятен, никогда не забудет он, чтоу Сперанского белые, пухлые руки. Но художнику мало: через несколько сцен снеутомимым упорством повторяется та же подробность: "Сперанский подал князюАндрею свою белую и нежную руку". И сейчас опять: "Сперанский приласкал дочьсвоею белою рукою". "В конце концов, говорит Мережковский об этихповторениях, эта белая рука начинает преследовать, как наваждение: словноотделяется от остального тела -- так же, как верхняя губка маленькой княгини-- сама по себе действует и живет своею особою, странною, почтисверхъестественною жизнью, подобно фантастическому лицу, в роде "Носа"Гоголя. В глазах писателя и критика Мережковского -- это чрезмерноеподчеркивание и повторение одного и того же телесного признака кажется прямофантастическим. Реалисту Толстому такая фантастика совершенно не вяжется:ему чужда всякая неестественность, всякая надуманность или неискренность. Вэтом отношении он был фанатик с крайней последовательностью. Если жевсе-таки эту фантастичность мы находим, то для него самого, в егоэпилептоидно-реалистических глазах все эта формы повторения не былинеестественным явлением, а чрезвычайно важным и ценным, он придавал имбольшое значение, так как они в его жизни имели большое значение. Понятно,что не эпилептоидному читателю это кажется непонятным и фантастическим точнотак же, как мы не можем постигнуть, как можно убить свою любимую мать всумеречном состоянии. d) Эпилептоидная склонность к "пророческому" и наставническому тонунравоучителя-проповедника Другая характерная черта в стиле Толстого это -- склонность кпроповедническому или пророческому тону, что вызывает, в свою очередь,склонности эпилептоидного "умствования", философствования, обобщения. Сам Толстой дал им название "генерализация". Увлекался (пишет Толстой)сначала в генерализации, потом в мелочности, теперь ежели не нашел середины,по крайней мере понимаю ее необходимость и желаю найти ее" (Дневник, стр.42, Лев Толстой). Эта "генерализация" и есть склонность "умствования" эпилептоидныхтипов, склонность к философским абстракциям, изрекать поучения -- склонностьбыть пророком, изрекающим незыблемые истины для поучения страдающегочеловечества. Все эти склонности издревле уже известные у людей, страдавших"Morbus Sacer" -- пророков. Конечно, здесь у Толстого и в преломлении егоэпохи, среды -- эти "пророчески мудрые" и поучающие проповеди и обобщенияпринимают форму толстовской "генерализации"; но эпилептоидная суть остаетсяздесь та же самая. Критик Толстого Эйхенбаум* отмечает эту особенность таким образом: "В повествовательной прозе основной тон дается рассказчиком, который иобразует собой фокусную точку зрения. Толстой всегда -- вне своихдействующих лиц, поэтому ему нужен медиум, на восприятии которого строитсяописание. Эта необходимая ему форма создается постепенно. Собственный еготон имеет всегда тенденцию развиваться вне описываемых сцен, парить над нимив виде генерализации, поучений, почти проповедей. Проповеди эти частопринимают характерную декламационную форму, с типичными риторическимиприемами". _________________ * Б. Эйхенбаум, "Молодой Толстой. 1922. Как типичный пример Эйхенбаум приводит начало второго Севастопольскогоочерка ("Севастополь в мае 1855 года"): "Уже шесть месяцев прошло с тех пор. как просвистало первое ядро сбастионов Севастополя и взрыло землю на работах неприятеля, и с тех пор тысяч и бомб ядер и пуль не переставали летать с бастионов в траншей, и изтраншей в бастионы, и ангел смерти не переставал парить над ними. Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи -- успокоиться в объятияхсмерти. Сколько розовых гробов и полотняных покровов! А все те же звукираздаются с бастионов, все так же с невольным трепетом и страхом смотрят вясный вечер французы из своего лагеря на желтоватую изрытую землю бастионовСевастополя... все так же в трубу рассматривает с вышки телеграфаштурманский унтер-офицер пестрые фигуры французов... и все с тем же жаромстремятся с различных сторон света разнородные толпы людей с еще болееразнородными желаниями к этому роковому месту. А вопрос, не решенныйдипломатами, все еще не решается порохом и кровью", (курсив Эйхенбаума). "Типичная речь оратора (отмечает справедливо критик Эйхенбаум) илипроповедника с нарастающей интонацией, с эмоциональными повторениями, сфразами широкого декламационного стиля, рассчитанными на большую толпуслушателей. Тон этот проходит через всю вещь, возвращаясь в ударных местах очерка.Так -- глава XIV, отделяющая первый день от второго, целиком написана в томже стиле, с теми же приемами. " Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полныхразнообразных, высоких и мелких, надежд и желаний, с окоченелыми членамилежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и наровном полу часовни мертвые в Севастополе: сотни людей с проклятиями имолитвами на пересохших устах ползали, ворочались и стонали, одни междутрупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленномполу перевязочного пункта, -- и все так же, как и в прежние дни, загореласьзарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман сшумящего моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинныетучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни,обещая радость, любовь и счастье всему оживленному миру, выплывало могучее,прекрасное светило". "Схема обеих "проповедей" совершенно одинакова". Тысячи... тысячи... авсе те же... все так же... и все с тем же... сотни... сотни... а все так же,как и в прежние дни... и все так же, как и в прежние дни"... "Для ораторских приемов еще чрезвычайно характерны такие обобщающиеантитезы, как тысячи... успели оскорбиться, тысячи -- успели удовлетвориться или "сотни тел, полных разнообразных, высоких и мелких, надежд и желаний...сотни людей с проклятиям и молитвами ". Так же написано заключение, котороевместе с приведенными кусками, образует, действительно, целую проповедь". "Да, на бастионе и на траншее выставлены белые флаги, цветущая долина наполнена мертвыми телами, прекрасное солнце спускается к синему морю, и синее море, колыхаясь, блестит на золотых лучах солнца. Тысячи людейтолпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди христиане,исповедывающие один великий закон любви и самоотвержения... " (курсивЭйхенбаума).
Date: 2016-07-22; view: 347; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |