Д-ра В. С. ГРИНЕВИЧА

(Доклад 20 ноября 1927 г. в Психо-Неврологической подсекции Общества Естествоиспытателей и врачей при Смоленском Государственном Университете)

Выясняя проблемы творчества гениальности и одаренности (эвропатологии), психиатры давно уже изучали художественные произведения, творческие процессы и личности самих художников, но изучение это шло преимущественно конституционально-биологическим путем, между тем как форма, содержание и характер творчества художника обусловливаются не только констгтуциональными особенностями или развитием того или иного болезненного состояния, а прежде всего экзогенным влиянием окружающей среды, так как искусство прямо и косвенно отражает жизнь людей данной эпохи, данного периода, которые делают и переживают события.

И вот это то влияние “социального духа” эпохи на характер творчества и представляет большой интерес для психиатра, но работ, касающихся психологии творчества того или иного исторического периода почти нет, прежде всего уже, очевидно, потому, что не выработаны правильные методы подхода к такому изучению. Для некоторых немецких авторов таким методическим способом является биологическое учение Кречмера. Разделив все человечество на шизотимиков и циклотимиков, Кречмер и художественное творчество группирует на шизотимический и циклотимический виды искусств.

Художники-шизотимики, любители формы и спля, тонко чувствующие мечтатели, далекие от мира идеалисты, романтики, сентиментальные идиллики, трагические патетики, т.е. склонные к сверхчувственному и ирреальному, противуполагаются худож-никам-циклотимикам, растворяющимся в окружающей действительности, открытым, общительным, добросердечным и непосредственным, по художественному методу реалистам и душевно-сердбчным юмористам.

Развивая учение Кречмера, Scheffner в своей работе “Geist der Gotik”, говорит о “готическом” искусстве с преобладанием шизотимических черт и об искусстве “греческом”с чертами циклотимическими.

Прерывистость, жесткая формалистика, стремление к выразительности, выдвигание составляющих частей, неуравновешенность, рядом с совершенным игнорированием чувства формы — это шизотимические элементы “готического” стиля, в противоположность спокойствию, равновесию и влечению по “закону красоты” к содержанию—чертам циклотимического “греческого” мира. История искусств по Scheffner'y характеризуется чередованием этих стилей.

Высокая и поздняя готика, Барокко, являются с этой точки зрения шизотимическими эпохами искусства, ренессанс и классицизм повторяют в существенном циклотимический характер греческого мира.

Эпохи рождения и заката культуры несут готически-шизотимические черты, время расцвета характеризуется гречески-циклотимическим искусством.

О социально-историческом фундаменте этих явлений говорит профессор А. И. Ющенко ("Лекции по психиатрии", ч. II, 1923г.).

В период наибольшей гармонии между личностью и обществом (время расцвета и господства того класса, выразителем которого является литература) искусство дает великие образцы стройности, красоты, гармонии. В эпохи переходные, когда такой гармонии нет, уродливое, ужасное, страх, мистицизм, пессимизм дают удовлетворение колеблющимся, неустойчивым, гибнущим, дегенератам, психопатам и формально душевнобольным.

Поэтому-то представляет величайший интерес для психопатолога изучение искусства современной нам эпохи, эпохи несомненно переходной, эпохи классовых перегруппировок и глубочайшего переворота истории.

Эта эпоха во всех странах Европы началась под знаком упадка импрессионизма и декадентства (включая в последнее понятие символизм, мистицизм и литературный гедонизм) и проходит под знаком “бунта” в искусстве, характеризующегося главным образом возникновением многочисленных “измов”.

В Западной Европе господствуют кубисты, экспрессионисты, симультанисты, футуристы, неопримитивисты, тактилисты, садаисты, хаптисты, пуристы, стеклянная и бильдархитектура и т. д. Те же футуристы, экспрессионисты, но и еще имажинисты, центрофугисты, люминисты, эвфонисты, биокосмисты, фуисты, господствуют над довольно пустынным полем искусства первых годов русской революции.

Думая очень мало о содержании творчества, все эти многочисленные “исты” специализировались на чисто внешней стороне создаваемого ими нового стиля искусства и потому то творчество их прежде всего “ирреально”—их бегство от содержания к форме с психологической стороны является бегством от реальной действительности, от жизни, от внешнего мира, которое отражает это содержание в сторону формальных тенденций собственного душевного аппарата, углублением и “уходом в себя”, в свое “Я”.

Это явление, носящее в психопатологии название “аутизма” (Блейлер)—симптом шизоидной психики—является знаменем всего современного искусства.

Различны только способы, при помощи которых современный художник стремится уйти от внешнего мира—это или бездушный формализм, или лирика или романтика. У лирика всегда контраст между лирически мечтаюищим “Я” и внешним миром. Романтик, по Кречмеру, это аутист без борьбы уходящий в мир фантазии и мы видим, как бегут так называемые крестьяьские поэты—Клюев, Есенин, Орешин от социализма в Китеж-град, в Испанию, из реально существующей России, республики и страны Советов в созданный ими фантастический, малоподвижны, замкнутый мир мужицкой, богомольней, избянсй, канонной Руси.

Гой, ты Русь, моя родная,

Хаты, в ризах образа,

Не видать конца и края

Только синь сосет глаза.

Пахнет яблоком и медом,

По церквам твой кроткий спас

И гудит за хороводом

На лугах веселый пляс.

Пишет Есенин. Покой, заколдованая неподвижность, сусальная сказочность в мужицком царстве Клюева (Троцкий).

Золотые дерева,

Свесят гроздями созвучья.

Алконостасами слова

Порассядутся на сучья

(Медный Кит).

Революция преломляется в романическом воображении крестьянских поэтов как бунт, стихия. Этот подход к революции вообще характерен для русских писателей-романтиков. Революция—это Разинский и Пугачевский бунт для Клюева, для Есенина, возмущеная стихия для Блока: “ветер, ветер на всем божьем свете”, мятель—для Пильняка. В. Иванов почти не подинимается над крестьянской стихией (Троцкий). Стихия, вихрь, пламя, мятель, водоворот вот что представляет революция для шизоида— аутиста с пламенным романтическим воображением.

Еще аутичнее, еще глубже, чем романтики и лирики, порывают связи с внешним миром все эти перечисленные выше экспрессионисты, имажинисты, и прочие “исты”.

"Wolfer Lourje в недавней своей работе “Mystisches Denken, geistes-Krankheit und moderne Kunst”. Кречмер в своей “Medizinische Psichologie” правильно отмечают, что современные художники возвращаются к архаически-примитивному дологическому способу мышления, свойственному дикарям и душевно больным шизофреникам. Ту же особенность отметил и я, говоря, об имажинистах, в своей работе о Есенине (Клинический Архив гениальности и одаренности (эвропатологии), вып. 1, т. III).

Абстрактных понятий у дикаря нет, логические связи слабы, его мышление распадается на асинтактический ряд образов, имеющих более чувственный и менее предметный характер— это скорее комплексы ощущений, соединяющиеся в изменчивые и текучие картины. Таким же примитивным, чувственным и разорванным на ряд асинтактических образов бывает и мышление шизофреников, у которых, вследствие разрушения высших “логических” аппаратов, всплывают наверх механизмы, свойственные архаически-примитивному мышлению.

К этой же дикой, бессвязной, образности стремятся многие современные художники.

Вот произведения имажиниста Мариенгофа:

Утро облаков паруса

месяца голову русую

в лучей головни.

Город языками улиц в небо тарелку,

а я в блюдцах зрачков ненависти ланцет

всем поголовно

Как воздуху человечего мяса полтора фунта!

В восстаний венца

с факелом бунта.

с двенадцати на двенадцать на часах,

справедливости стрелки.

Здесь “дологическое мышление”', здесь ряд образов разрозненных, несвязанных друг с другом, асинтактичсских. Современные деятели исскуства пользуются этим видом мышления и стремятся к нему. На западе к этой дикарской примитивности в изображении своих чувств, к искусству негров, древнего Египта, к искусству христианских мастеров II—VI-гo века, стремится целая школа, которая называет себя “неопримитивизмом”. У нас в СССР имажинист Шершеневич пишет: “Соединение отдельных образов в стихотворение есть механическая работа, а не органическая... стихотворение не организм, а каталог образов... Образ свободен от логики и смысла”.

Порой стихотворение превращается в ряд звуков:

“Бетя... Беля

Незве, меня эйла

не ейу и нас

Эйла лала эйля, ли у-у лия-я

Лие ное уска”..,

Совершенно справедливо в этом стихотворении поэта Крученых под названием “Надгробное слово”, проф. А. И. Ющенко усматривает атавизм, первобытный человек также выражал свои переживания.

А вот такое же произведение современного югославского поэта Любомира Мичича:

” tABA •

TaBu tabu mimemamo tabu

tABA

Tabu ABu TaBu aBu TaBu

bu tAbbbu

Tabu

aBu tabu (popokatepete)

ABu (popopo) Tabu (kakaka)

abua, abuu, abuE, abue....

Нет смысла, а только первобытные звуки.

В картинах художников экспрессионистов и футуристов почти постоянно можно встретить ту же ассинтактичность в беспорядке лежащих поперек друг друга частей образов. Примером может служить картина Карло Карро “Власть улицы”, приводимая Кречмером в “Medizinische psychologie”. Экспрессионистические, архаически-примитивные тенденции в музыке проявились в т. н. “шуме органически несвязанных звуков”, которые очень походят на отражение диких чувств ритмически кричащего дикаря или на монотонную примитивную музыку древних танцев—из музыкальных направлений выдвинулся на Западе бруитизм, музыка исполняемая оркестром из пишущих и швейных машин, гудков, моторов и т. д. и Jazz—Band, исполняемый неграми на всевозможных инструментах—барабанах, треугольниках, литаврах и т. д. с включением и человеческих голосов. Нот нет, ритм и порядок диктуются большим барабаном или контрфаготом, которые являются настоящими капельмейстерами этой первобытной музыки.

Далее в современном творчестве мы часто встречаем то, что в психологии понятий носит название “агглютинации образов” их “сгущения” и “вытеснения” (Verdichtungen und Verschiebungen—Freud)—явлений, свойственных также дикарю и душевнобольным.

Образование новых пвнятий у дикарей идет путем спаивания образов, их агглютинации, так, например, понятие “грифель” склеивается из понятий “камень—царапать—что-нибудь”, гвоздь из понятий “железо—голова—широкий”. Поэтому то в мифологии древних египтян, греков, индусов и позднее, средневековья, мы и встречаем в избытке подобные спаянные или сжатые образы—центавров, фавнов, ангелов и грифов. Порой формы человека и животного, льва и орла, животного и растения самым теснейшим образом переплетены друг с другом. В творчестве душевнобольных, в их галлюционациях можно много найти примеров такого рода “сгущений” (Verdichtungen)—зачастую галлюцинации состоят из сгущенных образов многочисленных животных.

Примеры, такого рода агглютинации образов часто можно встретить в современном искусстве. Картина Е. Шеффнер “Профессор”, помещенная в той же “Medizinische psychologie” Кречмера может служить хорошей иллюстрацией такого рода “сгущений”. Здесь образ профессора представлен через сгущение стилизованного стеклянного бокала, элегантного салонного болтуна и головы овцы или рогатого скота. Такое склеивание образов в речи, с образованием новых слов—“неологизмов” является характерной чертой шизофрении, как душевной болезни.

Произведения современных футуристов полны этими “неоло-, гизмами”:

Немотичей и немичей

Зовет взыскующий сущел.

Но новым грохотом мечей

ему ответил буду цел.

Сумнотичей и грустителей

Зовет рыдайственный желел.

Зато, что некогда свистели

В свинце отсутствует сулел.

Это из произведения главы русских кубфутуристов, Хлебникова, которого называли современным Пушкиным.

А вот построенное на тех же неологизмах произведение душевнобольного, страдающего шизофренией, которое приводит проф. А. И. Ющенко:

Поют te deum laudamus народники преторики

И колокольно изменившись кущатся панихид,

Митинго черти прыгают, кусаются историки,

А колыбелью пахнется над вечностью мехнид.

“Вы согласитесь, - говорит профессор Ющенко, - что эти стихи, характерные для шизофренической диссоциации личности, не уступают в оригинальности и талантливости произведениям многих современных поэтов”.

Одной из главных особенностей современного искусства является склонность к стилизации. Это аутистический механизм бегущего от внешнего мира художника, который в стилизации находит некоторое примирение, компромисс с внешним миром, искажая воспринятые из этого мира образы, согласно своим собственным душевным тенденциям, втискивая эти образы в определенные стилизационные рамки, диктуемые особенностями аутистической психики самого художника.

Эту стилизацию, заключающуюся в кататимическом выделении существенного, т. е. аффективно более говорящего, в упрощении формы к простым геометрическим фигурам и в повторении формы в виде двухсторонней симметрии или многократном, орнаментальном можно встретить в рисунках первобытных народов и в произведениях душевнобольных.

Шизофреник, пациент Кречмера, говорит: “Я представляю себе все реальное в геометрической стилизации, в виде треугольника, четырехугольника, круга. Все уложить в схему. Снять покров реальной действительности!”.

Современные кубисты, экспрессионисты, мерзисты, как известно, именно и укладывают все в схему. Все их изображения построены из тех же элементарных геометрических фигур: треугольника, четыреугольника, куба, круга и т. д.

Это стремление к стилизации пропитывает и всю современную литературу. Из русских писателей я не говорю уж об Андрее Белом, который располагает слова зигзагами, треугольниками, колоннами, лестницами, повторяя, например, девять раз в колонке одно и тоже слово:

— В Лондоне

— в Лондоне

— в Лондоне

— в Лондоне... и т. д.

У Пильняка часто сумбурно повторяются одни и те же лирические вставки, текст распслагаечся типографскими уступами, а вот произведение Маяковского < Из улиц в улицу”:

У-лица

лица-у

догов

годов

рез-че

че-рез...

Здесь стилизационный механизм в виде симетричной зеркальной расстановки слогов и их повторения.

Как я уже сказал эта склонность к стилизации является механизмом шизоидным, аутистическим—в стилизованном произведении находится примирение между “Я” и “внешним миром”, между фантазией и действительностью.

Чуство реальности у дикаря как и у шизофреника ослаблено. Дикарь свои чувства проецирует во внешний мир в вещи, одухотворяет природу. В громе и молнии, в дуновении ветра и свете солнца он видит деятельность добрых и злых духов—и так вэзникает “первобытный анимизм”. А вот произведение имажиниста С. Есенина:

Тучи с ожерёба

ржут, как сто кобыл.

Плещет надо мною

пламя красных крыл.

Небо, словно вымя,

звезды, как сосцы.

Пухнет божье имя

в животе овцы.

Или:

Тучи, как озера,

месяц—рыжий гусь.

Пляшет перед взором

буйственная 'Русь...

Эти стихотворения дышат анимизмом дикаря.

Дикарь и шизофреник, не обладая мышлением причинным, склонны к мышлению магическому. Как в сказке у них все тотчас же делается возможным, все, что согласуется с их аффектом и желанием реализуется.

Больней представляет из себя и Сократа и профессора, принца, миллиардера, все, что когда-либо в своей жизни ему приходилось самому себе желать. Он проецирует себя, свою индивидуальность на весь мир и весь мир соединяет в себе.

То же самое говорит критик-марксист И. Моца (“Искусство современной Европы”, ГИЗ, 1927) о современных западных художниках:

“Для современного художника “твердая реальность” все то, что уже совершилось в его психике... новый художник и литератор проецирует свою индивидуальность на весь мир, они обобщают самого себя в космических масштабах”...

Вот несколько сравнений:

“Я—все, что существует в мире... я—бог, и вот эта картина на стене тоже я, но картина тоже бог—все одно”. Это слова душевнобольного шизофреника.

“Голод, болезни, война, голоса революции—последствия странных поступков моих: все, что жило во мне, разорвавши меня —разлетелось по миру... пролетки, трамваи, потоки прохожих—потоками шариков крови моей мне казалися. Я вмещалось во все”... - это пишет А. Белый.

А вот слова одного западноевропейского поэта: “Я уже не дерево твое (т. е. бога) и не зверь твой, не слуга и не ребенок. Я—это твой голод, твоя усталость, удар из твоих уст, боль от твоей руки”.

Во всех этих примерах личность идентифицируется с богом и со всем миром.

Современные художники, как уже сказано, раздвигаются до космических пределов. Маяковский называет себя Иисусом Христом “оплеванным голгофником” как он выражается, называет себя апостолом:

Я воспевающий машину и Англию

может быть просто

В самом обыкновенном евангельи

тринадцатый апостол.

С историей он за панибрата, с революцией - на ты, на бога бросается с сапожным ножем.

Современный западный художник утверждает, что существование жизни (или мира, космоса и пр.) возникает только посредством ощущения и что таким образом человек имеет неограниченную власть над миром". (И. Моца).

В целом экспрессионизм и псевдоэкспрессионизм ушли к религиозным темам. Ими была создана на Западе целая галлерея экспрессионистических Христосов, мучеников и других “мистических” явлений, словно началось возрождение христианства. От такой современности экспрессионизм аутистически бежит или в полную абстракцию или к темам христианства.

Новейшая русская литература также полна мистически-церковного содержания и оформления.

Мистицизм поглощает А. Белого. В творчестве Есенина религиозная стихия:

Не ветры осыпают пущи

не листопад златит холмы

С голубизны незримой кущи

струятся звездные псалмы.

Или:

Пахнет вербой и смолою

синь то дремлет, то вздыхает.

У лесного аналоя

воробей псалтирь читает.

Революционные песни Н. Клюева обвеяны мистикой. Он приглашает “ставить свечи мужицкому Спасу”...

Оку Спасову сумрак не нужен,

Ненавистен телец золотой;

Китеж-град, ладан Саровских сосен.

Вот наш край вожделенный, родной.

Он пишет:

Мы любим только то, чему названья нет,

Что, как полунамек, загадочностью мучит.

Орешин, говоря о свободе и борьбе, не обходится без религиозных образов:

Светлы дороги перелеска,

Святые свечи по буграм,

Горит от солнечного блеска,

Свободных граждан алый храм.

У Анны Ахматовой вся природа оцерковлена, даже озеро ей кажется церковью.

И озеро глубокое синело.

Крестителя нерукотворный храм.

Изображая Петербургскую осень, она пишет:

...воздух был совсем не наш,

а, как подарок божий, так чудесен.

Читая “Белую стаю” Ахматовой, пишет Чуковский, я думал уж не постриглась-ли Ахматова в монахиньи”.

Б. Арватов, разбирая творчество В. Брюсова по главам (2. Бегство от жизни, 3.Бегство от творчества, 4. Бегство от революции), приводит многочисленные примеры церковной образности поэта. Стихотворения Брюсова пестрят словами “алтарь”, “крестить”, “прах”, “храм”, “рай” и т. д. Октябрьские революционеры у поэта... крестят нас огненной купелью.

Даже “Лефовец” Каменский пишет:

Моя песня—кадильница...

или:

Пророк—провижу грань вселен...

Мудрец—я верю тайнам чар...

Зачастую в мистицизме и церковности современного искусства проглядывают уже резко болезненные механизмы. Опять таки всплывают наверх примитивные образования и аффекты.

Религия братается с эротикой.

Здесь также, как в древних оргиастических культах первобытных народов, как у сектантов с их сплавлением в одно целое половых актов и религиозных священных церемоний, как у шизофреников, наблюдающих у самых себя силу полового возбуждения, переходящую в мистическое чувство просветления, единения с богом (Кречмер), так и здесь у современных писателей и художников религиозно-эротические чувства сплавляются в одно целое.

Картина Георга Матея, приводимая в книге И.Моца, где написанные в кубистической форме нагие женщины, и, очевидно, мужчина держат голову Иоанна Крестителя, может служить примером такого спаяния религии с эротикой.

А вот Мариенгоф, обращаясь к Магдалине, говорит:

Еще я хочу, Магдалина, Уюта

Никогда не мятых мужчиной

Твоих кружевных юбок.

А на стенах Страстного монастыря, когда имажинистов перестали печатать, он пишет, масляными красками при содействии Есенина и Шершеневича:

Граждане, душ

Меняйте белье исподнее!

Магдалин?, я также сегодня

Приду к тебе в чистых подштанниках.

Богородица у Клюева отдает себя за желтые боны какому-то, венгру и т. д.

Я не говорю уже об эротизме, не связанном прямо с религией, непосредственно переходящем в цинизм и поглощающем многих современных писателей—явление несомненно патологическое. Им полны не только произведения имажинистов Мариенгофа, Кусикова, Есенина, но и “Серапионовых братьев” хотя-бы Никитина, который, по меткому выражению Троцкого ("Литература и Революция), "к каждому человеку подходит, точнее—подбирается... снизу".

“Я чувствую, что вся революция пахнет половыми органами” - это крылатый афоризм Б. Пильняка.

Образы Маяковского часто дышат цинизмом: лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок, а вот:

Улица провалилась, как нос сифилитика,

Река-сладострастье, растекшееся в слюни,

Отбросив белье до последнего листика

Сады похабно развалились в июне!

Вы видите какие сравнения!

За цинизмом ранних стихов Маяковского, за цинизмом Есенина и даже И. Эренбурга. видится одна из главнейших особенностей шизоидной психики—безверие или потухание веры, отсутствие аффективной целеустремленности.

Среди шизоидов, как известно, Кречмер выделяет две большие группы темпераментов с переходом между ними.

На одном полюсе группа шизоидов-гиперестетиков мечтательных, сентиментальных, чрезмерно нежных, с мимозоподобной тонкостью чувств, а от нее ряд переходов к противоположному полюсу аффективной тупости, душевной опустошенности, безразличия. Большинство шизоидов обладает и чрезмерней чувствительностью и холодностью одновременно—это особенность шизоидной психики. В своей работе о Есенине, я уже дал психологический образ такого шизоида-гиперестетика поэта. Для аутичного Есенина весь мир это “чужой и хохочущий сброд”, а у него “вся в крови душа”.

И теперь говорю я не мало,

А в чужой и хохочущий сброд,

Ничего, я споткнулся о камень

Это к завтраму все заживет.

Психика русских, т. н. крестьянских поэтов, лириков и романтиков, т. е. аутистов по характеру, вообще гиперэстетична. Лирики и романтики чаще гиперэстетики. Свои настроения крестьянские поэты передают в лирической напевности.

“У шизотимических поэтов,—говорит Кречмер, — отдельные художественные красоты находятся в акустическом, в музыкальности речи—здесь они пышно расцветают”.

И мы видим, что крестьянские поэты не пишут стихов, а поют песни—это поэты-певцы.

“Когда я встретился с С. Клычковым,—говорит Львов-Рогачевский, и попросил его прочитать стихи, он запел свою “чарочку”.

Ты волна моя, родимая волна,

Уж ты что, волна, печальна и грустна?

Клюев слышит и заставляет слушать “Сосен перезвон”— он знает, как по разному звучат песни: рекрутская, свадебная, бабья, слободская, разбойничья, рыбацкая.

Есенин обращается к своей “тальяночке” со стихами в которых Вы слышите самые звуки “тальяночки”.

Заиграй, сыграй тальяночка, малиновы меха,

Выходи встречать к околице, красотка, жениха.

Орешину подарила злая нечистая сила в болотине свою “дулейку”. В стихах, в которых слышны шорохи камышей, поэт рассказывает об этом:

В камышах шишигает шишига:

Не купайся—сгинешь за коп-йку.

Дал шишиге хлеба я ковригу,

А шишига мне дала дулейку.

Поэт Клычков говорит о себе:

Я все пою; ведь я певец,

Не вывожу пером строки,

Брожу в лесу, пасу овец

В тумане раннем у реки.

Но от этого полюса гиперэстезии в психике отдельных поэтов можно уже наблюдать постепеннь.й переход к противоположному полюсу—к холодности, к застыванию, к душевной опустошенности и безразличию—происходит то, что Кречмер называет “перемещение психэстетической пропорции”.

Этот перэход переживается самим поэтом очень тяжело:

Неудержимо, неповторимо

Все пролетело далече, мимо...

Сердце остыло! Выцвели очи!

Синее счастье, лунные ночи.

Или:

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя, иль ты приснилась мне,

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

В этих Есенинских строках, сочащихся кровью, передается тяжелое ощущение собственного охлаждение, остывания, которое в конце концов приводит такого шизоида-гиперэстетика к акту суицидальному, к самоубийству. А вот сходные ощущения такого же гиперэстетика-шизоида, непродолжительное время находившегося на лечении в Смоленской областной психиатрической больнице талантливого семнадцатилетнего поэта-имажиниста С. М. Тарарина, также покончившего жизнь самоубийством в 1923 г.

Мой спутник холод в белом свете,

И ветер в ленте голубой,

А в сердце маленькая змейка

С ромбоидальной головой.

Моя заря давно забыта,

Мои туманы позади:

И звон стекла в окне разбитом

Катает змеиные пути.

И, наконец, на противоположном гиперэстезии полюсе— аффективной тупости и безразличия, душевной опустошенности, стоит большая группа современных деятелей- искусства, шизоидов по натуре.

“Шершеневич и Мариенгоф, пишет профессор Розанов, делали вид будто им все-равно о чем ни писать, но фактической темой того и другого была опустошенность души.

Сам Шершеневич ощущает свое опустошение:

Сам себе напоминаю бумажку я,

Брошенную в клозет.

А вот его, получившие большую известность, строки:

Другим надо славы, серебряных ложечек,

Другим стоит много слез—.

А мне бы только любви немножечко,

Да десятка два папирос.

Здесь то, что Блейлер называет Wurstigkeit -безразличие вариант аффективной тупости, душевной пустоты, что и подтверждает сам поэт:

Вместо сердца—с огромной плешиной

Вместо сердца—сплошное дупло.

Маяковский вступает в литературу нигилистом и циником, с какой-то зловещей дырой в душе (Чуковский):

Надо всем, что сделано,

Я ставлю,nihil.

Он кричит:

“Милостивые государи,

заштопайте мне душу—

пустота сочиться не могла-бы...

Я сухой, как каменная баба...

Я знаю, я скоро сдохну”.

Эта душевная опустошенность, аффективная тупость часто скрывается за все заглушающим криком, за склонностью к бездушной стилизации, за шизоидным игнорированием всякого чувства формы, за вычурностью и манерностью современных футуристов, экспрессионистов и прочих “истов”.

Не обладая нормальной эмоцией и чувством, такой художник в своем творчестве прибегает к внешней манерности и вычурности, диссимулируя этим свое бесчувствие или чувственную разложенность, т. е. поступает точно также, как склонный к манерности и вычурности гебефреник.

Порой и в этом отношении произведения таких художников не отличались от аналогичного творчества явно душевнобольных.

Вот, например, образец такой патологической манерности в произведении западного поэта-дадаиста.

Сигары.

Курт Швитерс.

Сигары ер

Си еры

га еС

ры еСи

ее еСИГЕ

и еСИГеА

Ге еСИГеАеР

а еСИГеАеРЫ и т. д.

Порой в произведениях современных писателей встречается уже аффективная расщепленность, распад—то, что мы называем альтернативной аффективностью или амбивалентностью, т. е. противоположные аффекты (радость и печаль, любовь и ненависть) непосредственно сменяют друг друга или даже существуют одновременно, подобно шизофренику, который и любит и ненавидит в одно и то же время.

Вот пример такой амбивалентности у Есенина:

Плачет мятель как цыганская скрипка,

Милая, девушка, злая улыбка.

Я-ль не робею от синего взгляда

Много мне нужно и много не надо.

Здесь амбитенденция—“много не нужно ” и “много не надо”, амбиваленция—“милая девушка” и у ней “злая улыбка”.

В произведениях крестьянских поэтов наряду со святым можно встретить и разбойное и монастырское-скитское и удалое бродяжье.

“В стихах Ширяевца, говорит Львов-Рогачевский, песни, посвисты и гул и стремительный натиск вольницы... А рядом с разбойником встает кулугурка (староверка) затворница, что затворилась в келейке своей, а рядом с бродягой ватажным... идет на Светлояр, в Китеж-град странница с котомкой... Тут и “искры костра Аввакума”, туг и Разина “грозный зык” и пьянчуги и угодники и душегубы и страстотерпцы”.

В этих стихах находят свое выражение противоположные альтернативные чувства самих поэтов.

Все современное искусство проходит под знаком “бунта”. Футуристы, имажинисты, экспрессионисты, дадаисты п пр. называют "себя революционерами в искусстве—но это не революция, как таковая, это просто анархический бунт.

Молодой русский футурист дореволюционного периода не шел на фабрики и заводы, а громыхал по кафэ, стучал кулаками по пюпитрам, надевал желтую кофту, красил скулы и неопределенно грозил кулаком. Анархический бунт, а не революционность звучит и сейчас в крике Маяковского;

И был я беспутен и был я хмелен

Еще кровожадней, чем рысь

пишет Н. Тихонов.

И три четверти стихов Н.Тихонова о порохе, свинце, ветрах, степях, о мошнах, огне, перекрестках, о ночах, ночлегах на перепутьях... В них темные ночи половецкие, гик, бесшабашность, бездомность, кровь (Воронский).

“Слишком много авантюризма, индивидуализма, любви к разрушению”, говорит Горбачев.

Порой уже не с бунтом мы встречаемся, а с озорством и хулиганством.

“Одену я колпак дурацкий

И стану бродить по Руси”

говорит имажинист Р. Ивнев.

Провоняю я редькой и луком,

И, тревожа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять

пишет Есенин и в своей “Москве кабацкой” и “исповеди хулигана”, он стремится нарисовать нам психику озорника-хулигана. С точки зрения психопатологической, этот анархический бунт, озорство, хулиганство—реакции инфантильные, выявляющие психопатическую неполноценность, Mindtnwertigkeit, неприспособленность к жизни—симптомы (характерные для психопата и в частности) шизоида.

Это положение подтверждается социально-класссвым анализом современного искусства, все элементы “бунта” который критика рассматривает, как бунт мелкобуржуазной психики, потрясенной обострением классовой борьбы, удушающим ростом капитализма и пр. условиями переходной эпохи.

Футуристы, по определению марксистской критики, это представители того слоя городской интеллигенции, который не занял, обеспеченного положения в современной производственной системе. Это—озлобленные неудачники, люмпен-интелигенция, богема.

Неудивительно, поэтому что мы и встречаем в этой среде художников, элементы психопатии, душевной болезни с элементами расщепления психики.

Биографии самих писателей и художников подтверждают это. Современные писатели на западе и у нас в большинстве своем молодежь. В русской писательской среде господствует молодое поколение беллетристов от 22-х до 30-ти лет.

Еще сейчас Б.Пильняку В. Иванову, Никитину, Козыреву, Волкову, Яковлеву от 27 до 37 лет. Слонимский и Федин того моложе, Каверин и Лунц родились в 1902 году.

Среди поэтов еще больше молодежи, а молодежь более неустойчива более склонна к пессимизму к колебаниям, к шизо-реакциям. Шизофрения—болезнь молодости.

В биографиях современных писателей резко выделяется их психопатическая несостоятельность.

Я не говорю уже о Есенине, Мариенгофе, футуристах.

Вот краткие автобиографии, пожалуй, менее, чем другие, аутистичной группы бытописателей—“Серапионовых братьев”.

Всеволод Иванов. Сельская школа. Наборщик в типографии, матрос, клоун, факир, глотатель шпаг, актер в ярмарочных балаганах. Война и революция. Тиф. Несколько раз приговорен к расстрелу. Инструктор по внешкольному образованию. Корректор. Писатель.

К.Федин. Училище. 1905 год. Забастовки. Дважды бегство из дома. Война. Скитания за границей. Хорист, актер. Революция. В Сызрани пролеткультовец, лектор, агитатор, редактор, метранпаж, кавалерист, коммунист. Вышел из партии, голодал. Писатель.

М. Зощенко. Арестован— 6 раз. К смерти приговорен 1 раз. Ранен—3 раза. Самоубийством кончал—2 раза. Били—.3 раза. И также бесконечные скитания и професии. Плотник. На зверином промысле на Новой Земле. Сапожный подмастерье, телефонист, милиционер, агент уголовного розыска, карточный игрок, конторщик, доброволец Красной армии. Писатель.

Н. Тихонов. Бросался под поезд в детстве. Гусар. Летал с лошади 3 раза. Контужен 1 раз. Спасал бронепоезд. Чуть не зарубил командира. Рубил дрова. Плотничал. По всевобучу работал. Играл “комических старух”. Защищал Петроград от Юденича. Писатель.

В этих автобиографиях выпукло выделяются элементы явно психопатические—здесь и попытки к самоубийству, и психопатическая неприспособленность и неустроенность в жизни с постоянной сменой профессий и инфантильность с чертами бунтарства и анархизма и психопатическая же неустойчивость, с чертами раздражительности.

“Сидел в Чека и с комиссарами разными ругался и буду ругаться...” говорит Н. Тихонов, закваска у меня анархистская и за нее меня когда-нибудь повесят”.

Е. Полонская уже в гимназии не могла научиться “не опаздывать на первый урок, не смотреть исподлобья и не говорить дерзостей”. А уже потом, когда требовалось чувствовать “серьезность разных положений”, хлопотать об академическом пайке, вообще участвовать в строении нового советского быта, она, конечно, оказалась совершенно несостоятельной.

Рамки работы не позволяют привести много чрезвычайно интересных психопатологических данных об искусстве и творчестве современной эпохи, эпохи по характеру творчества несомненно шизотимической, а в некоторой своей части и явно шизофренической.

С удовольствием должен отметить, что в русском искусстве, главным образом последних 3—4-х лет, звучит здоровый призыв к классикам, сливающийся с призывом вернуться к классической ясности, четкости и простоте.

В живописи заметен возврат к жанру, в музыке к Глинке и народному творчеству, в театре—к Аристофану, Островскому, Гоголю. В литературе намечается возврат к Пушкину (Львов-Рогачевский). Маяковский пишет знаменательную поэму “Александр Сергеевич, разрешите представиться”.

Призывом к нашим классикам была нашумевшая речь Луначарского на торжествах в честь Островского.

Есенин и Орешин в 1924 году выступили со стихами перед памятником Пушкина.

К той же классической ясности и простоте идут виднейшие представители пролетарских писателей—Александров, Кириллов и др.

Звенят, сияют ямбов струны

Губам даруют чудеса,

Как будто сам меня целует

Кудрявый, славный Александр.

пишет пролетарский писатель поэт Казин, идущий путями Пушкина. Об утренних же беседах с Пушкиным пишет Жаров (Львов-Рогачевский).

Я не литературный критик, в своем докладе я стремился быть прежде всего объективным психопатологом, а поэтому с точки зрения только психиатрической я и позволю себе приветствовать эти здоровые тенденции в русском искусстве и пожелать им дальнейшее развитие. Этим психиатрическим приветствием и пожеланием я и закончу свою работу.