II. Права культуры на сохранность

Культура всех стран любого уровня, если только она является подлинной культурой, а не псевдокультурой (что в случае необходимости устанавливается экспертами ЮНЕСКО), имеет право на сохранность, строго инспек­тируемую как местными организациями, так и единым для всех стран высшим учреждением при ЮНЕСКО. Этот орган со своим независимым штатом инспекторов, сво­ими юридическими полномочиями по единым для всех стран статьям, сможет привлекать к судебной ответствен­ности виновников нарушений сохранности (уничтожения или искажения) произведений культуры или нанесения различного рода ущерба для учреждений культуры и ее положения в обществе.

Учитывая, что культура больше всего терпит ущерб от военных действий, мы вновь подтверждаем полную право­мочность «Конвенции о защите культурных ценностей в случае вооруженного конфликта» от 14 мая 1954 г. и настаиваем на неукоснительном соблюдении ее требований всеми государствами, в том числе и вновь образованными.

Ввиду того, что памятникам культуры очень часто носится ущерб при реставрационных работах, в дополнение к существующим правилам (в частности, так называемой «Венецианской хартии») считать необходимым постоянные совещания по основным вопросам реставрации, международные консультации реставраторов, особенно если памятник создан не в той стране, где он находится в настоящее время.

К реставрации особо значительных памятников (список которых должен быть серьезно расширен по сравнению с существующими) необходимо допускать лишь реставраторов, имеющих международные дипломы высшей категории, выданные соответствующей организацией при ЮНЕСКО.

Ансамбли памятников культуры, созданные как единое целое (алтари, деисусы, диптихи, триптихи, гарнитуры мебели, библиотеки и коллекции, представляющие собой эстетическое или историческое целое и имеющие общечеловеческое значение), не должны разъединяться при продажах и различных перемещениях.

Исторические города (список которых необходимо значительно расширить и утвердить ЮНЕСКО) должны иметь право на сохранение не только своего центра, но также окраин и окрестностей, которые зачастую представляют собой историческую ценность (для России это: Петербург с его окраинами, дворцовыми городами и селениями; Новгород с окружающими его монастырями и церквами; Москва с подмосковными усадьбами и т. п.).

Охраняемый исторический облик наиболее ценных городов определяется планировкой, высотой (не выше, скажем, Зимнего дворца в Петербурге) зданий, их среднии габаритами, окраской фасадов, допустимостью того или иного стиля в городе и т. п.

Исторический облик наиболее ценных исторических городов определяется понятием «облик города», согласно с введенными в свое время в науку определениями в работах И.М. Гревса и Н.П. Анциферова.

Понятие ценного ландшафта определяется не только ис­торическими событиями, произошедшими на этих местах(в России — битвы: Полтавская, Куликовская, Бородинская, Сталинградская, Курская, Севастопольская оборона), но и памятью художнической (Плес на Волге, связанный с| именем Левитана, гора Св. Виктории, памятная работами Сезанна и т. п.).

III. Права культуры на доступность

Доступ к ознакомлению и изучению произведений культуры должен быть открыт для каждого человека (кроме, разумеется, потенциальных злоумышленников, вопрос о которых должен быть рассмотрен соответствующими комиссиями).

Открытость («гласность») произведений должна касаться как находящихся в государственном, так и в част­ом владении. Невозможность обозрения тех или иных книг, акварелей, рисунков и пр. должна решаться компетентными комиссиями, и сами решения эти не должны быть тайными.

Все произведения культуры должны быть доступны для бесплатного обозрения в назначаемые владельцами дни не реже двух раз в год. Особый статус для обозрения предоставляется учащимся, пенсионерам, ученым.

Особо ценным собраниям необходимы полные каталоги. Финансовая поддержка в их составлении и печатании осуществляется государством или благотворителями (с соответствующим сокращением налогов для последних).

Под полными каталогами разумеются научные описания произведений, находящихся как в экспозиции, так и в запасниках. Сведения о малых собраниях или отдельных произведениях, хранящихся в частных руках, могут печататься в прессе (научной или популярной).

Произведения культуры (археологические, живописные, прикладного искусства и т. д.) должны иметь стабильное местопребывание и только по особым причинам, исключительно культурного характера, могут менять его; причины должны быть рассмотрены в ЮНЕСКО<…>

М. ЭЛИАДЕ

Опыт определения понятия «миф»

Трудно найти такое определение мифа, которое было бы приня­то всеми учеными и в то же время доступно и неспециалистам. Впро­чем, возможно ли вообще найти то универсальное определение, ко­торое способно охватить все мифы и все функции мифов во всех архаических и традиционных обществах? Миф есть одна из чрез­вычайно сложных реальностей культуры, и его можно изучать и ин­терпретировать в самых многочисленных и взаимодополняющих ас­пектах.

Мне кажется, что более приемлемым будет следующее определе­ние, так как оно шире охватывает интересующий нас вопрос: миф излагает сакральную историю, повествует о событии, произошедшем в достопамятные времена «начала всех начал». Миф рассказывает, ка­ким образом реальность, благодаря подвигам сверхъестественных существ, достигла своего воплощения и осуществления, будь то все­объемлющая реальность, космос или только ее фрагмент: остров, рас­тительный мир, человеческое поведение или государственное уста­новление. Это всегда рассказ о некоем «творении», нам сообщается, каким образом что-либо произошло, и в мифе мы стоим у истоков существования этого «чего-то». Миф говорит только о происшедшем реально, о том, что себя в полной мере проявило. Персонажи ми­фа — существа сверхъестественные. Они общеизвестны, так как они действуют в легендарные времена «начала всех начал».

Миф раскры­вает их творческую активность и обнаруживает сакральность (или просто сверхъестественность) их деяния. В целом миф описывает раз­личные, иногда драматические, мощные проявления священного (или сверхъестественного) в этом мире. Именно эти проявления явились реальной основой создания Мира и сделали его таким, каков он есть сегодня. Более того, именно в результате вмешательства сверхъестественных существ человек стал таким, каков он есть — смертным, разделенным на два пола, обладающим культурой.

Так как миф рассказывает о деяниях сверхъестественных существ и о проявлении их могущества, он становится моделью для подража­ния при любом, сколько-нибудь значительном проявлении человече­ской активности. Когда миссионер и этнограф Штрелов спрашивал представителей австралийского племени арунта, почему они совер­шают тот или иной ритуал, ему отвечали однозначно: «Потому что так нам повелели наши предки». Мы находим точно такое же оправдание в молитве, которая сопровождает тибетский древний ритуал: «Как нам было завещано от начала сотворения мира, так мы и должны со­вершать жертвоприношения... Как наши предки поступали во време­на прошедшие, так и мы должны поступать сегодня». Такое же оправ­дание приводится и индусскими теологами. «Мы должны делать так, как боги делали во времена «начала всех начал» (Satapatha Brahmana, VII. 2,1,4). «Так поступали боги, так теперь поступают люди» (Taittiriya Brahmana, 1.5,9,4)…даже поведение и действия челове­ка, не связанные с отправлением культа, следуют моделям поведения сверхъестественных существ.

Как мы показали в книге «Миф о вечном возвращении» и как мы увидим это еще яс­нее в дальнейшем, господствующая функция мифа состоит в том, чтобы предоставить модели для подражания во время совершения об­рядов и вообще любых значимых действий: таковы правила» кормле­ния или бракосочетания, работы и обучения детей, искусства и нау­ки мудрости. Эта концепция чрезвычайно важна для понимания человека архаических и традиционных обществ, и мы к ней вернем­ся впоследствии. Необходимо добавить, что в обществах, где миф еще жив, их чле­ны проводят четкую грань, различающую миф — «сказание истин­ное» и те рассказы и сказки, которые они относят к «сказаниям вы­мышленным».

Равным образом, безопасно держать в руках раскаленное железо или ядовитых змей, если известно происхождение огня и змей. Норденскьельд рассказывает, что в деревне племени куна, тиентики, жи­вет мальчик четырнадцати лет, без всякого для себя вреда входящий в огонь только потому, что ему ведомо происхождение огня.

Повторяя мифы, восста­навливается во всей целостности забытое время, и, как следствие, в определенной мере человек становится «соучастником» упоминаемых событий, современником богов или героев. Короче говоря, можно сказать, что, «проживая» мифы, мы выходим из времени хронологи­ческого, светского и вступаем в пределы качественно другого време­ни, времени «сакрального», одновременно исходного, первоначально­го и в то же время бесконечно повторяющегося.

Этих предварительных замечаний достаточно, чтобы уточнить не­сколько характерных положений, касающихся мифа. В самом общем смысле можно сказать, что миф, каким он приживается в первобыт­ных обществах:

1) составляет историю подвигов сверхъестественных существ;

2) это сказание представляется как абсолютно истинное (так как оно относится к реальному миру) и как сакральное (ибо является ре­зультатом творческой деятельности сверхъестественных существ);

3) миф всегда имеет отношение к «созданию», он рассказывает, как что-то явилось в мир или каким образом возникли определен­ные формы поведения, установления и трудовые навыки; именно по­этому миф составляет парадигму всем значительным актам человече­ского поведения;

4) познавая миф, человек познает «происхождение» вещей, что позволяет овладеть и манипулировать ими по своей воле; речь идет не о «внешнем», «абстрактном» познании, но о познании, которое «пе­реживается» ритуально, во время ритуального воспроизведения мифа или в ходе проведения обряда (которому он служит основанием);

5)так или иначе миф «проживается» аудиторией, которая захва­чена священной и вдохновляющей мощью воссозданных в памяти и реактуализированных событий. <...>

Трудно было бы найти лучшее заключение для этой главы, чем классический отрывок, где Бронислав Малиновский пытается выде­лить природу и функцию мифов в примитивных обществах: «Если рассматривать миф как нечто, наполненное жизнью, то он не дает объяснения, способного удовлетворить научную любознательность; он является повествованием, которое воскрешает первозданную ре­альность, отвечает глубоким религиозным потребностям, духовным устремлениям, безусловным требованиям социального порядка, и да­же требованиям практической жизни. В цивилизациях примитивных народов миф исполняет незаменимую функцию: он выражает, воз­вышает и кодифицирует верования; он защищает и налагает мораль­ные принципы; он гарантирует действенность ритуальной церемонии и предлагает правила для практической жизни, необходимые челове­ческой цивилизации; он отнюдь не лишенная содержания выдумка, а напротив, — живая реальность, к которой человек постоянно обра­щается; это ни в коей мере не абстрактная теория и не простое раз­вертывание образов, это кодификация религии примитивных народов и их практической мудрости... Все эти сказания служат для абориге­нов выражением первозданной реальности, более величественной и богатой смыслом, чем реальность современная, и определяющей еже­дневное существование и судьбу человечества. Знание, которое чело­век имеет об этой реальности, раскрывает ему смысл ритуалов и за­дач духовного порядка, так же как и форму, в которую он должен их облечь».

К. ЛЕВИ – СТРОС

Структура мифа

<...> Приходится признать, что изучение мифов приводит нас к противоречивым заключениям. В мифе все может быть; кажется, что последовательность событий в нем не подчиняется правилам логики и нарушает закон причинности. Любой субъект может иметь здесь любой предикат, любые мыслимые связи возможны. И при этой кажущейся произвольности одни и те же мифы с теми же отличитель­ными чертами и зачастую с теми же подробностями встречаются во многих областях земного шара. Встает вопрос: если содержание ми­фов абсолютно случайно, как объяснить их сходство в разных местах Земли? Можно надеяться найти решение только в том случае, если мы четко осознаем, что миф противоречив по сути своей.

<...> Миф всегда относится к событиям прошлого: «до сотворе­ния мира» или «в начале времен» — во всяком случае, «давным-дав­но». Но значение мифа состоит в том, что эти события, имевшие ме­сто в определенный момент времени, существуют вне времени.

Миф объясняет в равной мере как прошлое, так и настоящее и будущее. Чтобы понять эту многоплановость, лежащую в основе ми­фов, обратимся к сравнению. Ничто не напоминает так мифологию, как политическая идеология. Быть может, в нашем современном об­ществе последняя просто заменила первую. Итак, что делает исто­рик, когда он упоминает о Великой французской революции? Он ссылается на целый ряд прошедших событий, отдаленные последст­вия которых, безусловно, ощущаются и нами, хотя они дошли до нас через целый ряд промежуточных необратимых событий. Но для по­литика и для тех, кто его слушает, французская революция соотносит­ся с другой стороной действительности: эта последовательность прошлых событий остается схемой, сохраняющей свою жизненность и позволяющей объяснить общественное устройство современной Франции, его противоречия и предугадать пути его развития. Вот как об этом сказал Мишле, одновременно и историк, и политический мыслитель: «В тот день все было возможно... Будущее стало на­стоящим. Иначе говоря, времени больше не было, была вспышка веч­ности».

Эта двойственная структура, одновременно историческая и вне-историческая, объясняет, каким образом миф может одновременно соотноситься и с речью (и в качестве таковой подвергаться анализу), и с языком (на котором он излагается). Но сверх того он имеет еще и третий уровень, на котором его можно рассматривать как нечто аб­солютное. Этот третий уровень также имеет лингвистическую приро­ду, но отличную от двух первых.

Я позволю себе сделать краткое отступление, чтобы проиллюст­рировать отличие мифа от всех других лингвистических явлений. С этой точки зрения место, которое занимает миф в ряду других видов языковых высказываний, прямо противоположно поэзии, каково бы ни было их сходство. Поэзия необычайно трудно поддается переводу на другой язык, и любой перевод влечет за собой многочисленные искажения. Напротив, ценность мифа, как такового, нельзя уничто­жить даже самым плохим переводом. Как бы плохо мы ни знали язык и культуру народа, создавшего миф, он все же во всем мире любым читателем будет воспринят как миф. Дело в том, что сущность мифа составляют не стиль, не форма повествования, не синтаксис, а рас­сказанная в нем история. Миф — это язык, но этот язык работает на самом высоком уровне, на котором смыслу удается, если можно так выразиться, отделиться от языковой основы, на которой он сложился.

Подведем некоторые предварительные итоги. Мы сделали три вывода: 1) если мифы имеют смысл, то он определен не отдельными элементами, входящими в их состав, а тем способом, которым эти элементы комбинируются; 2)миф есть явление языкового порядка, он является составной частью языка; тем не менее, язык в том виде, в каком он используется мифом, обнаруживает специфические свой­ства; 3)эти специфические свойства располагаются на более высоком уровне, чем обычный уровень языковых выражений, иначе говоря, эти свойства имеют более сложную природу, чем свойства языковых вы­сказываний любого другого типа.

Эти замечания приводят к новой гипотезе, которая касается са­мой сути проблемы. Предположим, что настоящие составляющие единицы мифа представляют собой не отдельные отношения, а пуч­ки отношений и что только в результате комбинаций таких пучков составляющие единицы приобретают функциональную значимость. Отношения, входящие в один пучок, могут появляться, если рассмат­ривать их с диахронической точки зрения, на известном расстоянии друг от друга, но если нам удастся объединить их в их «естественном» сочетании, то тем самым нам удастся представить миф как функцию новой системы временного отсчета, которая удовлетворяет первона­чальным допущениям. Эта система имеет два измерения: синхронное и диахронное — и, следовательно, соединяет в себе характерные чер­ты «языка» и «речи». Поясним нашу мысль с помощью двух сравне­ний. Представим себе инопланетных археологов, появившихся на Земле после того, как человечество исчезнет с нее, и производящих раскопки на месте одной из наших библиотек. Этим археологам со­вершенно неизвестна наша письменность, но они пытаются расшиф­ровать ее. Для этого нужно предварительно установить, что мы пи­шем слева направо и сверху вниз. Но даже после этого открытия часть книг дешифровать не удастся. Это будут оркестровые партитуры, хра­нящиеся в музыкальном отделе. Инопланетные ученые будут пытать­ся читать нотные строчки последовательно одну задругой, начиная с верха страницы; потом они заметят, что некоторые группы нот повто­ряются частично или полностью через определенные интервалы и что некоторые мелодические фразы, находящиеся на расстоянии друг от друга, схожи между собой. В таком случае им, возможно, придет в голову, что эти мелодические фразы нужно рассматривать не после­довательно, а как части одного целого, охватывать их целиком. Тогда они откроют принцип того, что мы называем гармонией. Оркестро­вая партитура имеет смысл только тогда, когда ее читают по одной оси диахронно (страницу за страницей, слева направо) и вместе с тем по другой оси синхронно, сверху вниз.

Иначе говоря, все ноты, находящиеся на одной вертикальной ли­нии, представляют собой большую составляющую единицу, или пу­чок отношений. <...>

И последнее: социологи, поднимавшие вопрос о различии меж­ду так называемым «примитивным мышлением» и мышлением науч­ным, видели только качественную разницу между ними. То, что в обоих случаях мышление анализирует одни и те же явления, никогда не подвергалось сомнению. Все, что мы изложили на предыдущих страницах, приводит к другому выводу. Логика мифологического мышления так же неумолима, как логика позитивная и, в сущности, мало чем от нее отличается. Разница здесь не столько в качестве ло­гических операций, сколько в самой природе явлений, подвергаемых логическому анализу.

Впрочем, уже давно замечено, что железный топор не потому лучше каменного, что он «лучше сделан». Сделаны оба одинаково хо­рошо, но железо — не то, что камень.

Может быть, в один прекрасный день мы поймем, что в мифоло­гическом мышлении работает та же логика, что и в мышлении науч­ном, и человек всегда мыслил одинаково «хорошо».

Прогресс — если этот термин по-прежнему будет применим — произошел не в мышлении, а в том мире, в котором жило челове­чество, всегда наделенное мыслительными способностями, и в кото­ром оно в процессе долгой истории сталкивалось со все новыми яв­лениями.

АЛЬБЕР КАМЮ

Миф о Сизифе

<... > Как и великие произведения искусства, подлинно глубо­кие чувства всегда значат больше того, чем наполняет их сознание. В обыденных действиях и мыслях можно обнаружить отзвуки сим­патии и антипатии души; они видны и в выводах, о которых даже сама душа не подозревает. Великие чувства заключают в себе це­лую вселенную, которая может быть величественной или ничтож­ной; они освещают целый мир с присущей ему собственной аффек­тивной атмосферой. Есть вселенные зависти, честолюбия, эгоизма и щедрости. Любая вселенная предполагает наличие метафизичес­кой системы или же установки сознания. Все, что характерно для отдельных чувств, является еще более свойственным и для эмоций, на которых они основываются. Они размыты и туманны, но в то же время «правдивы»; настолько же отстраненны, насколько и «ре­альны». Они подобны эмоциям, пробуждающим в нас чувство пре­красного или же вызывающим ощущение абсурда. <... >

<... >... Все земные науки не убедят меня ~ том, что этот мир ­мой. Вы можете подробно описать его, можете обучить меня, как его классифицировать. Вы провозглашаете его законы, и, стре­мясь к познанию, я соглашаюсь с тем, что они истинны. Вы раз­бираете мир как механизм, и мои надежды становятся крепче. В конце концов вы учите меня, как свести всю удивительную и многоцветную вселенную к атому, затем к электрону. Прекрас­но, я застыл в ожидании. Но вы говорите о невидимой глазу пла­нетной системе, где вокруг ядра вращаются электроны, и хотите объяснить мир с помощью единственного образа. Мой ум не мо­жет постичь эту позицию - я готов в этом признаться. Но стоит ли возмущаться собственной глупостью? Ведь вы уже заменили одну теорию другой. Наука, которая обещала мне всезнание, пре­вращается в гипотезу, ясность закрывается метафорами, из недо­стоверности рождается искусство. Зачем мне стараться? Плавная линия холмов, вечерняя тишина научат меня гораздо лучше. И я воз­вращаюсь к началу, понимая, что с помощью науки возможно от­мечать и перечислять явления, не приближаясь при этом к понима­нию мира. Мое знание мира не станет глубже, даже если мне удастся проникнуть в самые отдаленные его закоулки.<... >

<... > Искусству служит исключительно негативное мышле­ние, темный и бесстрастный путь которого так же необходим для понимания шедевра, как черный цвет оттеняет на картине белый. Трудиться и создавать без всякой цели, лепить из глины, зная, что у искусства нет будущего, что твое творение когда-то будет уничтожено, но в глубине души быть уверенным, что зна­чения в этом не меньше, чем в строительстве на века, - в этом непростая истина мышления абсурда. Абсурдный творец вынуж­ден решать одновременно две задачи, отрицая и утверждая. Та­ков его путь. Его долг - разукрасить пустоту.

Отсюда и особая концепция произведения искусства. Очень часто произведения творца воспринимают как изолированное свидетельство, занявшее свою нишу рядом с другими. В этом случае художника путают с литератором. Становление глубокой мысли не прекращается никогда, она смыкается с жизненным опы­том и формируется в нем. И уникальное творение человеком са­мого себя точно так же усиливается в последовательности и мно­гообразии создаваемых им образов. Они могут дополнять друг друга, исправлять или наверстывать, но могут и противоречить друг другу. Подлинное творчество не завершается торжествую­щим восклицанием художника, ослепленного иллюзиями: «Я ска­зал все!», но лишь его смертью, которая прекращает его опыт и кладет конец гениальности.<... >

АРИСТОТЕЛЬ

Поэтика

<... > Сочинение эпоса, трагедий, а также комедий и дифирам­бов, равно как и большая часть авлетики с кифаристикой, - все это в целом не что иное, как подражания; различаются же они между собою трояко: или разными средствами подража­ния, или разными его приметами, или разными, неотождествлен­ными способами. <... >

<... > Такова же разница и между трагедией и комедией: одна стре­мится подражать худшим, другая - лучшим людям, нежели нынешние.< >

< > Породили поэтическое искусство явным образом две причины, и обе естественные. Ведь подражать присуще людям с дет­ства: люди тем ведь и отличаются от остальных существ, что склон­нее всех к подражанию, и даже первые познания приобретают путем подражания, и результаты подражания всем доставляют удовольствие; доказательство этому - факты; на что нам непри­ятно смотреть [в действительности], на то мы с удовольствием смотрим в самых точных изображениях, например на облики гнус­нейших животных и на трупы. Объясняется же это тем, что позна­вание - приятнейшее дело не только для философов, но равным образом и для прочих людей, только последние причастны ему в меньшей степени. Глядя на изображения они радуются, потому что могут при таком созерцании поучаться и рассуждать, что есть что, например: «Вот это такой-то!»; если же [изображенного] не случалось видеть прежде, то удовольствие бывает не от подража­ния, а от отделки, краски и тому подобных причин. И вот, так как подражание свойственно нам по природе [не менее, чем] гар­мония и ритм (а что метры - это частные случаи ритмов, видно всякому), то с самого начала одаренные люди, постепенно разви­вая [свои способности], породили из своих импровизаций поэ­зию.<... >

<... > Комедия же, как сказано, есть подражание [людям] худ­шим, хотя и не во всей их подлости: ведь смешное есть [лишь] часть безобразного. В самом деле, смешное есть некоторая ошиб­ка и уродство, но безболезненное и безвредное; так, чтобы неда­леко [ходить за примером], смешная маска есть нечто безобраз­ное и искаженное, но без боли.<... >

<... > Задача поэта - говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости. Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется исто­рией, в стихах ли, в прозе ли), - нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой - о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо поэзия больше говорит об общем, история - о единичном. <... >

<... > Что касается характеров, то здесь следует иметь в виду четыре цели. Первое и главное - характеры должны быть хоро­шими: [лицо] будет иметь характер, если, как сказано, обнаружит в своих речах или поступках какой-то выбор, [и оно будет иметь] хороший [характер], если хорошим [будет его выбор]. Это может быть во всяком человеке: и женщина бывает хорошая, и даже раб, хотя быть может, первая и хуже [мужчины], а второй и вовсе худ. Во-вторых, [характеры должны быть] сообразны: характер мо­жет быть мужественным, но, например, женскому [лицу] мужество и сила несообразны. В-третьих, характеры [должны быть] похо­жи: это не то же самое, что делать их хорошими и сообразными, как сказано выше, а совсем другое. В-четвертых, [характеры дол­жны быть] последовательны: если даже лицо, представленное

подражанием, само непоследовательно, и такой характер лежит под [его поступками], то все же и непоследовательным оно дол­жно быть последовательно.<... >

В. С. СОЛОВЬЕВ