Судьбы теории Талкотта Парсонса в России 6 page

Пока я был у Левады, я нахватался всего понемногу, а потом эти положения стали моим рабочим инструментом не специально, а как-то сами собой, так как они для меня были удобны. Те же парсонсовс-кие расчленения, его квадрат для анализа науки и взаимоотношений науки как института с другими институтами — это как раз то, что мне было необходимо.

B. Чеснокова. Ну вот, я считаю, мы достаточно полно осветили
вопрос о том, какими путями концепция Парсонса входила в нашу со­
циологию, точнее, приходила к нашим социологам, и чем была для них
привлекательна...

C. Белановский. Не в полной мере. Вы сами о себе не рассказали,
что вам лично дал Талкотт Парсонс. Вы все-таки много его переводили.

В. Чеснокова. Содержательно? Наверное, больше всего дала его работа на генеральную дихотомию, которая лежит в основании всей теоретической социологии. У Вебера она называется «традиционное — рациональное», у Дюркгейма — «механическая и органическая соли­дарность», у Тенниса, который ее впервые и сформулировал, — «об­щина — общество», у Говарда Беккера — «священное — светское». Каждый называл ее по-своему. Только Парсонс впервые отметил, что во всех этих случаях мы имеем дело с одной и той же дихотомией иде~ альных типов. Разные авторы описывали ее с помощью разных пере" менных, но сами противопоставляемые идеальные типы в основном совпадали. И оказывалось, что они просто с разных сторон описывали один и тот же процесс, а следовательно, эти описания можно считать дополнительными, то есть описаниями одного и того же объекта в раз-

ых ракурсах. Парсонс впервые так и осмыслил этот процесс. И сам в _него включился, сознательно синтезируя предыдущие результаты и полняя _{там> где} считал необходимым, новыми переменными.

Эти его знаменитые аналитические переменные — попытка описать сложную мотивацию социального субъекта. У «простого», природного, так сказать, субъекта и мотивация простая: потребность — действие. У социального субъекта желание удовлетворить потребность дополняется желанием соблюсти социальную норму, поскольку таковое соблюдение нормы обеспечивает ему удовлетворение не одной, а самых разнообраз­ных потребностей в будущем — и он очень в этом заинтересован. А пото­му и вынужден выбирать не прямой путь к удовлетворению, а более слож­ный, социальный. Однако же удовлетворить потребность тоже хочется ему побыстрее, ион каждый раз делает выбор: насколько он может уско­рить процесс достижения цели, а насколько нужно пожертвовать скоро­стью в пользу социальной нормы. И вот типичные способы выбора на этом пути и пытался Парсонс описать своими переменными.

Мне было очень интересно постигать это по мере того, как я пе­реводила парсонсовские тексты. Может быть, поэтому я их и перево­дила довольно много, хотя, как я уже сказала, особым спросом они у нас не пользовались.

И еще я бы добавила, что меня очень привлекало умение и жела­ние Парсонса встроиться в науку, в то, что было наработано до него. Это настоящая культура работы теоретика. По моему мнению, некуль­турный теоретик начинает с того, что предполагает, будто все, что было до него, не имеет особой ценности. Он начинает как бы на пустом мес­те. И изобретает, чаще всего, велосипеды, а то и вообще неизвестно что. При этом он еще страшно мешает тем, что засоряет теоретическое пространство, изобретая новые, свои собственные понятия для описа­ния тех явлений, которые давно описаны и имеют собственные, так сказать, названия. Это постоянное удвоение и умножение понятий вно­сит невероятную путаницу в понятийную сферу, нарушает или вообще разрушает процесс общения теоретиков, приводит к разброду в науке. Парсонс начал с того, что капитально изучил то, что делалось до него, по крайней мере в той области, в которой он собирался работать. А это оказалась весьма широкая область. Я думаю, это и позволило ему достичь такого выдающегося положения в нашей науке. С моей точки зрения, это эталон работы культурного теоретика.

Но теперь, когда, я считаю, мы разобрались с тем, что же привле­кало в Парсонсе каждого из нас, следует, мне кажется, обобщить наши выводы и, став, так сказать, в позицию эксперта, сформулировать, чем был вызван такой сильный интерес к концепции Парсонса в нашей российской (тогда еще советской) науке в те годы: во второй половине ""^х начале 70-х годов. Тогда, я думаю, мы сможем ответить и на вопрос, чем был вызван в дальнейшем спад этого интереса.

А. Здравомыслов. Ответ достаточно прост. Концепция Парсонса ^{0 тем в}ременам была необычайно современна, а кроме того, она очень

богата идеями и понятиями. Мне кажется, дело в том, что теория со­циального действия Парсонса и представляет собой некоторый син­тез достижений социального знания. Я поясню. Почему-то считается или принимается как само собой разумеющееся, что социальная наука не совершает никаких открытий. Есть какая-то заданная схема, теоре­тическая концепция одного или другого теоретика. И эта вот концеп­ция и существует, немножко модифицируясь и немножко приспосаб­ливаясь к обстоятельствам времени, изменяется учениками и так далее. Но дело в том, что в XX веке были действительно совершены открытия в области социальных наук, причем не в одной какой-то области, а в нескольких областях, которые должны были быть синтезированы. И именно Парсонс эту задачу осуществил, и осуществил блестяще.

Открытия, о которых идет речь, определили возникновение и развитие целых областей науки. Например, на пороге века было обна­ружено многообразие культур, многообразие человеческих цивилиза­ций, форм совместного проживания общежития, и это взломало пре­жние взгляды, нанесло удар по европоцентристским представлениям. Была создана такая наука, с помощью которой ученые смогли не толь­ко описывать, но и анализировать ситуации среди так называемых при­митивных народов, не только снабжать правительственные инстанции огромным эмпирическим материалом относительно колониальных зе­мель, но и создать школу социальной антропологии. Основной вывод заключается именно в тезисе о многообразии форм человеческой куль­туры. С позиции этого многообразия культур можно было посмотреть уже и на то, что же происходит в американской жизни, например, или в жизни европейских стран, насколько далеки и близки эти развитые культуры по отношению к так называемым примитивным культурам, каковы могут быть способы культурной адаптации и каковы они были реально, что переживали эмигранты, приехавшие в Америку. В этом отношении очень интересно исследование Томаса и Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке».

Это первое крупное открытие, которое позволило социальным мыслителям глядеть на мир иначе, чем это было свойственно тому же XIX веку, даже Веберу, не говоря о Марксе, которые в общем-то при­держивались концепции однолинейной эволюции мира, где есть низ­шие фазы и высшие фазы, и мир идет к более и более высоким ступе­ням развития, как бы они ни назывались. В иных случаях они назывались просто «стадии роста», в других случаях — «общественно-экономи­ческие формации». Все — от низшего к высшему.

Второе открытие относится собственно к социологии самым не­посредственным образом. Я его связываю с деятельностью Питирима Сорокина. Он был прямым предшественником Парсонса (некоторое время возглавлял социологическое направление в Гарвардском универ­ситете) и, если угодно, его конкурентом. Главная идея Сорокина, ко­торую он пронес через свои основные труды, заключалась в опровер­жении идеи равенства между людьми и социальными группами и

слоями. Он считал, что это утопия, которую сформулировали Просве­щение и французская революция. Она была усвоена марксизмом как цель политической деятельности, и именно поэтому, поскольку цель эта недостижима, революция, которая имеет в виду уничтожить нера­венство, обречена на неудачу: в истории нет таких обществ, в которых бы люди были совершенно равны. И общество не смогло бы существо­вать, если бы люди стали равны друг другу. Они должны друг другу подчиняться, они должны координировать свою деятельность в лю­бом совместном акте. Они не равны в экономическом отношении, в политическом отношении и в культурном отношении. Эти три линии неравенства прослеживал в своих работах и показывал, что, как толь­ко общество приближается к идеалу равенства, уравнительности, оно сразу же начинает впадать в глубочайший кризис и скоро после этого перестает существовать.

— Развитие идеи Константина Леонтьева. Он тоже предсказы­вал катастрофу в таком именно случае.

А. Здравомыслов. Таков был и прогноз Питирима Сорокина. И они в какой-то мере оказались правы, если мы посмотрим на нашу соб­ственную историю.

Третий момент. Это то, что критиковалось в нашей литературе достаточно обстоятельно под названием «теории человеческих отно­шений» (human relations). В результате Хоторнского эксперимента, проведенного в конце 20-х — начале 30-х годов, эмпирически было до­казано, что производительность труда работника не находится в пря­мой зависимости от материально-вещественных факторов организа­ции труда, в том числе и от заработка. В определенных случаях, наоборот, повышение заработка ведет к понижению эффективности труда, пото­му что это обстоятельство может вызывать напряженность в социальных отношениях и разрушать сложившиеся структуры, производственные коллективы, бригады и прочее. Фактор человеческих отношений был выделен как самостоятельный компонент в организации трудового про­цесса, и были подчеркнуты значение уважительного отношения к лич­ности работника и необходимость понимания социальной психологии в рамках любого производственного коллектива. Отсюда вообще пошло целое направление изучения групповой динамики.

И четвертое — это открытие Фрейда. Фрейд совершил переворот в представлениях о мотивации человеческого поведения, в области пси­хологии прежде всего, психологии личности, показав, что глубинные слои мотивации находятся не в сфере человеческого сознания как та­кового, не в той области психики, которую человек сам контролирует, а в сфере подсознательного, в тех слоях психики, которые, наоборот, сложились еще до того, как человек стал осознавать сам себя, осозна-^вать и рационально ставить перед собой какие-то цели и задачи. Фрейд Разработал известную структуру личности, которая обозначается по­нятиями «оно», «эго» и «суперэго». Фрейд показал нерациональную ^сторону мотивации человеческого поведения, раскрыл огромный слой

человеческой психики, который не может быть сведен к осознанно формулируемым намерениям человека, слой иррационального, кото­рый должен бы быть рационализирован методом психоанализа или методом собственной самокритики, как угодно.

Вот эти четыре открытия в разных областях знания. Еще бы я сюда добавил экономическую концепцию Кейнса, в которой содержалась определенная критика чисто либеральных экономических теорий и построений, подчеркнута была роль государственного начала в эконо­мической деятельности капиталистических государств. Вот это все образовало тот научный фон, на котором были сформулированы ос­новные идеи Парсонса.

На основании изучения истории социальной мысли он строит свою концепцию, в которой главной клеточкой является «социальное действие» (заметьте это слово «клеточка»: в марксизме товар являет­ся клеточкой, исходным пунктом анализа всей системы социальных от­ношений).

Социальное действие подразделяется, по Парсонсу, на следую­щие составляющие: это, во-первых, субъект действия — индивидуаль­ный или коллективный, во-вторых, это наличие цели действия у данного субъекта, в-третьих, это средства действия, связанные с определенны­ми условиями самого действия, в-четвертых, это наличие определен­ных норм действия.

Как известно, проблематика «цель — средство» существовала в истории общественно-политической мысли достаточно давно (вспом­ните, например, Макиавелли). Проблематика «цель — средства — ус­ловия» тоже имеет определенную традицию. Достаточно вспомнить постановку вопроса о том, что раньше должно быть изменено — со­знание человека или условия его существования, восходящую к фран­цузскому просветительству и нашедшую отклик в марксизме: «воспи­татель сам должен быть воспитан». Что касается нормативного элемента действия, то здесь Парсонс опирается главным образом на вклад Дюркгейма. Сам же Парсонс объединяет все эти четыре элемен­та социального действия в единую систему. Столь широкий синтез, соединенный с притязаниями найти обобщающие опорные точки во всех областях социального знания, определил и огромную сложность самой концепции социального действия.

Важно понять, как обозначенные элементы развертываются на четырех иерархических уровнях системы действия. Эти четыре уровня, по Парсонсу, — организм, личность, социальная система (с ее совокуп­ностью ролей и нормативных предписаний) и культура. (Обычно при изложении взглядов Парсонса ограничиваются тремя этажами иерар­хии.) Суть вопроса в том, что на каждой из ступеней этой иерархии про­изводятся и воспроизводятся собственные побуждения, или стимулы действия, которые вместе с тем передаются на более высокие этажи этой системы. Так, на уровне биологического организма возникают опреде­ленные потребности, которые передаются весьма сложным образом на

_дичностный уровень. Потребности здесь преобразуются в мотивацион-ные и ценностные ориентации. На следующем этаже — в рамках соци­альной системы — эти ориентации превращаются в ролевые ожидания и нормативные предписания, которые в свою очередь становятся содер­жанием культурного процесса. Таким образом, мы имеем одну линию детерминации действия, восходящую снизу вверх.

Если этим ограничиться, то получится почти материалистичес­кая точка зрения. Но в том-то и дело, что Парсонс подчеркивает об­ратную связь. Личность не просто воспринимает потребность. Благо­даря тому, что она обладает определенным культурным и социальным потенциалом, она осуществляет селекцию потребностей на те, кото­рые должны быть подавлены, и те, которые могут быть допущены. Личность решает. То же самое социальная система по отношению к личности. Она производит селективную работу и говорит, что одни личности должны быть там-то, а другие там-то. Культура же, как выс­ший уровень регуляции всей системы социального действия, регули­рует это все с помощью значений, с помощью смысла, который прида­ется тем или иным импульсам, исходящим от социальной жизни как таковой. Те или иные социальные отношения поддерживаются куль­турными стандартами и ценностями: одни обретают смысл для обще­ства, а другие такого смысла не обретают и оказываются вне поля пос­ледующего развития.

Это огромное содержательное богатство, размах и в то же время достаточно сильная разработанность концепции, конечно, должны были привлекать к себе самое пристальное внимание, возбуждать са­мый живой интерес. К тому же она уже пользовалась во второй поло­вине 60-х годов мировой известностью.

С. Белановский. Я бы хотел взглянуть на это вот с какой сторо­ны: мне кажется, что с самого своего возникновения наша социология стремилась сформировать национальную школу. Многие дисципли­ны — математика, да и вообще, может быть, все естественные дисцип­лины — они, конечно, интернациональны. Хотя в них существуют на­циональные школы. В большинстве наук, в частности в естественных, понятие национальной школы связано с теорией. Это как бы своего рода территориально-этническая принадлежность. Говорится, что вот в России есть сильные математики, но в принципе и в Америке есть сильные математики, в общем, это одна и та же математика. А в соци­ологии есть еще элемент рефлексии собственного опыта и собствен­ного общества. Правда, как наука социология, естественно, стремится выйти за эти пределы и должна выйти, и это стремление осознанно. То есть социология стремится строиться как некоторая универсальная наука. Но я не уверен, что какая-то одна страна или какое-то одно об­щество способны такую науку построить. Поскольку общества и куль­туры разные, то очень важны наличие национальных школ и диалог между ними, потому что каждая несет в своих концепциях и представ­лениях отпечаток своей собственной культуры.

И это — не только в проблематике. Я думаю, что понятийный концептуальный аппарат, который представители национальных школ субъективно ощущают как универсальный, на самом деле таковым не является или является таковым лишь отчасти. Я не знаю, в какой мере возможна подлинная универсальность, но некая большая универсаль­ность возможна в межнациональном диалоге социологов. Поэтому я хочу сказать, что хотя американская школа была реципиентом евро­пейской, она во многом ее развила и продолжила, она не избавилась от неосознанной рефлексии своего общества, и следы эти видны. Я сей­час читаю тексты по социальной стратификации, и видно, что они на­писаны американцами. Там есть элемент рефлексии именно американ­ского общества, который как-то поначалу нас даже ставит в тупик, потому что, сопоставляя описания американцев, казалось бы, универ­сальные, с нашей собственной рефлексией, чувствуешь какой-то дис­сонанс, который, наверное, может быть преодолен определенными аналитическими усилиями. В этом и есть развитие науки и ее все боль­шая универсализация. Оказывается, что американцы, которые брали очень широкие материалы и очень старались, все-таки не смогли пре­одолеть некоторый свой этноцентризм. Должны включиться другие народы и другие национальные школы, чтобы сделать это совместны­ми усилиями.

Это одна сторона дела. С другой стороны, существует такое яв­ление, которое я бы назвал «социологический национализм». Я не буду цитировать авторов, я лучше процитирую студентов, с которыми мне приходилось общаться, потому что до них некая идея или идеология доходит в упрощенном виде, и они ее в таком чистом виде и выдают. Оказалось, что многие нынешние студенты кроме Питирима Сороки­на и Николая Бердяева других социологов как-то не знают и изучать не хотят, потому что кто-то им уже сказал, что надо изучать нашу, русскую социологию. Ну, Бердяев вообще не социолог, хотя я не от­рицаю, что социологам его интересно читать. И Сорокина я бы не по­ставил в ряду совсем уж великих. Я знаком с его работами, по крайней мере опубликованными. «Социальную мобильность» я ценю довольно высоко, есть у него также неплохая работа о карах и наградах, хотя очень уж юношеская. Но все-таки как звезду первой величины я его не ощущаю. Все-таки здесь я вижу определенную подмену.

Если говорить о таком национализме, то я его противник. Поче­му? В истории, наверное, многих народов и многих цивилизаций воз­никала ситуация, когда они жили изолированно, и по этой причине или по другой, но вдруг выяснялось, что они в каких-то областях отстали, не обязательно в социологии, мало ли в чем, — в технологии, еще в чем-то. И тогда возникала проблема как-то выйти на мировой уровень. Сначала просто выйти. Как выйти? Неизбежно — заимствованием. Некий первый этап — это рецепция опыта, накопленного теми страна­ми или школами, которые обогнали. У нас социология — догоняющая наука. И в этом смысле правомочна была мода на Парсонса, правомоч-

на ныне и мода на феноменологов, правомочны иные моды. Я считаю, если научное сообщество здорово и хорошо мотивировано, эти моды, эти детские болезни проходят очень быстро, буквально за считанные годы- Речь даже не идет о том, что должно смениться несколько поко­лений. Уже первое поколение эту узость преодолевает и формирует зачатки собственной школы. Таковы мои наблюдения. Кстати, так было и до революции. Вот Михайловский, Ковалевский и другие. Я считаю, что они работали в условиях отсталости, но нагоняли очень быстро. И то же самое я могу сказать про наших шестидесятников. И возможно, то же самое можно сказать и про нашу молодежь сегодняшнюю, кото­рая сейчас выходит на феноменологов и, видимо, как бы с ростом сво­ей квалификации, постарается их нагонять и, возможно, насадит у нас эту школу.

Национальные школы нужны. Я хотел сказать — это цель, но это не цель. Если научная школа здорова, то она неизбежно стартует с за­имствования и неизбежно закончит тем, что станет национальной. В социологии, именно. Потому что в социологии, я подчеркиваю, ее спе­цифика в том, что рефлексия собственного общества неизбежна, эле­мент этот очень велик. Следовательно, неизбежен, продуктивен и кон­структивен процесс сравнения как напрямик общества с обществом, например путем поездок, так и через концептуальные системы.

Дальше я хочу сказать так. Конечно, трудность понимания пар-сонсовских текстов обусловлена, в частности, неподготовленностью. Сейчас, когда я лучше знаком с работами социологов первого поколе­ния, скажем, с Дюркгеймом, я вижу преемственность в работах Пар-сонса и мне, соответственно, легче его понимать. Поэтому, конечно, профессиональное образование должно начинаться с чтения оригина­лов. Я не знаю, как в других науках, но в социологии это так.

Я затрудняюсь что-либо сказать о Конте и Спенсере, я их, честно говоря, не читал. Но что касается Тенниса, Дюркгейма, Вебера, Зим-меля, скорее всего и Знанецкого, хотя я с ним плохо знаком, возмож­но Парето, которого я не знаю, я бы назвал еще Мангейма, несмотря на все претензии к нему, — то при чтении этих авторов возникают про­блемы несколько иного рода. Дело в том, что все-таки там, за исклю­чением, может быть, Вебера, очень чувствуется XIX век. Если гово­рить о Дюркгейме, то концепция, которая извлекается из его работы, я имею в виду «О разделении общественного труда», — она парадок­сальным образом не соответствует заявленной теме. Грубо говоря, я бы ее всю переписал заново. Что отчасти и сделал Парсонс, и, возмож­но, не только он. Поэтому его ранняя работа «Структура социального Действия», которая для самого Парсонса была работой отчасти компи­лятивной и как бы учебной (в ней он систематизировал эти первичные материалы), — она исключительно ценна сразу в нескольких смыслах.

Парсонс оказался хорошим систематизатором. И когда я говорю,

то того же Дюркгейма надо переписывать заново, то он его хорошо пе-

Реписал. Хотя Дюркгейм — это крупный человек, и поэтому его должны

переписывать многие разные люди, так как они видят разные ракурсы. То что не удалось нарыть одному автору, возможно, удастся другому. В ка­ком-то смысле это задача для коллективного труда. Вот попался нашим социологам Парсонс. Он дает одну из возможных трактовок. Он хорошо работает со всеми авторами, работает просто блестяще, несмотря на то что был тогда совсем молодым человеком. Вообще говоря, каждый соци­олог, если он хочет быть серьезным социологом, должен проделать сам некую работу, аналогичную той, которую проделал Парсонс. Он должен прочесть эти первоисточники, как-то их законспектировать и скомпили­ровать их сам. Я уверен, что эта компиляция ни в коем случае не будет в точности совпадать с парсонсовской. Всегда индивидуальность, личность читающего вступает в какой-то специфичный резонанс с тем, что читает­ся, и поэтому возникает некая иная конфигурация. Могу сказать, что та­кая конфигурация возникла, в частности, у меня, пусть книгу, сопостави­мую с книгой Парсонса, я, наверно, уже по возрасту не напишу, хотя хорошо было бы, чисто в учебных целях.

Я сказал про Парсонса, что он «попался нашим социологам», есть большая вероятность, что тут был определенный элемент выбора. Мо­жет быть, не вполне осознанного. Все-таки концепция эта имеет мно­го достоинств. Андрей Григорьевич хорошо тут описал основную схе­му. Я бы хотел добавить только один аспект. Талкотт Парсонс не только хорошо и культурно вписался в науку в целом. Он вписался в опреде­ленное ее направление. Это то направление, которое рассматривает об­щество не со стороны индивида (такое направление существует и все­гда было сильно в социологии), а, условно говоря, как реальность sui generis. Это определение Дюркгейма. Но я хочу подчеркнуть, что эта точка зрения солидно разработана у Фердинанда Тенниса.

Я здесь хочу вспомнить определение Тенниса. Он рассуждает о том, что, когда мы изучаем действительность, мы вычленяем некото­рые уровни рассмотрения, состоящие друг с другом в родо-видовых отношениях. Мир сложен, и его можно рассматривать как бесконеч­ную или очень длинную цепь родо-видовых отношений. Все вместе их рассмотреть нельзя. Поэтому, как правило, мы берем только два или три смежных уровня и с ними работаем. Если мы изучаем молекулы, они состоят из атомов, если мы изучаем физические тела, они состоят из молекул. Это я почти дословно пересказываю Тенниса. А дальше он разделяет тела на органические и неорганические. К органическим, как он пишет, относимся и мы, люди. Нас тоже можно рассматривать как объект, как родовое понятие. Можно говорить: с биологической точ­ки зрения человек состоит из систем кровообращения, пищеварения, дыхания и так далее. С точки зрения психолога человек уже рассмат­ривается как психика, личность. Ее можно членить на мотивации, зна­ния, еще как-то. Есть разные подходы, варианты. Вот есть родовой объект, личность, и его структурные компоненты, структурно-функ­циональные. Это психология. А социологию Теннис определяет сле­дующим образом: любое беспристрастное рассмотрение покажет нам,

что и мы, люди, являемся частью чего-то, какого-то иного объекта, более высокого порядка, по отношению к которому мы, индивиды, выступаем уже как виды, а есть некоторое образование, которое дол­жно называться для нас родовым. Собственно, это и есть социум.

Я не хочу углубляться здесь в дихотомию общины и общества. Общество или община, или и то и другое, они как раз и являются этими надличностными образованиями, в которые человек входит составной частью и которые являются собственно объектом социологии. Я на­стаиваю на том, что Теннис, Дюркгейм, Вебер, Кули, Мангейм, с ос­тальными я просто слишком слабо знаком, — но все социологи перво­го поколения, о которых я говорю, работали примерно в этой парадигме. Они прорабатывали вопрос, что же такое есть вот это це­лое, составной частью которого является человек, и какие виды этого целого бывают. После этого начинается уже типологизация, просле­живание каких-то взаимосвязей. Дальше я просто не берусь переска­зывать. Но хочу сказать, что работа по соотнесению взглядов этих ав­торов была бы чрезвычайно полезна, и такая работа была бы соразмерна с работой Парсонса. То есть Парсонс отталкивался от социального действия, а мне бы хотелось оттолкнуться от общества как некоего целостного образования. Вполне вероятно, что есть и какие-то другие ходы, которые заложены у этих же классиков первого поколения. Не случайно они и классики — разные подходы можно из них извлечь.

«Структура социального действия» Парсонса была полезна соци­ологам сразу во многих смыслах. В частности, он хороший компилятор и хороший толкователь. В каком-то смысле эта книга выполняет функ­цию учебника, хотя надо очень хорошо понимать, что это как бы один из возможных учебников и одна из возможных трактовок. И естественно, что наши социологи-шестидесятники, которые хотели создать свою на­циональную школу в социологии, набрели на Парсонса. Они выбирали концепции, соответствующие некоторым определенным критериям. В частности, подчеркнутый мною момент, возможно, сыграл роль как бы опознавательного знака, указывающего на нечто необходимое, на то, что здесь есть материал для решения поставленной задачи.

B. Чеснокова. Вот какой интересный взгляд на проблему. Мне
кажется, социологи следующих за нами поколений могут со временем
обойти нас и оставить, так сказать, позади.

C. Белановский. Кто бы возражал...

И. Гришаев. Мне бы даже это доставило искреннюю радость.

С. Матвеева. Насчет национальной социологической школы. Мне представляется, что мы находимся на пороге создания социологичес­кой теории, исходящей из специфики России. Опорой в этом может служить скорее Парсонс, чем конкурирующие с ним теории, какие бы научные моды ни наступали. Общность задач это подсказывает.

Во-первых, явно есть потребность в общей теории у нас, и крах марксизма вовсе эту потребность не разрушил, хотя порядком диск­редитировал. Парсонс описал общественную систему в целом, поста-

вил проблему ее устойчивости и предложил определенные решения чего другие социологи не делали. Достаточно вспомнить, что в амери­канской социологии были, например, Парк и Бёрджесс, и от них со­всем другая традиция идет. В России, на мой взгляд, также необходи­ма социологическая теория, которая дала бы общее представление о нашем обществе и его специфике. Что-то вроде Парсонса, но отрефлексировавшая отечественную специфику. Я думаю, что, возмож -но, такая задача мало кем ставилась, если вообще ставилась, но про­движение в сторону ее решения происходило все-таки, причем Пар-сонс здесь много мог помочь.

Во-вторых, задача создания общесоциологической теории, углуб­ленной в специфику России и при этом не оторванной от мировой соци­ологии, не доморощенной, как-то вполне естественно требует опоры на, условно говоря, нормативную, легитимную в масштабах мировой науки теорию. Парсонс весьма уместен в этой роли. В его построениях видно, например, иное место функции и структуры в западных обществах, чем в российском. Там большее значение имеет функция, тогда как у нас — структура, там функция совершенствует структуру, динамизирует ее, тогда как здесь она висит на статичной структуре и ее воспроизводит. И таких сравнений-сопоставлений можно провести много. Здесь есть опас­ность того, что я называю интеллектуальной трусостью, чрезмерным пиететом перед классическими текстами; одно дело — их цитировать, ссылаться, другое дело — видеть отличия собственного материала от того, на основе анализа которого соответствующий крупный ученый, классик получил свои результаты, и быть готовым к фиксации этого на теоретическом, категориально-понятийном уровне.

В-третьих, говоря о продвижении в сторону теории, ориентиро­ванной на национальную специфику, я вижу такое продвижение в чуть ли не всеобщем внимании к культуре. Возможно, здесь говорят мои культурологические пристрастия, но вот и сейчас у меня возникло впе­чатление, что почти все участники нашего «круглого стола» оказались очень чувствительными к проблеме культуры у Парсонса, к его идеям о различии культурного и социального, почти все занимались культу­рой, какими-то отдельными ее проблемами специально. Ведь можно было бы, например, ожидать, что особый интерес, учитывая общее мар­ксистское воспитание, вызовут другие темы, например, соотношение социального и экономического или социального и политического. На Западе внимание социологов часто сконцентрировано на взаимосвя­зях социального и личностного. Гидденс, например, любой процесс, социальное явление, конкретную ситуацию рассматривает именно че­рез взаимосвязь социального и личностного. Вот и у нас бы могли так­же сосредоточиться на этом. Но нет, все-таки логика требует разоб­раться сначала с социальным и культурным, в переходах между ними.