Судьбы теории Талкотта Парсонса в России 5 page

И что бы ни говорили сегодня последующие поколения, которые

тали ругать Парсонса, я, не будучи глубоким знатоком этого автора,

спытываю некоторое недоумение, потому что Парсонс — очень круп-

и мыслитель. И потому тексты его — такого уровня сложности. Они

сложные, но это же не абракадабра какая-то, не Хармс, не театр аб­сурда. Это логически упорядоченные тексты со сложной структурой со специфичным понятийным аппаратом, который тоже как-то надо понять. Есть две вещи: есть понимание концепции самого Парсонса и допустим, умение оперировать ею, а есть некоторое элементарное уме­ние работать с текстами, со сложной логической структурой, умение как-то их понимать, использовать их понятийный аппарат.

И я бы даже сказал, что позднее, когда я писал свои собственные статьи, — сейчас это, может быть, несколько размылось, — я четко чувствовал, что Парсонс, даже будучи мной не до конца понятым, по­могал мне оформлять собственные мысли. Отчасти благодаря ему я научился строить сложные логические конструкции, типологико-ло-гические. Я имею в виду свою первую работу — по письмам молодежи. Я считаю, что мне удалось успешно стартовать. И местами я прямо чув­ствовал, что мои тексты, не имея содержательной связи с Парсонсом, имеют какую-то похожую структуру композиции, подачи материала. Потому что материал — он тоже разный бывает. Одно дело, когда про­стой случай, когда основная мысль укладывается как бы в линию: есть посылка, из нее вытекает следствие, потом следующее следствие, и так далее. Вот такая линейная структура. А бывают ситуации, когда много посылок, много следствий, и они как-то пересекаются друг с другом сложным образом. И здесь нужен специальный, я считаю, навык — всю систему держать в голове и все эти элементы, все их взаимосвязи как-то фиксировать в тексте, причем правильным образом, не допуская их перемешивания, чтобы эти блоки, как в архитектурном неком соору­жении, правильно стояли. Иначе они выпирать будут, обессмысливать­ся, что ли, без всякого смысла торчать.

Поэтому у меня к Парсонсу такое, я бы сказал, парадоксальное отношение. Я читал его недопустимо мало. Нахлынула текущая рабо­та, приходилось очень много работать, не всегда по-умному. Это был тяжелый период в моей жизни. Там, где можно было получать зарпла­ту за чтение и понимание Парсонса, — такие места либо исчезли, либо мне не удалось туда попасть. Повторяю, Парсонса я читал слишком мало, и, как уже признал честно, не все до конца понял, но тем не ме­нее я ощутил величину этого человека. Это очень крупный человек. И, как ни странно, даже при таком слабом, поверхностном знакомстве я чему-то от него научился. Даже не столько содержательным каким-то вещам из его концепции, сколько способу мышления. В меньшей сте­пени, но это тоже надо отметить, частично из него я почерпнул сло­варный запас теоретической социологии. Может быть, в каких-то дру­гих странах этот запас можно черпать из учебников, из лекций. У нас этого нельзя было, поэтому брали из первоисточников. Первоисточ­ники сложнее, но зато качественнее.

И еще я заметил одну вещь: как бы ни ругали Парсонса, но все-таки есть люди, которые его прочли, всерьез прочли, не так, как я. И я замечаю его влияние, в каком-то смысле его школу. Люди, прошедшие

колу чтения этого автора, — это сильные люди. Они отличаются силь-,м мышлением, с ними интересно разговаривать, у них интересно читься. Я повторяю, что сразу видна какая-то школа, теоретический повень. Безусловно, это видные люди. Может быть, существует ка-ая-то взаимозаменяемость. Может быть, можно читать не Парсонса, принадлежать к какой-то иной школе. Но очень хорошо видны люди, тоже социологи, которые либо ничего не читали, либо ничего не поня­ли Бросается в глаза их мелкость, банальность.

Другие работы Парсонса показались мне, я бы сказал, чудовищ­но сложными. По крайней мере в те годы я говорил: «Парсонс — это самый сложный автор, которого мне когда-либо в жизни приходилось читать. Даже Кант, а ведь Канта считают эталоном сложности текстов, в подметки не годится Парсонсу по этому критерию». Но здесь, пожа­луй, надо кое-что пояснить. Представьте себе, что в стране, которая вообще не знакома с европейской философской традицией, вдруг из­дали однотомник избранных трудов Канта — какие-то отдельные ста­тьи, отдельные главы из разных работ. И сказали бы: «Вот Кант, вели­кий философ». Качество перевода неизбежно было бы плохим. Какова была бы реакция на такое издание? Тоже стали бы говорить, что Кант скучен, неактуален, устарел, просто непонятен. А какое философское образование может быть без Канта? Вот с Парсонсом у нас именно так и произошло, поэтому философы в нашей стране есть, а социологов-теоретиков нет.

Парсонс труден, но ведь ни у кого не вызывает удивления тот факт, что трудны для понимания работы, например, по квантовой ме­ханике. Подлинная наука вообще может существовать лишь тогда, когда люди работают на пределе своих интеллектуальных возможнос­тей. Я не верю в науку, в которой работать легко, и не верю в образова­ние, которое легко получить. Не знаю, как на Западе, а у нас на гума­нитарных факультетах слишком легко учиться. Это нельзя назвать полноценным образованием. Чтение работ Парсонса, равно как и дру­гих классиков, требует сильного напряжения мысли, но без такого на­пряжения не может родиться специалист. Парсонс, безусловно, учит писать хорошие работы. Его читаешь — и вслед за ним понимаешь, что это определенный жанр. И опять сразу две вещи: что есть такой жанр и что в этом жанре можно работать. Жанр — это некое открытое мно­жество, его можно пополнять. С другой стороны, Парсонс прекрас­ный стилист, прекрасный логик. И он, я повторяю, очень хорошо учит подавать материал — подавать логически, упорядоченно, без сбивчи­вости. Исключительно важное умение.

Что касается освоения концепции Парсонса, то сейчас прибли­жается момент, когда уже необходимость заставит меня его перечесть, по крайней мере все, что доступно. И, может быть, тогда наступит не-орыи прорыв, я лучше пойму его систему взглядов в некоторой це-тности. Сейчас я ее так не понимаю. Но несмотря на это, мое чте-^е его работ имело для меня очень большое учебное значение. Люди,

которые не поленились, продвинулись в этом дальше меня, пусть их очень мало, — я вижу их превосходство надо мной. Хотя, я повторяю, может быть, есть какие-то заменяющие школы и авторы. Сильная шко­ла — она всегда сильная школа.

Е. Петренко. А вот я, к стыду своему, ни одного произведения Пар-сонса не читала. А познакомилась, поскольку экзамен нужно было в аспирантуру сдавать. Все мое знакомство по сути дела былинным путем совершалось, то есть устным. Учителя мне про него рассказывали.

— То есть были какие-то лекции?

Е. Петренко. Скорее были вопросы в вопроснике, на которые нуж­но было иметь ответы.

— Вот вы, значит, с этим вопросником обращались к кому-то, и
вам рассказывали?

Е. Петренко. Да. А чтобы и интерес у меня к нему был... Ну, в общем, не тронул он меня своей железной логикой. Поэтому не очень-то много могу здесь сказать...

— Но это само по себе интересно, потому что, мне кажется, це­
лое поколение каким-то образом вот так мимо Парсонса прошло.

Е. Петренко. В известном смысле. Нет, нам известно было, что такой был. Я даже не знала, что он приезжал к нам, я от всего этого была далече.

— А вы когда в социологию пришли, в каком возрасте, в какие
годы?

Е. Петренко. В социологию я пришла в 1968 году. Мне было тогда 28 лет. По образованию я, вообще говоря, не знаю кто. Инженером-электриком могла бы быть.

— В 68-м году ведь работал семинар Левады...

Е. Петренко. Работал. Но он как-то тоже — мимо меня. Поскольку я техническим человеком была, то это все как бы из другой сферы для меня было...

— А Щедровицкого семинары?

Е. Петренко. Не посещала. Щедровицкий был в Новосибирске, я была в Москве. Разве он был в Москве? Не посещала. Вообще была очень техническим человеком.

—А где вы работали?
Е. Петренко. В «ящике».

—А как социологом стали?

Е. Петренко. Совершенно случайно.

— Что-то потянуло?

Е. Петренко. Да не потянуло, а так просто получилось. Вот про­читал муж объявление, что Институт конкретных социальных иссле­дований в аспирантуру набирает. Он мне говорит: может, тебе пойти в эту аспирантуру? Я говорю: ты что, с ума сошел? Что такое социальные исследования? А я откуда знаю, он говорит, что это такое? Ну, слово-то недурное. Звучит приятно... Поэтому это вот совершенно все слу­чайно произошло. Но произошло.

_ J4 вы сразу после аспирантуры —■ в эмпирию?

Е. Петренко. Ну да, прямо сразу. И там, конечно, Парсонс мало

может быть интересен. Он как бы совершенно в другом предмете.

Вот уже после того как издали это все и можно стало специально этим

заниматься, мелькала эта фамилия. Поскольку профессиональную

литературу я просматривала.

_ А вот более четко могли бы вы сформулировать, почему не

было интереса? Считали, что не своя область?

Е. Петренко. Ну, другой предмет совсем. Это как-то — в объяс­нительном плане больше, а я как раз работала на проектировке, очень жесткие инженерные задачи у меня были. Здесь Парсонс мало чем мог помочь.

_ Ну а выделение переменных?

Е. Петренко. А это опять-таки не моя была область. По сути дела в общественном мнении, собственно говоря, и сейчас никаких пере­менных не выделяют, а важно только работать с той совокупностью, которая есть, и ее адекватно представить. Хотя, конечно, какие-то связи выделяются, кружки какие-то. Ведь, когда занимаешься аналитичес­кой работой...

— Вот-вот, сейчас вам уже приходится заниматься аналитичес­кой работой...

Е. Петренко. Да, но в рамках вот этих четырех его переменных, чувствую, как-то у меня не складывается, как-то все-таки заклинило — в этой области...

В. Чеснокова. А мы все время выделяли, когда я работала в Ин­ституте культуры, и у нас получалось. Вот с Эльзой Васильевной, она может подтвердить. Мы брали индексы сложные. Потом, конечно, ин­терпретация нужна. Все-таки его важно применить, чтобы получились интересные интерпретации.

Е. Петренко. Оно конечно. Но просто сейчас доступна стала ли­тература, которая не была доступна в прошлые годы. А Парсонс — уже известный. Хотя бы, слегка и чуть-чуть.

В. Чеснокова. В Москве тогда все было более доступно, чем у нас в Новосибирске: и тексты, и интерпретации... А я, бывало, сижу перево­жу Парсонса, отвлекусь, помечтаю: вот если бы я жила в Москве, я бы сейчас могла на семинар сходить. На семинар Левады, на семинар Щед-ровицкого, еще куда-нибудь. На семинаре Ольшанского я раз побыва­ла, будучи в командировке. Надо сказать, попала на хороший доклад...

И. Гришаев. И поэтому у тебя сложилось впечатление об очень высоком уровне московских семинаров. Доклады были очень разные, и слабых было много. Я сам довольно регулярно ходил в семинар Оль­шанского. Такой доклад, как тебе довелось слышать, это редкость.

В. Чеснокова. Неважно. Важно ведь само общение. А в семинаре У Левады и Парсонс фигурировал.

Г. Беляева. В основном к тому времени уже много было переведе-°. Но поскольку в кружке Левады были люди, которые знали хорошо

английский, — Левинсон и другие, — они читали, переводили, для них не было проблемы с переводом. Терминологическая какая-то утряска как раз тогда происходила. Но мне-то тогда казалось, что все это не перерабатывалось и не осваивалось.

Сейчас я понимаю, что основная работа моя была, конечно, в со­юзе с Генисаретским, я ему очень благодарна за это. В течение несколь­ких лет мы систематически били в одну точку: что же такое социоло­гия, в отличие от социальной психологии, от психологии? И это я

достаточно поняла. И тогда уже я смогла, занимаясь чем угодно,

судьба у меня была довольно своеобразна, потому что я занималась и рок-музыкой, клубами, и городом, и вообще неизвестно чем, — сохра­нять такой остов социологический, то есть понимание того, что пред­метом социологии является социальный институт в целом, а поведе­ние, группы, еще какие-то вещи являются уже производными. Вот это понимание было для меня важно и полезно, и вот я с этим работала.

— У Парсонса это хорошо прослеживается.

Г. Беляева. Да. И, конечно, без Парсонса этого бы просто не было. И вот такая довольно серьезная и систематическая работа шла в круж­ке Генисаретского. Я-то начинала наукой заниматься в группе Щедро-вицкого, но он не читал по гуманитарным наукам, один только раз при­вел Эрика Юдина, он прочел хорошую лекцию, но больше не пришел. А после того как я закончила университет, у Олега сложился такой кружок по культуре, по культурологии, я туда и стала ходить. Это тоже было связано с Парсонсом, я помню, что работа строилась и по его статье о социальном и культурном: взаимоотношение социального и культурного. И там мы более или менее систематически разбирали понятия социального института, культурных отношений, культурно-социальных норм.

— И как там фигурировал?

Г. Беляева. Прямо — нет, хотя косвенно он, конечно, задавал ка­кие-то существенные, фундаментальные точки, и все наше понимание социологии, понимание культуры, в общем-то, определялось им. А потом все это было просто забыто, как-то совершенно безболезненно, надо сказать. Был период постуниверситетский, как бы продолжение учебы, но он кончился.

— Итак, Олег Игоревич, мы подошли к теме «Кружок Генисарет­
ского». А когда вы сами познакомились с Парсонсом?

О. Генисаретский. В самом начале моей академической карьеры я после окончания МИФИ попал в кружок Георгия Петровича Щедро-вицкого и одновременно поступил на работу в Институт технической эстетики. Кружок носил название «Структурно-системный семинар», заседал он в Институте психологии. Это был 64—65-й год. Я очень хо­рошо помню, что в процессе обсуждения каких-то очередных планов кружка Эрик Григорьевич Юдин, активно участвовавший в разработке темы, как тогда это называлось, массовой деятельности — структур" ной версии нашего социологического интереса, — постоянно акцен-

повал эту тему, в отличие от психологов, которые там были, но дея-льностью занимались только индивидуальной... Ну, одним словом, Ярик Григорьевич Юдин предложил мне познакомиться с Парсонсом. Поскольку тогда же в этом семинаре принимал участие и Левада, он выступал там с докладом, я предполагаю, что, может быть, от Левады это исходило или возникло в контексте обсуждения. Но, в общем, и сам Юдин такое знание приобрел, и он его транслировал: предложил мне познакомиться с трудами Парсонса. Я познакомился и сделал доклад.

Поскольку я в этом время работал в Институте технической эс­тетики и занимался проблематикой проектирования, методологией в сфере дизайна, — вот я и начал конструировать эту модель свою, за которую потом меня били. Это было сначала как бы безотносительно к социологическому знанию, но постепенно мы включались во все это. И наконец, поняв, что моя модель к технической эстетике не имеет от­ношения, я раздумывал, как мне защищаться, и решился это делать у Левады.

Я тогда стал перерабатывать свой материал этот модельный, ка­кие-то позволяя себе подвижки, вольное обращение с парсонсовским материалом. То есть я как бы совсем увел в сторону все, что касается личности, — что в его конструкции достаточно существенно, — а со­средоточился только на культуре и социальной системе в соотноше­нии с разного типа деятельностями. Это во-первых. И во-вторых, там была некоторая типология. То есть мне вообще в Парсонсе очень ка­жется важным в методологическом отношении помимо системного подхода и теории деятельности то, что он такой очень рафинирован­ный типолог, у него всевозможные таблицы, он работал с категори­альными противопоставлениями, расчленениями. Все это у него по методу очень было развито. И как-то мне пришлось по сердцу. И по­этому возникли некоторые, так сказать, типологические вольности, им­провизации, как угодно их называйте. Я себе позволял конструиро­вать. Это отражается и в тексте диссертации, которую я защищал в 70-м году.

Но должен сказать, что как-то большого сочувствия среди тео­ретизирующего народа тогда я не вызывал своей самодеятельностью. В некотором роде она была преждевременна, может быть, даже не­позволительна: тогда достаточно догматично относились к тому, что написано. И вот, в частности, на первом обсуждении диссертации в секторе мне много было выставлено критических замечаний: почему убрали личность? Почему то-то там так, а не так, а надо вот так, — и так далее. То есть я хочу сказать, что сама атмосфера, обстановка не способствовала тогда, в 60-е годы, развитию такой вот абстрактной теоретической мысли. Запросы в этом плане были умеренны.

Я просто рассказываю это в личном залоге, потому что лучше

помню. Да, можно было это все осмыслить как-то иначе. Я просто хо-

^{ел по}Дче-ркнуть: не то что запросов, а даже согласия на такую незави-

имую теоретическую работу не существовало. Это было энтузиазмом,

самодеятельностью. В частности, вот Саша Голов. В результате всего этого разгона он так и не защитился до сих пор. У него работа была в другом плане, совершенно безотносительно к Парсонсу, но просто са­мостоятельная работа, и тоже теоретическая. Она так и осталась за бортом, как и многое другое.

И тогда же еще был у меня по типу Щедровицкого кружок. Ког­да я уже ушел из Института технической эстетики и работал в Инсти­туте международного рабочего движения. Он назывался «Семинар по социальной методологии», то есть уже в этом названии соединились, так сказать, методологическая заинтересованность, идущая от Щед­ровицкого, и социологический интерес. Ну и там несколько лиц было, включая Галю Беляеву и эпизодически других. Мы продолжали разви­вать некоторые мотивы, в частности проблематику, связанную с раз­личием социальных институтов и организаций, считая, что социальный институт это как бы презентация социальной системы нескольких куль­тур, что это как бы такое нечто среднее, что одновременно имеет от­ношение к культуре, и к собственно группам, общностям, и так далее. И некоторое время все это длилось.

— Скажите еще раз, в обобщающей форме, вот лично вам Пар-
сонс что дал? Сам Парсонс?

О. Генисаретский. Помимо толчков, так сказать, и притяжения интеллектуального, мне кажется, на меня прежде всего оказали влия­ние проделанное им отслоение культуры от социальной системы и ра­бота с функциями культуры по отношению к разным подсистемам. Вот это членение — оно, кажется, больше всего меня привлекало. Опять-таки по тому времени, для 70-х годов, это была очень важная точка зрения: теоретически ясная совершенная автономия культуры от со­циального, политического, экономического процесса. Именно им она была увидена как подсистема общества. Поэтому здесь для меня был широкий фронт для разработки собственных конструкций, был тол­чок к разработке культурологической проблематики как чего-то со­вершенно отдельного от гуманитарных дисциплин — от филологии, от истории и так далее, с одной стороны, и от общественных и обще­ственно-политических наук — с другой. И это было важно для меня главным образом потому, что тоже давало как бы трансцендирован-ность от социальной реальности, то есть возможность увидеть еще одну независимую площадку, дистанцироваться от актуальности, от навя­зываемой актуальности.

— Такая довольно нейтральная плоскость.

О. Генисаретский. Да, она нейтральная, но она же дает некий ра­курс просмотра того, что происходит там, в социальной реальности, во-первых. Во-вторых, это методология типологического анализа, под­хваченная у Вебера, но приведенная уже к методической форме, — ^эт0 второе, что мне более всего было полезно. В своей диссертации я пы­тался сделать некий шаг вперед или в сторону — как бы развивать это. Ну и прежде всего, конечно, важна была возможность теоретически,

философски, я сказал бы, мыслить в сфере социальной реальности. Потому что до этого момента кроме марксистского интеллектуализ­ма кроме «Капитала» у нас ведь ничего и не было.

_ Самая высокая теория была.

О. Генисаретский. Ну, в общем, да. А там какие-то Сорокины и Ко­валевские и еще кто-то из русских авторов — они читались скорее как бы просто м^я восстановления связи времен. То есть тогда не было видно, во что это может вылиться и в какую теоретическую форму облечься.

_ Скажите, пожалуйста, какое произведение Парсонса на вас

прежде всего повлияло?

О. Генисаретский. В каких-то локальных темах это «Социальные системы», но в целом скорее книжка «Общества» произвела на меня мировоззренческое впечатление. Да, вот это представление о том, что культурный аспект и социальный — они автономны, самодостаточны... В общем, тема-то не очень новая, — то, что было уже в начале века у Шпенглера, еще у кого-то, но это опять-таки очень теоретически офор­млено было внятно. Эти гениальные понятийные модели, четкие, про­стые, они импонировали мне как человеку, получившему материаль­но-физическое, что ли, образование. Такой тип интеллектуализма. Ведь духу времени соответствует определенный стиль мысли. И вот он очень пришелся ко двору. Это была просто историческая случайность, кото­рая оказалась судьбоносной, как говорится.

— А «Структуру социального действия» не читали?

О. Генисаретский. Нет. Не тогда. А уже когда весь круг книг по­явился. Мне нравилась тогда теория деятельности в таком виде, в ко­тором она выражается в моделях Парсонса, — вот именно в моделях. Чем хороша еще эта блочность и вся, так сказать, модель? Она позво­ляет отдельные блоки заменять другими. То есть, если вот (как нам ка­залось, по крайней мере, так это или не так — другой вопрос) у нас, допустим, более развитая теория деятельности, то ее можно было вста­вить сюда. А вот культурология не развита (ну, развита так себе, не очень), с ней — иначе. Идет постоянное строение науки, некое тормо­шение науки, в котором есть какие-то работающие схемы, блоки. Да. Или вот бихевиористская часть, бихевиористский индивид у Парсон­са. Он его основывал действительно на бихевиоризме. Но к этому вре­мени уже экологическая проблематика началась, уже было ясно, что, скажем, не просто нужно брать организм в его контексте, а организм в составе среды, природы. Тут нужно было подтягивать и экологичес­кую часть.

Если я занимался, например, проектированием и для себя уста­новил какую-то функциональность культуры в проектировании по ча­сти производственной, то есть функциональное соответствие культур­ной нормы и проекта, то я могу для решения определенных задач ультуру заменять проектной сферой, поскольку проекты могут вы-лнять функцию культурной нормы по отношению к процессуальной стеме. И парсонсовская система, как и все методологически разви-

тые системы, действительно это позволяет — она не закрыта. Почему мне и не нравился догматизм других авторов по отношению к тому же Парсонсу. Дело же не в том, чтобы там все переизложить и в полном объеме все исследовать. Как раз преимущество этой методологии в том что она очень операционабельна, блочностна. И этим она меня при­влекала. Ну а кроме того, опять-таки был эффект первого знакомства, поскольку начинал я с этого.

Потом был такой очень, мне кажется, важный эпизод. Я не знаю сохранились ли у кого стенограммы Тартуского симпозиума 67-го года в Кяэрику. Он был посвящен как раз теоретическим вопросам. Ну и, насколько я понимаю, он был чуть ли не единственной публичной пло­щадкой, где проблематика парсонсовская в первую очередь обсужда­лась. Как-то уже все было накатано у них — в семиотической области. И конференции ежегодные. Так вот, в том же месте, в Кяэрику, проис­ходил и этот симпозиум, социологический. Если говорить о значении или об оценках, его следовало бы учесть как фазу в развитии нашей науки.

Ну а после 73-го года, когда мне уже окончательно отказали в присуждении степени за нарушение ленинского принципа партийнос­ти, что практически закрывало мне все возможности дальнейшей ра­боты, я от всего этого отошел. Нет. До 76-го года я еще работал в архи­тектурных заведениях разных. Просто там была своя социология — образа жизни: например, городского образа жизни. Но это было уже не то. Я иногда заглядывал в какие-то типологии — просто было инте­ресно. Ну в частности, что касается экзистенциальных ориентации и роли символических систем, поскольку я занимаюсь в основном тако­го рода сюжетами, как бы способом их впаивания в социально-куль­турный контекст.

— Вот у нас здесь Борис Григорьевич Юдин. Он, по-моему, тоже относится к первому поколению социологов. Когда вы пришли в соци­ологию, Борис Григорьевич?

Б. Юдин. В 67-м я закончил технический вуз, потом еще полтора года проработал инженером и лишь в начале 69-го года пришел в соци­ологию. Я стал работать в Институте конкретных социальных иссле­дований, у Левады. Там был сектор теоретической социологии, кото­рый находился в стороне от эмпирических исследований, и одним из главных персонажей для этого сектора, где работал и я, был Парсонс. Наконец, после долгого «ареста», вышли (а точнее, были полуподполь­но распространены) два томика переводов Парсонса, а перед этим был выпущен реферативный сборник Парсонса и Мертона, экземпляр ко­торого где-то лежит у меня дома. Помимо самого Левады Парсонсом занимались прежде всего Седов и Стрельцов. При этом у Седова инте­ресы были более широкими, а Стрельцов практически сосредоточился только на Парсонсе.

Я пришел в социологию из инженеров, и для меня, естественно, все было в новинку, а Парсонс стал в то время одним из модных и изве-

тных имен. Я читал статьи наших авторов с критикой, рассматриваю-его теорию как статичную, не способную объяснить проблемы раз-ития. Но для нашего сектора он являлся живым классиком. Еще до _ого как нас разогнали, Левада на одном из заседаний нашего сектора противопоставлял позицию Парсонса позиции Маркса, которая состо­яла, по выражению Парсонса, в том, что Маркс построил модель уст­ройства всего общества на примере социального устройства фабрики. В то время зарождалось такое явление, которое впоследствии получило название «системного движения», — системный подход, об­щая теория систем, — и поскольку одним из лидеров этого движения был мой брат Эрик Юдин, а с другими его лидерами мы находились в приятельских отношениях, то я тоже стал участником этого движе­ния. Сразу после окончания института я поступил в заочную аспиран­туру Института истории естествознания и техники по философской тематике системного направления. В контексте этого предмета была такая тема — сопоставление структурно-функционального подхода в версии Парсонса и Мертона со структурализмом, который ассоции­ровался с именами Леви-Строса и других. Это все ставило в теории систем проблему сходства и расхождений. Таким образом получилось, что я стал заниматься системной теорией Парсонса в двух областях — в сфере социологии и в рамках «системного движения».

В 1968 году, до известных августовских событий, в Сухуми про­водилась конференция по количественным методам в социологии, к ней что-то публиковалось, какой-то сборник, в котором были и эти сюжеты.

— Что же с самого начала вас привлекло в Парсонсе?

Б. Юдин. Попытка системного взгляда на общество. Потом — проблема социального порядка, которую, на мой взгляд, он достаточ­но резко ставил и которая для меня остается до сих пор проблемой в смысле того, что же первично —■ социальный порядок или социальный хаос? И как можно себе мыслить этот социальный хаос, и что такое социальный порядок? Задается ли он сам собой или возникает как ре­зультат? Порядок ли происходит из хаоса или наоборот?

— С какими его работами вы имели дело прежде всего?

Б. Юдин. «Рабочие тетради», «Теория общества» — там Парсонс, насколько я понял, был одним из инициаторов: он написал предисло­вие и часть текста.

— Парсонс как-то был связан с юдинским семинаром?

Б. Юдин. Может быть. Но это прошло мимо меня, так как я не­сколько лет работал у Левады в Институте социологии. Группа Блау-оерга — Садовского — Юдина возникла незадолго до того, как я посту­пил в аспирантуру. Что же касается увлечения Парсонсом, то он не был У них, образно говоря, в фокусе. Из них им больше интересовался Игорь лауберг. Это было для них одной из точек для самоопределения.

Можно ли сказать, что все-таки Парсонс оказал на вас какое-то влияние?

Б. Юдин. Помимо системности его взглядов на меня оказала вли­яние, как я уже сказал, постановка проблемы порядка. Я вообще, можно сказать, в социологии был самоучкой, так как получил техническое образование. С помощью брата изучал историю философии, система­тического образования в философии и социологии никогда не имел Социологическое образование я получил в основном из левадовских лекций. Несмотря на то, что они были арестованы при выходе из печа­ти, многие их читали. У Парсонса мне очень понравилась — чем я ши­роко пользуюсь и до сих пор — его трактовка социальной институци-онализации. Когда я стал серьезно заниматься изучением науки, перейдя в Институт истории естествознания и техники, то мне необ­ходимо было иметь общую схему восприятия науки как социального фактора. В этом мне больше всего помог, наряду с Мертоном и други­ми, Парсонс. Я рассматривал свою тему с точки зрения его подхода и с точки зрения того, что он ввел в социологию. Понятие институциона-лизации я использую как ключевое для анализа истории советской науки. Пытаюсь с его помощью разобраться в нынешней ситуации — в том, что происходит сейчас с российской наукой и какие у нее могут быть перспективы. Потом еще понятие действия. Здесь исходным яв­ляется веберовское понятие, но парсонсовское расчленение тоже для меня весьма значимо.

Date: 2016-05-14; view: 293; Нарушение авторских прав