Судьбы теории Талкотта Парсонса в России 3 page

ледованиями. Он представил развитие всей социологии под углом

рения доминирования одной социологической парадигмы — теории

социального действия.

Работая над редактированием этих текстов, я понял, в чем состо­ит различие между структурно-функциональным анализом и теорией социального действия. Последняя для Парсонса имела более широкое методологическое значение. С ее помощью обобщались результаты де­ятельности всех областей социального знания.

Важно отметить, как именно осуществлялась разработка поня­тийного аппарата теории социального действия. Определяющую роль здесь сыграла работа специального семинара, которым руководил Парсонс в конце 20-х—начале 30-х годов в Гарвардском университете. В работе семинара участвовали крупные психологи, социальные ант­ропологи и представители иных дисциплин. В какой-то мере это отра­жено в книге Парсонса «К теории социального действия». Эта книга имеет подзаголовок «Теоретические основания социальных наук». Она начинается очень любопытным текстом — общей декларацией девяти крупных ученых, в которой они определяют исходные положения те­ории социального действия и показывают, какое отношение эта тео­рия имеет к психологии, экономической и политической системе. Это чрезвычайно редкий в истории социальной науки документ, в котором девять представителей различных областей знания заявляют об общ­ности своих теоретических позиций!

Г. Беляева. Тогда уже для меня, конечно, Парсонс был просто обожаемым существом, которое не могло быть подвергнуто никакой критике. На этой почве мы даже поругались с Эдиком Зильберманом, о чем я крайне сейчас сожалею. Поскольку Эдик смотрел на все с вы­соты индийской философии, то для него Парсонс был вообще какой-то там букашкой. Он мне говорил, что это все уже было в индийской логике пять тысяч лет назад. А меня что-то задело, наверное, его высо­комерный тон. Почему? Для меня это нехарактерная реакция, обычно я очень любопытный человек — если кто-то пытается мне сообщить что-то новое, я спрашиваю, слушаю. А тут я в ответ что-то резкое ска­зала, мол, катись ты со своей индийской логикой, вообще лучше Пар­сонса никого нет.

— Какой это был год?

Г. Беляева. Это было в 69 —70-м году, в 70-м скорее, как раз когда Дик был еще в аспирантуре. А сейчас я читаю его работы и, конечно, °жалею, что мы с ним не пообщались на эту тему. К сожалению, я овершенно не знаю этих вещей. До меня, до моего диплома, Парсон-

сом занимались еще два человека. Это Новиков, о котором я говорила и еще одна аспирантка из Ташкента, которая тоже писала кандидатс­кую по Парсонсу. У меня даже осталась ее работа, я там кое-что по­смотрела. Вот я так с Парсонсом на всю жизнь и осталась.

— Что тебе лично Парсонс дал?

Г. Беляева. Лично мне Парсонс дал, по-моему, все. Кроме Пар-сонса у меня ничего другого нет.

— Ну как, ты Вебера читала...

Г. Беляева. Это все было уже потом. И все ложилось на своеоб­разный импритинг, данный Парсонсом. Сформировал меня как социо­лога, конечно, Парсонс. Потому что я долгое время была с ним как бы один на один, переводила его, пыталась как-то понять. И варилась в этом. И ничего больше. Когда я читала Вебера, он мне даже показался более поверхностным.

Л. Дюк. У меня также осталось очень яркое воспоминание об этой всеобщей тяге к самообразованию. В 1967 году я была студенткой Но­восибирского университета и хорошо помню, как отдел социологии Сибирского института экономики — все, начиная с заведующей отде­лом Татьяны Ивановны Заславской и кончая последним аспирантом, дружно снялись и поехали в Польшу. И когда они там побывали, стало понятно, что в социологии они почти что неграмотны и никто не пред­ставляет себе социологическую классику, да и методы у них немножко доморощенные. То есть методы еще как-то ничего, а вот по поводу клас­сики они уж точно ничего не знали. И тогда было принято решение...

— Что надо образовываться?

Е. Дюк. Что надо образовываться в буквальном смысле: перево­дить и читать западную классику. Они привезли из Польши много ли­тературы. В том числе, по-моему, и Парсонса. Но, может быть, он по­пал в Новосибирск каким-то иным путем. И весь год отдел социологии учился на методологическом семинаре. По-моему, эти семинары уст­раивались раз в месяц, может быть, и чаще. Всем раздавались машино­писные переводы привезенной литературы. Я очень хорошо это помню, так как моя подруга, аспирантка Шляпентоха, принесла однажды на вечер машинописную копию перевода какой-то статьи Парсонса, ко­торую должны были обсуждать на очередном семинаре. Понятно, что машинописных копий много не сделаешь, ксероксов тогда еще не было. Делали, например, пять экземпляров, и каждый мог получить такую копию на короткое время, на вечер, потом передать другому, и так до семинара все обычно успевали прочитать.

На самом семинаре я не присутствовала, потому что была всего лишь студенткой второго курса и как-то не хватало смелости просто взять и прийти. У меня было несколько знакомых аспирантов в отделе, и между ними только и шел разговор что о Парсонсе. Его тогда чита­ли, обсуждали, опять читали и опять обсуждали. Этот период, когда отдел социологии в Новосибирске занимался самообразованием, про­должался, по-моему, год.

_ Какой это был год?

Е Дюк- 67-й или 68-й год, скорее 67-й. Руководителем методоло-ского семинара была Инна Владимировна Рывкина. Еще в те вре-а был сектор методологии, который возглавлял Михаил Александ-_ич Розов. Они и устраивали все эти методологические семинары. П певодчики работали, как машины, с огромной скоростью: Дора Из-илевна Штирмер, Валя Чеснокова, Света Луцевич, Малиновский, тек-i держали перед глазами и перевод сразу печатался на машинке. На-оное это были несовершенные переводы, но думаю, что не такие уж охие потому что переводчики давно работали в социологии и тер­минологию знали достаточно хорошо. Все, кто мог, Парсонса читали и обсуждали, хотя на непосредственную работу отдела, на текущие ис­следования он, конечно, никакого влияния не оказывал. Как ездили в социологические экспедиции изучать деревню, так и ездили, и более

ничего.

_ А инициатива переводческой работы все-таки исходила от

Розова или от Заславской?

Е. Дюк. Этого, к сожалению, я не знаю. Но знаю, что от Заславс­кой вообще исходило очень многое.

В. Чеснокова. Здесь я должна внести некоторую ясность, посколь­ку я и есть одна из тех переводчиков-машин, которые переводили «со страшной скоростью», — но только переводили мы в основном не Пар­сонса. Действительно, отдел ездил в Польшу и привез оттуда кое-ка­кую литературу. В нашем информационном шкафу эти книги заняли полку или полторы. Но там не было Парсонса. Это была литература польская, правда, в принципе весьма полезная. Вот ее-то я тогда и пе­реводила. Дора Израилевна Штирмер переводила что-то о стохасти­ческих моделях движения рабочей силы, Малиновский — «Настоль­ную книгу социолога» под редакцией Рене Кенига, а я — «Элементарные понятия социологии» Яна Щепаньского, а потом «Со­циальную структуру и мобильность в Польше» Адама Сарапаты. По­том еще были работы по текучести, по миграции и прочее. Парсонс переводился между делом...

Здесь я должна сказать, что условия для работы в отделе Заслав­ской действительно были очень хорошие. К нам, переводчикам, кото­рые и научными сотрудниками-то никогда не были, а назывались ин­женерами, относились с уважением и, видя наш интерес, поощряли его, ожидая, что мы можем стать со временем не только научными сотруд­никами, но и учеными, если проявим способности и трудолюбие.

Вскоре после того как я поступила на работу в институт дирек­тором его стал Аганбегян (перед самым новым, 1967, годом). Его имя связывалось в то время с либеральными тенденциями. И такого харак­тера изменения на самом деле произошли в институте. Одним из них оыло превращение политзанятий в методологический семинар, на ко-ром социологи могли обсуждать свои научные проблемы, а не дол-ть историю партии или истматовские положения. И вскоре уже Инна

Владимировна Рывкина ходила по кабинетам и в качестве руководите­ля этого нового семинара предлагала различные темы выступлений на нем. Нам как переводчикам она предложила использовать знания, при­обретаемые в процессе перевода, для просвещения социологов относи­тельно тенденций и направлений в западной науке. Лично мне она дала тему «Социальная стратификация». Я тогда впервые и слова-то эти ус­лышала. Тем не менее я прониклась важностью задачи и трудолюбиво приступила к поискам и освоению материала. И довольно быстро на­брела на толстый фолиант в черно-голубом супере с названием «Класс статус и власть» под редакцией Бендикса и Липсета. В нем была подбор­ка статей под общим титулом «Продолжение дискуссии о неравенстве» Открывалась она статьей Кингсли Дэвиса и Уилберта Мура «Некото­рые принципы стратификации». Это было прекрасное изложение фун­кциональной теории стратификации: стройное, лаконичное и завершен­ное. Настоящее произведение искусства: все есть — и ничего лишнего.

Очень быстро переведя эту работу и осмыслив, я двинулась даль­ше — по статьям оппонентов. Они показались мне гораздо менее инте­ресными. Тогда я разыскала более раннюю статью Кингсли Дэвиса «Концептуальный анализ стратификации» и упомянутую в сносках ста­тью Парсонса «Аналитический подход к теории социальной страти­фикации». Дэвисовскую статью я проглотила довольно быстро, придя в восторг от обилия простых и четких дефиниций, Парсонс дался мне с гораздо большим трудом (хотя впоследствии, переводя его более по­здние работы, я поняла, что как раз эта статья к трудным текстам не относится!). Разобравшись во всем этом и составив блоки определе­ний, я написала реферат «Система понятий функциональной теории социальной стратификации (в период ее формирования: 40-е гг.)». И была готова выступать.

Объявления были развешаны по всем этажам и, придя на семи­нар, я увидела среди слушателей двух или трех историков с четвертого этажа (там был Институт истории, философии и филологии СО АН). Почему-то это мне не понравилось, не знаю почему. Ощущения, что я приготовила какой-нибудь «не тот» доклад, у меня совершенно не было. А тем не менее факт наличия историков на нашем семинаре мне пока­зался подозрительным. Инна Владимировна, кстати сказать, даже не посмотрела, что я там написала (хотя у меня был текст!), так и «выпу­стила» меня. И я бодро прочитала первую часть своего опуса. К концу этой первой части началось шевеление и попытки задавать вопросы. Поэтому я прервала чтение и решила эти вопросы выслушать. Впро­чем, они были по существу риторическими. Слушателей интересовало в первую очередь, какая это теория — буржуазная или марксистская. Меня этот простой вопрос поставил в тупик: я вообще в таких поняти­ях не думала об этом комплексе положений. Для меня это была социо­логическая теория, я ее оценивала с точки зрения смысла, завершен­ности, чистоты изложения. Вопрос показался мне совсем не по делу-Однако за ним последовали другие. И, к моему большому удивлению,

залось, что для большей части слушателей как раз это-то и было мым главным! А вовсе не само по себе содержание.

Тут в дело вступила меньшая часть аудитории и начала аргумен-1 вать _ССылками на физику и биологию, в которых теории по ука-янному признаку не оцениваются. Тогда из большей части вопрошав-выделилась некоторая «подчасть», которая стала объяснять, что бщественные науки имеют свою специфику, что природа везде одна, общества у нас разные. Буржуазные ученые создают концепции об обществе на основании знания о своем буржуазном обществе, а у нас ведь общество совсем другое... Это опять-таки показалось мне удиви­тельным. Не сама точка зрения, конечно, ее-то все мы хорошо знали, но тот факт, что в таком институте, который казался мне тогда весьма передовым, она вообще может иметь сторонников. А среди людей, ее высказывавших, были такие, к которым я относилась с уважением, от которых я ну никак не ожидала такого услышать! Правда.

Я отступилась и перестала отвечать на вопросы. Оборону взяли на себя мои защитники, та самая «меньшая часть» аудитории. Я же просто смотрела во все глаза и пыталась разобраться, что же происхо­дит. Мое представление об институте, об ученых, в нем работающих, как-то сильно «поплыло» и потеряло ясные очертания. Между тем начали включаться эмоции, прежде всего со стороны «большей части» аудитории. Она была не просто разочарована, но как-то лично обиже­на, и в ней нарастало возмущение, «защитники», наоборот, станови­лись все более сдержанными и все тщательнее подбирали выражения. Рывкинский темперамент проявился тут во всей своей полноте: она одновременно вела семинар, отвечала на вопросы и набрасывала тези­сы своего заключительного слова. В конечном счете задававшие воп­росы консолидировались на том, что «нам это не нужно».

Инна Владимировна в заключительном слове доказывала, что эта теория (которую я тут излагала) относится методологически к самому первичному уровню рассмотрения общества, как если бы мы рассмат­ривали организм на клеточном уровне: на этом уровне организмы са­мых разных видов животных почти не различаются между собой. Воп­рос ставится самым примитивным образом: как общество вообще возможно? Почему оно не разваливается? Было очевидно, что на этом Уровне различия между социалистическим и капиталистическим об­ществом совершенно не имеют значения... Однако это не убедило ос­новную часть аудитории. Точнее говоря, не загладило ее глубокой оби-ДЫ на то, что главные, самые заветные критерии оказались не принятыми во внимание, и на то, что она услышала совсем не то, чего ожидала.

Должна сказать, что Парсонс почти не фигурировал в моем из­ложении: сноски шли в основном на Дэвиса и Мура и отдельно — на Дэвиса, а тем не менее в дальнейших обсуждениях наших указанный семинар почему-то всегда фигурировал как «семинар по Парсонсу». о-моему, это характеризует способ мышления: перед тем как чело-

век дойдет до смысла изложения, обязательно нужно было решить вопрос, марксизм это или не марксизм, какие имена с этим связаны. К содержанию интерес проявлялся в последнюю очередь.

А тот семинар по Парсонсу, про который Лиза Дюк вспоминает (он предполагался действительно по Парсонсу, и какие-то материалы к нему были подобраны, хотя не все они были машинописные, предла­галось, в частности, прочитать предисловие к книге «Социология се­годня», написанное Парсонсом), он как раз и не состоялся. В точности не знаю, почему. Было много жалоб на трудность текстов — может быть, поэтому. Но не исключено, что возникли какие-то сложности из-за этого семинара по стратификации. Я помню, что у Инны Влади­мировны были какие-то неприятности из-за него. Дело разбиралось даже на партбюро. Но партбюро возглавлял тогда Михаил Александ­рович Розов. «И щуку бросили в реку».

Еще раз подчеркну, что как в институте в целом, так и в отделе Заславской атмосфера была тогда хорошая: не было каких-то явных доносов, слежки друг за другом, подсиживания и т.д. В этом смысле воздух был чистый. И меня никто не брался перевоспитывать, не ставил никаких требований идеологического порядка. Я продолжала понем­ногу переводить Парсонса, потому что я все более проникалась созна­нием важности и интересное™ его концепции и — насколько ко мне прислушивались — пропагандировала свою точку зрения. Вслед за его ранней статьей по стратификации я перевела «Мотивацию экономичес­кой деятельности», потом, услышав, что москвичи переводят «Структу­ру социального действия», перевела три главы из нее — 2-ю, 18-ю и 19-ю. Причем 19-ю, кажется, мы перевели с Галей Беляевой дважды. Потом я взялась за вторую статью по стратификации и весьма изрядно над ней попотела. И где-то уже в 70-м или 71-м году уговорила несколько чело­век взяться за перевод глав из книги «Социальные системы», которая была в нашей библиотеке. И мы — я, Володя Герчиков и Вера Тапили-на — перевели тогда 2-ю, 3-ю и 4-ю главы (1-я к тому времени была пе­реведена Галей Беляевой). При этом была договоренность с москвича­ми, что мы будем переводить эти главы, а они — следующие. Но москвичи ничего не переводили (тогда им уже становилось не до того), потом я, уже хорошо набившая руку на переводах Парсонса, перевела еще (про­сто из интереса!) 5-ю и 6-ю, а затем и 8-ю главы.

С грустью должна сказать, что все эти переводы остались прак­тически невостребованными. Они стояли в моем шкафу (я уже к тому времени сосредоточила в своих руках всю библиографическую работу в нашем отделе, и шкаф был в моей личной ответственности). Народ приходил, иногда брал почитать, потом возвращал (или не возвращал, тогда приходилось принимать к нему строгие меры). Но никаких об­суждений не было. Никто никуда это применить не мог, не умел, а мо­жет, к тому времени уже и боялся.

Перед самым моим отъездом в 71-м году я, Вера Тапилина, Надя Каныгина и Игорь Истошин образовали такую группу, как бы межот-

скую (Каныгина и Тапилина были из бывшей группы Шляпентоха идели на материале его опросов читателей газет, массив был доволь-большой и богатый). Мы собирались операционализировать пар-онсовские переменные и бросить их на этот материал, сделать вто-пичный его анализ. Но определения этих переменных были весьма расплывчаты (те работы, в которых он их определяет подробно и точ­но до нас не дошли и переведены в то время не были), мы долго с ними бились. А потом я уехала, и все это, как я понимаю, прекратилось.

И. Гришаев. Тогда много переводили. И переводы очень ценились Я вспоминаю, что на день рождения мне подарили переплетенную книгу переводов и еще чего-то, где в качестве виньетки было «Самиздат». Не знаю, был ли Парсонс в этой книге. По-моему, нет. Там были другие, может быть, даже шутливые материалы. А первое что я прочитал, ско­рее всего была «Структура социального действия». Да, первую главу, во всяком случае. А в общем, в тех переводах не было четкой упорядо­ченности глав — первая, вторая, третья... Они у меня до сих пор лежат. Причем, там есть варианты с пробелами, с невставленным английским текстом. Иногда по нескольку экземпляров одного и того же текста. Так что можно сделать даже репринт: в книжку вставить странички первых переводов.

Общее впечатление от Парсонса? Было ощущение систематиза­ции предыдущих знаний. Сначала ведь «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Иногда из разных наук. Но в тот момент, когда прикасаешься к Парсонсу, есть ощущение, что все эти знания, даже пре­дыдущие, начинают складываться во что-то целое. Даже, может быть, не совсем складываются. Может быть, что-то с чем-то и несовместимо, но тем не менее они как-то все начинают находить свое место.

— А как ты, Игорь, впервые столкнулся с Парсонсом, с этим именем?
И. Гришаев. Где-то услышал на семинаре. На том или на другом.

Либо это был семинар Левады, либо это был семинар Ольшанского. А был еще у Кона, на Песцовой, в подвале. Но скорее всего у Левады, потому что у Ольшанского все же была немножко другая проблемати­ка, больше социально-психологическая. Он мало занимался теорети­ческой социологией, практически совсем не занимался. Я помню, что там переводили в основном книги по социальной психологии. Поэто­му, скорее всего, о Парсонсе я услышал у Левады.

— Что конкретно дал тебе Парсонс?

И. Гришаев. Дело в том, что я по образованию физик, и это, види-^мо, вырабатывает какой-то стиль мышления. Поэтому мне Парсонс прежде всего указал путь, как можно свой предшествующий опыт и свои предшествующие знания и навыки применить в этой сфере. Это во-пер­вых. Во-вторых, я полагаю, что Парсонс сыграл еще и такую роль. Хотя У час в эмпирических исследованиях, которые никогда не делались по классическим схемам, не было тщательной проработки (по-моему, если акие подготовленные по всем правилам исследования вообще были, то ^еДиничных случаях), но тем не менее Парсонс помогал осмыслить цель.

Даже если не делается предварительный этап подготовки к работе, глу­бокий, в полном объеме, который должен непосредственно предшество­вать эмпирическому этапу, тем не менее знание Парсонса позволяет и здесь закладывать какую-то серьезную основу, хотя бы даже в неявном виде. И, в-третьих, просто-напросто каким-то странным способом, я не могу сказать, каким именно, его знание помогало мне разбираться и объяснять для себя по крайней мере некоторые вещи.

Он и сейчас мне очень нужен. Все знания, которые я приобрел,

социологические и прочие, — они совершенно необходимы. Все, что я читал, пусть не очень упорядоченно, из Парсонса и Крозье, — все это очень нужно. То есть я могу сказать, что я не дочитал многого, может быть, но сказать, что я прочитал что-то лишнее, — нет. Я полагаю, что подобное чтение очень помогает разбираться в деле. В моей нынешней работе тоже много аналитики, она не всегда выливается в написание текстов, но в голове-то эта работа всегда происходит. И приобретен­ные теоретические знания очень помогают разобраться в том, что про­исходит, что делать.

А. Хараш. Я лично приобщился к Парсонсу через эти самые пе­реводы. Я не видел его, не слышал выступлений и ничего тогда не знал о его знаменитой концепции. Я был аспирантом Тбилисского государ­ственного университета, занимался структурной лингвистикой, но жил в Москве. И имел мизерные средства к существованию. И когда мне было предложено (не могу вспомнить — как) Галей Беляевой заняться переводом Парсонса, я с удовольствием и радостью согласился, пото­му что это давало мне какие-то, пусть не очень большие и временные, средства к существованию. Поступил я опрометчиво, потому что Пар-сонс оказался не тем автором, которого может переводить новичок в области научного перевода. Он мне очень подходил по моим интере­сам, это был гуманитарный, как я понимал, текст. Текст общественно-научный, социально-философский, как я себе представлял. Но когда я согласился и стал заниматься его текстами, я понял, насколько это сложно: эти периоды, немецкие периоды английскими словами. При­ходилось продираться через каждую фразу, через каждый абзац. За­интересовался.

Почему я заинтересовался Парсонсом? Можно здесь назвать материальную причину. Но, с другой стороны, если бы мне было пред­ложено перевести труды, предположим, какого-нибудь биолога, я бы отказался. Я, в общем-то, всегда избегал работы только ради денег. И переводить Парсонса я не зря согласился. Действительно, я достаточ­но много получил кроме платы. А плата, надо сказать, была минималь­ная, ужасно маленькие деньги, хотя для меня, тогда бедного аспиран­та, да еще и обремененного семейством, это было существенно.

— Что лично для себя вы нашли в Парсонсе при первом обраще­нии к нему?

А. Хараш. Я должен здесь сказать, что это была проблема за­претного плода. Для меня было очень важно, что это не просто автор*

сона _{нон Г}р_ата. Даже само слово «социология» было таким нон

_ата словом неодобряемым. И для меня это было приобщением к ка-

mv-to движению. Я бы сказал так — к социальному движению, в ко-

ором главную роль играл Юрий Александрович Левада. Хотя я был

далек от этого: аспирант по структурной лингвистике.

Тут есть и еще один важный момент. У меня было много друзей в Москве. Первые мои контакты в Москве сложились с людьми, близки­ми к диссидентам. Они вели, если не борьбу, то что-то похожее: под­писывали какие-то письма. Они были «подписанты», или, как я их для себя называл, субскрипторы. Я понимал, чувствовал, что каждый чес­тный человек так или иначе должен в этом участвовать. Но я по натуре своей не бунтарь и не революционер. Я участвовал в этом посильно. В то время как раз произошли чехословацкие события. Я, конечно, не участвовал в знаменитой демонстрации из семи человек, в которой участвовал Костя Бабицкий — мой коллега, структуралист. Это про­исходило на Лобном месте, на Красной площади. Я там не был, не уча­ствовал. Но зато когда их судили, я был в здании суда. И мои знако­мые, тоже московские субскрипторы, возмущались и удивлялись: «Зачем нам это нужно? Вы же не состоите на учете, вы же никак не запятнаны, а вот здесь вы попадете в черный список». Мальчиков и девочек из КГБ там было полно. Я вот таким образом проявлял свою солидарность. Не считая себя способным участвовать во всех этих ве­щах, я считал своим долгом (да!) себя запятнать. И для меня это был важный момент.

Было ощущение, что, переводя такого автора, как Парсонс, ко­торый занимается запрещенной у нас социологией, я тем самым делаю очень важное общественное дело. Это вот тот самый, не очень плодо­творный для самой науки ореол запретного плода, но он очень благо­творен для общественного, социального самовоспитания. Если бы мне было предложено переводить какую-нибудь из работ Маркса, я бы, конечно, отказался. И это действительно очень интересный мыслен­ный эксперимент. Отказался бы. Совсем не потому, что я не любил Маркса. Маркс был одним из очень уважаемых мною философов, в том числе за его ортодоксальное произведение «Немецкая идеология». Но я бы не стал его переводить, потому что это не играло той самой значимой для меня роли. Переводя запрещенного автора, я тем самым участвовал в некотором освободительном движении, что ли. А пере­водя Маркса, я бы участвовал в совсем противоположном. Это очень важный стимул.

И это действительно приобщило меня к этому движению. Когда было то самое судилище над Левадой в Академии общественных наук — ^я тогда работал в социологической лаборатории этой Академии при Ч"-> я смотрел на все открытыми глазами, я уже понимал все подвод­ные течения. Это было уже после того, как я перевел Парсонса. Я пони-ал, о чем идет речь. Для меня эти вот приобщенность и компетентность ⁰ всех жизненных пертурбациях всегда были очень важны тоже.

Еще один важный момент — это то, что я всегда был склонен к пограничным наукам. У меня достаточно сложная научная судьба. Я окончил историко-филологический факультет в пединституте, а по­том поступил в аспирантуру по структурной лингвистике. А перед тем я работал в Институте психологии имени Узнадзе в Тбилиси. И у меня возникло — вернее, усилилось, так как оно было и до того — намере­ние, которое есть и до сих пор: вся моя жизнь прошла под знаком вот этого скрещивания. Меня все время тянуло заниматься не просто лин­гвистикой, а психолингвистикой, не просто психологией, а социаль­ной психологией. Парсонс укрепил во мне эту «гибридность». Но уже после периода Парсонса, когда это запечатление произошло, очень трудно от него абстрагироваться. Продравшись сквозь Парсонса, уже остаешься с ним.

Когда я услышал это имя? Тогда же от Гали Беляевой и услышал. Я был на семинаре. Пришел на семинар. Тогда еще не было Института конкретных социальных исследований (кстати, потом я работал в этом институте), а был отдел в здании Института философии. Как сейчас помню, выступал Юрий Александрович Левада. Кого я еще там помню? Леню Седова помню, Тамару Дридзе, которая тогда была аспирант­кой, Галю Беляеву. Мне даже показалось, что есть какое-то избыточ­ное возбуждение вокруг этого дела. Но потом я понял, что люди дей­ствительно занимались запрещенными вещами, зная, что худо-бедно, но они делают важное дело. Может быть, они делали его не прямо, то есть не брали оружия и не шли воевать, но они действительно делали очень серьезное дело.

— Какой это был год?

А. Хараш. Это был конец 60-х годов, 67—68-й год, но скорее 68-й. Я приходил как переводчик. Но, конечно, я был там не просто пере­водчиком, мне все было интересно. Было выступление, доклад Юрия Александровича Левады. Очень интересный доклад. Для меня все зву­чало по-новому, все было в диковинку. Я же приехал из Тбилиси, где у всех подобных вещей не было политической окраски.

— А у Левады была политическая окраска?

А. Хараш. Безусловно. Он мог прямо на эту тему не говорить, но были шуточки. Ну кто из русских интеллигентов в тот период упустил бы случай немножко рискнуть и походить немножко как бы по краешку?

— Доклад Левады был посвящен какой-то конкретной теме?

А. Хараш. Он был, по-моему, методологический, по поводу совре­менной социологии. Что именно было, не помню. Помню, что он был достаточно общий. Там не было какой-то конкретной проблемы, были методологические основы. Ну, он явно был одним из звеньев в цепи, так сказать. Были люди, которые слушали Леваду уже много раз, и он обра­щался к единомышленникам, что тоже было очень интересно.

Первые работы по социологии, которые я прочел, были работы в тех двух томах, которые мне дала Галя как переводчику. Там много было всего. Благодаря этому я вообще прочитал очень много всяких

й (по крайней мере просмотрел), которые, я считаю, должен знать

ый кто занимается общественными науками у нас. Это хрестома-йыла. Такая огромная хрестоматия. Там было все, начиная с Тарда,

гейма _и завершая Максом Вебером и самим Парсонсом. А рабо-Парсонса, которые я перевел, — это его введение к главам, которые А ли в этой самой хрестоматии. Это было мое знакомство с социоло-_ией, хотя слышал я об этой науке и раньше.

_ jj₀ социология для вас началась с Парсонса?

А. Хараш. Для меня — да.

_ Очень серьезный вход.

А. Хараш. Вообще говоря, это мой стиль. И в психологию я во­шел точно так же. Это шлимановский метод. Правда, у Шлимана на этом основано изучение языков, а не наук. Он берет страшно тяжелый текст и учит его наизусть. Я считаю, что такой ход — самый лучший. Надо начинать не с пособий, не с легких учебников, постепенно ус­ложняя, а с самого трудного, с самого тяжелого. Тогда ты проника­ешься этим.

В психологию я входил через статью Эгона Брунсвика, невероят­но трудного психолога даже для профессионала с огромным стажем. На английском языке. Кстати, Брунсвик тоже немец. Я взял его выс­тупление на английском языке, очень трудно написанное, перевел его. Я пришел работать в Институт психологии и в то же время не знал пси­хологии, не имел систематического образования. Я Вудвордса уже прочел потом, Маркса и Хилекса. А начал с того, что взял вот эту ста­тью и ее перевел за несколько дней. Это меня самого поразило и вооб­ще поразило всех... Я думал, что это в порядке вещей. Оказывается, с этого не начинают. И в социологии точно так же получилось. Меня никогда не страшили новые тексты из незнакомой науки, если они не были математическими и не злоупотребляли специальной терминоло­гией. Если в них была терминология, знакомая мне, то я мог перевести любую статью. Я переводил даже с малознакомого мне французского языка — переводил статьи по лингвистике.