О парфянском вооружении 15 page

Нельзя представить себе ничего более ужасного, чем пожирание трупасобственного отца; и однако те народы, которые придерживались в древностиэтого обычая, видели в нем свидетельство благочестия и сыновней любви, ибоони считали, что таким путем обеспечивают своим родителям наиболее достойноеи почетное погребение. Ведь, пожирая останки своих отцов, они как быхоронили их в самой сокровенной глубине своего тела и до какой-то степениоживляли и воскрешали своих отцов, превращая их путем пищеварения и питанияв свою живую плоть. Нетрудно представить себе, каким жестоким иотвратительным показался бы людям, проникнутым этим суеверием, обычайпредавать останки своих родителей земле, где трупы гниют и служат пищейживотным и червям.

Ликург считал [1797], что для того, чтобы украсть какую-нибудь вещь усвоего соседа, нужно проявить сметливость, проворство, смелость и ловкость;с другой стороны, он полагал, что для общества будет полезно, если каждыйбудет тщательно охранять свое добро; поэтому он решил, что воспитание обоихэтих качеств — умения нападать и умения защищаться — принесет богатые плодыпри обучении военному делу (являвшемуся главной наукой и добродетелью,которые он хотел привить своему народу) и что это возместит тот ущерб и тунесправедливость, которые вызываются присвоением чужой вещи.

Тиран Дионисий [1798]захотел подарить Платону сшитое по персидскомуобразцу, длинное, пестро окрашенное одеяние, пропитанное благовониями, ноПлатон отказался принять его, говоря, что, будучи мужчиной, он не хочетодеваться в женское платье. Аристипп же принял этот подарок, заявив, чтоникакой наряд не в состоянии затмить неподдельное мужество. Друзья Аристиппаупрекали его в трусости за то, что, когда Дионисий плюнул ему в лицо, оночень легко отнесся к этому. «Ведь терпят же рыбаки, — ответил он им, — идопускают, чтобы морские волны окатывали их с головы до ног, ради того,чтобы выловить какого-нибудь пескаря». Однажды, когда Диоген мыл для себязелень к обеду, он увидел проходящего мимо Аристиппа и сказал ему: «Если быты умел довольствоваться зеленью, то не пресмыкался бы перед тираном», начто Аристипп ему ответил: «А если бы ты умел водиться с людьми, тебе неприходилось бы мыть себе зелень» [1799]. Вот как разум оправдывает самыеразличные действия! Это — котелок с двумя ручками, который можно ухватить ис одной и с другой стороны:

Bellum, о terra hospita, portas;

Bello armantur equi, bellum haec armenta minantur.

Sed tamen iidem olim curru succedere sueti

Quadrupedes, et frena iugo concordia ferre;

Spes est pacis. [1800]

Солона уговаривали не проливать слез по поводу смерти его сына, ибо онибесполезны и бессильны помочь горю; на что он ответил: «Потому-то я ипроливаю их, что они бесполезны и бессильны» [1801]. Жена Сократа растравляласвою скорбь, восклицая: «О, как несправедливо эти злые судьи приговорилитебя к смерти!» — «А ты предпочла бы, чтобы они осудили меня заслуженно?», —ответил ей на это Сократ [1802]. У нас прокалывают себе ушные мочки; греки жесчитали это признаком рабства. Мы таимся во время сношений с женщинами;индийцы же делают это открыто. Скифы приносили в жертву чужестранцев в своиххрамах; в других же местах, наоборот, храмы служили местом убежища.

Inde furor vulgi quod numina vicinorum

Odit uterque locus, cum solos credat habendos

Esse deos, quos ipse colit. [1803]

Мне рассказывали об одном судье, что когда он наталкивался накакой-нибудь вопрос, являвшийся предметом ожесточенных споров между Бартолои Бальдом [1804], или на какой-нибудь вопрос, по которому существуетнесколько различных мнений, то делал следующую пометку на полях своей книги:«по-приятельски». Это значило, что истина так темна и спорна, что в подобномслучае он мог решить дело в пользу любой из спорящих сторон. Он считал, чтотолько из-за недостатка остроумия и учености он не во всех случаях могсделать свою пометку: «по-приятельски». Современные адвокаты и судьи во всехспорных случаях находят достаточно уверток, чтобы решить дело как имзаблагорассудится. В такой запутанной науке, как юриспруденция, гдесталкиваются столько авторитетов и столько мнений и где самый предметисследования столь произволен, разнобой в суждениях совершенно неизбежен.Вот почему нет такого судебного дела, которое было бы настолько ясно, что невызывало бы разногласий. Одна судебная инстанция решает дело в одном смысле,другая — в прямо противоположном, а бывает и так, что одна и та же инстанцияво второй раз принимает противоположное решение. Отсюда наблюдаемые намиповседневно примеры того произвола, когда один за другим выносятся разныеприговоры и когда для решения одного и того же дела перебегают от одногосудьи к другому. Все это сильно подрывает авторитет нашего правосудия илишает его всякого блеска.

Что касается разброда философских мнений по вопросу о пороке идобродетели, то об этом нет нужды распространяться, ибо есть среди нихнемало таких взглядов, что лучше о них промолчать, чем делать их достояниемнеискушенных умов. Аркесилай утверждал, что в делах сладострастия неважно,что именно и как делается: Et obscoenas voluptates, si natura requirit, nongenere, aut loco, aut ordine, sed forma, aetate, figura metiendas Epicurusputat [1805].

Ne amores quidem sanctos a sapiente alienos esse arbitrantur [1806]. — Quaeramus ad quam usque aetatem iuvenes amandi sint [1807].Приведенные два положения стоиков и упрек, брошенный по этому поводуДикеархом самому Платону, показывают, сколько вольностей и излишеств, идущихвразрез с общепринятым обычаем, допускает самая здравая философия.

Законы приобретают тем большую силу, чем они древнее и дольшеприменяются. Опасно их ограничивать первоначальным их назначением. Ониподобны рекам, которые становятся более мощными и величественными по мересвоего движения вперед; если пройти вверх по течению до истоков, то можноубедиться, что вначале это едва заметный ручеек, который по мере своегороста набирается сил и становится полноводной рекой. Приглядитесь, каковыбыли первоначальные воззрения, положившие начало этому могучему потокумнений, которые ныне внушают почтение и ужас; тогда вы убедитесь, что онибыли весьма шаткими и легковесными, и вы не удивитесь тому, что люди,которые все взвешивают и оценивают разумом, ничего не принимая на веру и неполагаясь на авторитет, придерживаются суждений, весьма далеких отобщепринятых. Неудивительно, что взгляды людей, которые берут себе заобразец природу, в большинстве случаев весьма уклоняются от общепризнанных;так, например, лишь очень немногие из них одобрили бы строгость нашегобрака, а большинство из них разрешало общность жен и свободу от всякихограничений. Они отвергали также наши приличия: так, Хрисипп утверждал, чтоза десяток маслин философ готов десять раз перекувырнуться перед зрителями,даже без штанов [1808]. Он вряд ли посоветовал бы Клисфену отказаться выдатьсвою дочь, прекрасную Агаристу, за Гиппоклида, увидев однажды, как тот,вскочив на стол, встал на голову и растопырил в воздухе ноги [1809].

Метрокл [1810]однажды во время спора нечаянно выпустил газы вприсутствии своих учеников. Он спрятался со стыда и не выходил из дому, покаего не навестил Кратет, который стал приводить ему в утешение разные доводыи наконец, желая показать ему пример своей полнейшей непринужденности,принялся наперебой с ним выпускать ветры. Ему удалось таким образом нетолько рассеять сомнения Метрокла, но и склонить его к стоическому учению,более свободному в вопросах о нравах, чем перипатетическое, которое Метроклразделял раньше и которое больше придерживалось правил вежливости.

То, что мы называем непристойностью, а именно вещи, которые мы нерешаемся делать явно, а делаем тайно, люди раньше называли глупостью, считаяпороком замалчивать и как бы осуждать то, чего от нас требуют природа,обычай и наши желания. Им казалось, что лишить таинства Венеры их священногоубежища в ее храме и выставить их перед толпой, значило унизить их; чтопоказать ее игры без занавеса значило осквернить их. Ведь всякаястыдливость, по их мнению, есть вещь относительная, и решение вопроса о том,следует ли такие вещи скрывать, утаивать и обходить молчанием, зависит отточки зрения. Они считали, что отличным примером этого может служитьсладострастие под маской добродетели, которому выгоднее, чтобы его невыставляли напоказ толпе на улицах и площадях, подвергая публичному позору,а предлагали ему ютиться в укромных уголках. Вот почему некоторыеутверждают, что уничтожить публичные дома значит не только повсеместнораспространить разврат, который до этого сосредоточен был в определенныхместах, но что это еще значит способствовать разжиганию у мужчин влечения кпороку с помощью создания на их пути препон:

Moechus es Aufidiae, qui vir, Scaevine, fuisti;

Rivalis fuerat qui tuus, ille vir est.

Cur aliena placet tibi, quae tua non placet uxor?

Numquid securus non potes arrigere? [1811]

Тысячи примеров подтверждают это:

Nullus in urbe fuit tota qui tangere vellet

Uxorem gratis, Caeciliane, tuam,

Dum licuit; sed nunc, positis custodibus, ingens

Turba fututorum est: ingeniosus homo es. [1812]

Одного философа, который был застигнут в момент любовного акта,спросили, что он делает. «Порождаю человека», — ответил он весьмахладнокровно, нисколько не покраснев, как если бы его застали за посадкойчеснока [1813].

Я полагаю, что великий писатель-богослов [1814]одушевлен был весьматрогательными и почтенными чувствами, когда считал, что этот акт обязательнодолжен совершаться стыдливо и втайне и что разнузданные объятия циников немогут удовлетворить эту потребность до конца; он полагал, что циникивыставляли напоказ свои сладострастные движения лишь для того, чтобыподтвердить, что их школа не признает стыда, но что в действительности ониудовлетворяли свою потребность в уединении.

Наш мыслитель, однако, недостаточно оценивал степень распутствациников. Ибо, например, Диоген, открыто предававшийся мастурбации, выражалперед присутствовавшими свою полную готовность, с помощью растирания живота,также удовлетворить и другую свою потребность [1815]. А тем, кто егоспрашивал, неужели он не может найти, чтобы поесть, более подходящего места,чем людная улица, он отвечал: «Я на улице почувствовал голод, потому и ем наулице» [1816]. Женщины-философы, принадлежавшие к цинической школе, открыто,без стыда, отдавались философам; Гиппархия [1817]была принята в кружокКратета только с условием, что она во всем будет подчиняться его правилам.Эти философы выше всего ценили добродетель и отказывались признавать вседругие дисциплины, кроме морали; вот почему они приписывали высший авторитетво всех делах выбранному ими мудрецу, который считался стоящим выше законов.Они не ставили сладострастию никаких иных границ, кроме умеренности исоблюдения свободы другого.

На основании того, что вино кажется горьким больному и приятнымздоровому, что весло кажется изогнутым в воде и прямым, когда оно вынуто изводы, и тому подобных видимых противоречий Гераклит и Протагор доказывали,что все вещи заключают в себе причины таких явлений; по их мнению, в винесодержится некая горечь, которая проявляется в ощущении больного, в весле —некое качество изогнутости, которое открывается тому, кто рассматривает егов воде, и так далее [1818]. Но это означает, что все находится во всем, аследовательно, ничто — ни в чем; ибо ничто не может быть там, где есть все.

Это мнение напоминает мне то, в чем мы постоянно убеждаемся на опыте, аименно: что нет такого смысла и значения — прямого или косвенного, приятногоили неприятного, — которых наш ум не обнаружил бы в читаемых намипроизведениях. Сколько ошибок и заблуждений рождается из самого точного,ясного и совершенного слова! Какая только ересь ни находила в немдостаточных оснований для своего возникновения и распространения! Вот почемувиновники таких заблуждений ни за что не желают отказаться от этого способадоказательства, покоящегося на истолковании слов. Один почтенный человек,всецело погруженный в поиски философского камня, недавно хотел доказать мнезаконность этого занятия, ссылаясь на авторитет Библии; он привел мне пятьили шесть мест из Библии, на которые он, по его словам, прежде всегоопирался, чтобы успокоить свою совесть (ибо он был лицом духовного звания);и действительно, это не была просто смешная выдумка: приведенные им местабыли поистине весьма пригодны для защиты этой пресловутой науки.

Путем подобного же столкновения слов получают распространение разныепророческие вымыслы. Ведь всякого прорицателя, который пользуется такимвлиянием, что к нему часто обращаются и старательно истолковывают всеоттенки его слов и выражений, можно заставить говорить все, что угодно, какэто и делают с сивиллами [1819]. Ведь имеется такое множество способовтолкования, что изобретательный ум всякими правдами и неправдами обязательнонайдет в любом изречении тот смысл, который ему на руку.

Вот почему туманная и двусмысленная манера выражаться издавна приобрелаширокое распространение. Пусть только автор сумеет привлечь к себе вниманиепотомства и заинтересовать его (что зависит не только от его дарования, ночасто, или даже еще чаще, от интереса, вызываемого данным предметом), пустьон даже по простоте своей или из хитрости выражается несколько темно идвусмысленно — не беда! Найдется ряд истолкователей, которые, перелагая ипереиначивая его сочинения, припишут ему множество воззрений — либосоответствующих, либо подобных, либо противоречащих его собственным, —которые окружат его имя почетом. Он обогатится за счет своих учеников,подобно учителям в день ярмарки Сен-Дени [1820].

По этой причине стали ценить некоторые пустяковые вещи, приобрелипопулярность разные писания и во многие произведения стали вкладывать самоеразнообразное содержание — кому какое вздумается, — вследствие чего одна ита же вещь приобрела тысячу смыслов и сколько угодно самых различныхзначений и толкований. Возможно ли, чтобы Гомер хотел сказать все то, чтоему приписывают, чтобы он придерживался всех тех разноречивых воззрений,какие вычитывают у него богословы, законодатели, полководцы, философы, людисамых различных профессий, причастных к самым различным областям знания ичеловеческой деятельности? Все они на него опираются и ссылаются на него! Онмастер на все руки, вдохновитель всех творений, всех создателей! Он главныйсоветник во всех начинаниях! Всякий, кому нужны были оракулы и предсказания,находил у него все, что ему нужно. Один ученый человек из числа моих друзейнашел у Гомера столько поразительных совпадений и превосходных мест,говорящих в пользу нашей религии, что ему нелегко было отказаться от мысли,будто именно таково было намерение Гомера (тем более что Гомер был ему стольже близок, как и человек нашего времени). Беда только в том, что те доводы,которые, по его мнению, были свидетельством в пользу нашей религии, многимидревними исследователями считались свидетельством в пользу их религий.

А посмотрите, что только выделывают с Платоном! Так как всякий почитаетза честь иметь его на своей стороне, то и истолковывает его в желательномдля себя смысле. Платону приписывают и у него находят все новейшие взгляды,какие только существуют на свете, и, если потребуется, его противопоставляютему же самому. Его заставляют отвергать нравы, принятые в его время, еслитолько они неприемлемы в наши дни. Все эти истолкования тем убедительнее иярче, чем изощреннее и острее ум толкователя.

Из того самого основания, из которого исходил Гераклит, утверждая, чтокаждая вещь содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают,Демокрит делал противоположное заключение, говоря, что вещи не содержат всебе ничего из того, что мы в них обнаруживаем; а из того факта, что медсладок для одного и горек для другого, он делал вывод, что мед не сладок ине горек [1821]. Пирронисты сказали бы, что они не знают, сладок ли мед илигорек, или — что он ни то, ни другое, или — что он и то, и другое; ибо онивсегда и во всем стоят на позициях крайнего сомнения.

Киренаики считали, что нельзя ничего познать извне и что мы можемпознать только то, что постигается нами путем внутреннего ощущения, как,например, боль или наслаждение; по их мнению, мы не познаем ни звука, ницвета, а лишь известные, вызываемые ими ощущения, которые и служатединственным основанием для нашего суждения. Протагор считал, что длякаждого истинно то, что ему кажется. Эпикурейцы полагали, что всякоесуждение покоится на чувствах, на них покоится познание вещей и они жесоставляют основу наслаждения. Платон же утверждал, что как суждение обистине, так и сама истина, в отличие от мнений и чувств, принадлежат уму имышлению.

Это приводит меня к рассмотрению вопроса о роли чувств, которыесоставляют главное основание и доказательство нашего неведения. Все, чтопознается, без сомнения познается благодаря способности познающего; ибопоскольку суждение получается в результате действия того, кто судит, тоестественно, что он производит это действие своими средствами и по своейволе, а не по принуждению, как это происходило бы в том случае, если бы мыпознавали вещи принудительно и согласно закону их сущности. Всякое познаниепролагает себе путь в нас через чувства — они наши господа [1822]:

via qua munita fidei

Proxima fert humanum in pectus templaque mentis. [1823]

Знание начинается с них и ими же завершается. В конце концов мы зналибы не больше, чем какой-нибудь камень, если бы мы не знали, что существуетзвук, запах, свет, вкус, мера, вес, мягкость, твердость, шероховатость,цвет, гладкость, ширина и глубина. Такова основа, таков принцип всего зданиянашей науки. По мнению некоторых философов, знание есть не что иное, какчувство [1824]. Тот, кто смог бы меня заставить пойти наперекор чувствам,взял бы меня за горло, и я не мог бы сделать больше ни шагу. Чувстваявляются началом и венцом человеческого познания.

Invenies primis ab sensibus esse creatam

Notitiam veri, neque sensus posse refelli…

Quid maiore fide porro quam sensus haberi

Debet? [1825]

Какую бы скромную роль ни отводить чувствам, необходимо признать, чтовсе наше обучение происходит через них и при помощи их. Цицерон сообщает [1826], что Хрисипп, пытаясь умалить роль чувств и их значение, приводилсамому себе столь сокрушительные возражения, что сам не в состоянии был ихопровергнуть. Карнеад, придерживавшийся противоположной точки зрения,похвалялся тем, что он побивает Хрисиппа его же оружием и пользуется для егоопровержения его собственными словами; по этому поводу он воскликнул: «О,несчастный, твоя собственная сила погубила тебя!» [1827]Нет большейнелепости, с нашей точки зрения, чем утверждать, что огонь не греет, чтосвет не светит, что в железе нет ни тяжести, ни прочности; все это понятия,которые нам доставляются нашими чувствами, и никакое человеческое знание илипредставление не может сравниться с этим по своей достоверности.

Первое имеющееся у меня возражение по поводу чувств состоит в том, чтоя сомневаюсь, чтобы человек наделен был всеми естественными чувствами. Явижу, что многие животные живут полной и совершенной жизнью, одни беззрения, другие без слуха. Кто знает, не лишены ли мы одного, двух, трех илидаже многих чувств? Ибо, если у нас не хватает какого-либо чувства, нашразум не в состоянии заметить этот недостаток. Чувства обладают темпреимуществом, что являются крайней границей нашего знания, и за ихпределами нет ничего, что бы помогло нам открыть их. Нельзя даже открыть спомощью одного из чувств другое:

An poterunt oculos aures reprehendere, an aures

Tactus, an hunc porro tactum sapor arguet oris,

An confutabunt nares oculive revincent? [1828]

Все они являются крайней границей наших способностей:

seorsum cuique potestas

Divisa est, sua vis cuique est. [1829]

Невозможно объяснить слепорожденному, что он не видит; невозможнозаставить его желать видеть и жалеть о своем недостатке. Вот почему тообстоятельство, что наша душа довольствуется и удовлетворяется темичувствами, которые у нас есть, ничего не доказывает; ибо она не в состоянииощутить свою собственную болезнь и свое несовершенство, если они дажеимеются. Невозможно привести слепорожденному какое-либо доказательство,довод или сравнение, которое вызвало бы в его воображении какое-топредставление о том, что такое свет, цвет или зрение. Нет ничего стоящего зачувствами, что в состоянии было бы сделать чувства очевидными. Еслислепорожденный выражает желание видеть, то не потому, что он действительнопонимает, чего он хочет; он только слышал от нас, что он должен желатьчего-то такого, чем мы обладаем, такого, что по своему действию, а также посвоим последствиям люди называют благом, — но что же это такое, он все же незнает и не имеет об этом ни малейшего представления.

Я знал одного дворянина почтенного происхождения, слепорожденного иливо всяком случае ослепшего в таком возрасте, когда он не знал, что такоезрение. Он до такой степени не понимал, чего ему недоставало, что применял,как и мы, слова, относящиеся к зрению, но только в особенном, свойственномлишь ему одному смысле. Однажды к нему подвели мальчика, которому онприходился крестным; обняв ребенка, он сказал: «Боже, какой прелестныймальчик! Приятно посмотреть на него! Какое у него очаровательное личико!»Так же как и мы, он сказал бы: «Этот зал прекрасно выглядит», «Погодаясная», «Солнечно». Более того, узнав о таких наших развлечениях, как охота,игра в мяч, стрельба в цель, он пристрастился к ним, стал ими заниматься исчитал, что принимает в них такое же участие, как и мы; он гордился этим,находил в этом удовольствие, хотя обо всех этих играх знал толькопонаслышке. Когда он выезжал на открытое и просторное место, где могпришпорить коня, ему кричали: «Вот заяц», а через некоторое время сообщали,что заяц пойман, и тогда он бывал так же горд своей добычей, как — согласнотому, что ему рассказывали, — это бывает с настоящими охотниками. При игре вмяч он брал его левой рукой и ударял по нему ракеткой; он стрелял наудачу изружья и бывал доволен, когда его люди сообщали ему, что он попал выше мишениили рядом с ней.

Кто знает, не совершает ли человеческий род подобную же глупость? Можетбыть, из-за отсутствия какого-нибудь чувства сущность вещей большей частьюскрыта от нас? Кто знает, не проистекают ли отсюда те трудности, на которыемы наталкиваемся при исследовании многих творений природы? Не объясняются лимногие действия животных, превосходящие наши возможности, тем, что ониобладают каким-то чувством, которого у нас нет? Не живут ли некоторые изних, благодаря этому, более полной и более совершенной жизнью, чем мы? Мывоспринимаем яблоко почти всеми нашими чувствами: мы находим в нем красноту,гладкость, аромат и сладость; но оно может, кроме того, иметь и другие ещесвойства, как, например, способность сохнуть или сморщиваться, длявосприятия которых мы не имеем соответствующих чувств. Наблюдая качества,которые мы называем во многих веществах скрытыми, — как, например, свойствомагнита притягивать железо, — нельзя ли считать вероятным, что в природеимеются чувства, которые способны судить о них и воспринимать их, и что,из-за отсутствия этих способностей у нас, мы не в состоянии познать истиннуюсущность таких вещей? Какое-то особое чувство подсказывает петухам, чтонаступило утро или полночь, что и заставляет их петь; какое-то чувство учиткур, еще не имеющих никакого опыта, бояться ястреба; какое-то особое чувствопредупреждает цыплят о враждебности к ним кошек, но не собак, и заставляетих настораживаться при вкрадчивых звуках мяуканья, но не бояться громкого исварливого собачьего лая; оно учит ос, муравьев и крыс выбирать всегда самыйлучший сыр и самую спелую грушу, еще не отведав их; учит оленя, слона и змеюузнавать определенные, целительные для них травы. Нет такого чувства,которое не имело бы большой власти и не являлось бы средством дляприобретения бесконечного количества познаний. Если бы мы не воспринимализвуков, гармонии, голоса, это внесло бы невообразимую путаницу во всеостальные наши знания. Ведь, кроме непосредственных показаний каждогочувства, мы извлекаем множество сведений, выводов и заключений о другихпредметах путем сравнения свидетельств одного чувства со свидетельствамидругого. Стоит только разумному человеку вообразить себе человеческуюприроду созданной первоначально без зрения и осознать, сколько тревог исмятений повлек бы за собой такой недостаток, в какой мрак погрузилась бынаша ослепленная душа, — и мы убедимся, какое важное значение для познанияистины имело бы отсутствие у нас одного, двух или трех чувств. Мы установиликакую-нибудь истину, опираясь и сообразуясь с нашими пятью чувствами, номожет быть, для достоверного познания ее, самой ее сущности, нужно было быполучить согласие и содействие не пяти, а восьми или десяти чувств?

Философские школы, которые отрицают возможность человеческого знания,ссылаются главным образом на недостоверность и слабость наших чувств; ибопоскольку мы приобретаем все наши познания через чувства и благодаря ихпосредству, то если их показания, даваемые нам, ошибочны, если они искажаютили изменяют то, что вносят в нас извне, если свет, излучаемый ими в нашудушу, затмевается при этом переходе, — тогда нам не на что опереться. Изэтой трудности возникли все следующие призрачные представления: будто всякийпредмет заключает в себе все то, что мы в нем находим; будто в нем нетничего, что мы рассчитывали бы в нем найти; мнение эпикурейцев, будто солнцене больше размером, чем оно представляется нашему взору [1830]:

Quidquid id est, nihilo fertur maiore figura

Quam nostris oculis quam cernimus, esse videtur;

и мнение, состоящее в том, что тело кажется нам больше, когда ононаходится близко от нас, и меньше, когда оно далеко от нас, — и та и другаявидимость одинаково истинны:

Nec tamen hic oculis falli concedimus hilum…

Proinde animi vitium hoc oculis adfingere noli; [1831]

и, наконец, решительное заявление, что нет никакого обмана в показанияхчувств, что следует сдаться на их милость и искать в чем-то другомобъяснение тех разногласий и противоречий, которые мы в них встречаем; ониготовы прибегнуть к любой выдумке (они доходят даже до этого!), лишь бы необвинить чувства в неверном изображении предметов. Тимагор [1832]клялся,что, если даже он прищуривал глаз или смотрел искоса, ему никогда неудавалось увидеть двойного изображения свечи, и потому эта иллюзияпроисходит скорее от нашего неправильного мнения, чем от неправильностинашего органа зрения. По мнению эпикурейцев, нет большей нелепости, чем непризнавать силу и значение чувств.

Proinde quod in quoque est his visum tempore, verum est.

Et, si non potuit ratio dissolvere causam,

Cur ea quae fuerint iuxtim quadrata, procul sint

Visa rotunda, tamen, praestat rationis egentem

Reddere mendose causa utriusque figurae,

Quam manibus manifesta suis emittere quoquam,

Et violare fidem primam, et convellere tota

Fundamenta quibus nixatur vita salusque.

Non malo enim ratio ruat omnis, vita quoque ipsa

Concidat extemplo, nisi credere sensibus ausis,

Praecipitesque locos vitare, et cetera quae sint

In genere hoc fugienda. [1833]

Этот отчаянный и совсем не философского порядка совет свидетельствуетлишь о том, что человеческое знание может поддерживаться безрассудными,несообразными и вымышленными объяснениями, но человеку все же лучшевоспользоваться ими или любым другим средством, каким бы несуразным оно небыло, чем признаться в своей неизбежной слабости: чрезвычайно печальнаяистина! Человек не может уйти от того, что чувства являются верховнымиповелителями его знания; но они недостоверны, и показания их могут привсяких обстоятельствах оказаться ошибочными. Вот тут-то и надо бороться нена жизнь, а на смерть, и, если истинных сил нам не хватает, как это частослучается, надо пустить в ход упрямство, дерзость, бесстыдство.

Если правы эпикурейцы, утверждающие, что не существует знания, есличувства лгут, и если правы стоики, утверждающие, что чувства настольколожны, что не могут дать нам никакого знания, то отсюда следует, всоответствии с положениями обеих великих догматических школ, что нет знания.

Что касается ошибочности и недостоверности показаний чувств, то этонастолько обычное явление, что всякий может представить сколько угоднопримеров ошибок и обманов, в которые они нас вводят. Когда, находясь вдолине, мы слышим отраженный звук трубы, то нам кажется, что он раздается несзади, а впереди.

Extantesque procul medio de gurgite montes,

Iidem apparent longe diversi licet.

Et fugere ad puppim colles campique videntur

Quos agimus propter navim.

ubi in medio nobis equus acer obhaesit

Flumine, equi corpus transversum ferre videtur

Vis, et in adversum flumen contrudere raptim. [1834]

Если на пулю аркебузы наложить указательный палец, наложиводновременно, поверх него, еще средний, то нам потребуется сделать усилие,чтобы признать, что налицо только одна пуля, — до такой степени нам будетказаться, что это не одна, а две пули. Действительно, на каждом шагу мыможем видеть, что чувства нередко господствуют над рассудком и заставляютего воспринимать такие впечатления, которые он считает ложными и знает, чтоони таковы. Я оставляю в стороне чувство осязания, которое сообщает нам своивесьма важные и непосредственные свидетельства и которое посредством боли,причиняемой нашему телу, так часто переворачивает вверх дном прекрасныенаставления стоиков и заставляет истошным голосом вопить того, кто в душерешительно придерживается правила, что колика, как и всякая другая болезньили страдание, для мудреца ничего не значит и ничего не может изменить в томвысшем блаженстве, в котором он пребывает благодаря своей добродетели. Нетдуши столь равнодушной, которая не пришла бы в возбуждение при звуках нашихбарабанов и труб, а равно и столь суровой, которую не растрогали бы нежныезвуки музыки. Нет души столь черствой, которая не ощутила бы некоторогоблагоговения при виде наших огромных и мрачных соборов, на которую неподействовали бы пышные церковные украшения и обряды, благочестивый звукоргана, стройная и выдержанная гармония хора. Даже тех, кто входит в храм снекоторым пренебрежением [1835], пронизывает некий трепет, заставляющий ихусомниться в своей правоте.