О том, что трудности распаляют наши желания 1 page

Нет ни одного положения, которому не противостояло бы противоречащееему, говорит наиболее мудрая часть философов [1895]. Недавно я вспомнилзамечательные слова одного древнего мыслителя [1896], которые он приводит, дабыподчеркнуть свое презрение к смерти: «Никакое благо не может доставить намстолько же удовольствия, как то, к потере которого мы приготовились». Inaequo est dolor amissae rei, et timor amittendae [1897], —говорит тот же мыслитель, желая доказать, что наслаждение жизнью не можетдоставить нам истинной радости, если мы страшимся расстаться с нею. Мнекажется, что следовало бы сказать совершенно обратное, а именно: мы держимсяза это благо с тем большей цепкостью и ценим его тем выше, чем мынеувереннее в нем и чем сильнее страшимся лишиться его. Ведь вполнеочевидно, что подобно тому как огонь, войдя в соприкосновение с холодом,становится ярче, так и наша воля, сталкиваясь с препятствиями, закаляется иоттачивается:

Si nunquam Danaen habuisset aenea turris,

Non esset Danae de Iove facta parens, [1898]

и что нет, естественно, ничего столь противоположного нашему вкусу, какпресыщение удовольствиями, и ничего столь для него привлекательного, как то,что редко и малодоступно: omnium rerum voluptas ipso quo debet fugarepericulo crescit [1899].

Galla, nega; satiatur amor, nisi gaudia torquent. [1900]

Желая оградить супругов от охлаждения любовного пыла, Ликург повелелспартанцам посещать своих жен не иначе, как только тайком, и, найди ихкто-нибудь вместе, это повлекло бы за собой такой же позор, как если бы тобыли люди, не связанные брачными узами [1901]. Трудности в отыскании надежногоместа для встреч, опасность быть застигнутыми врасплох, страх передожидающим назавтра позором,

et languor, et silentium,

Et latere petitus imo spiritus, [1902]

это-то и создает острую приправу.

Сколько сладострастных забав порождается весьма скромными и пристойнымирассуждениями о делах любви [1903].

Сладострастие любит даже усиливать себя посредством боли; оно гораздоострее, когда обжигает и сдирает кожу. Куртизанка Флора рассказывала, чтоона никогда не спала с Помпеем без того, чтобы не оставить на его телеследов своих укусов [1904]:

Quod petiere, premunt arcte, faciuntque dolorem

Corporis, et dentes inlidunt saepe labellis:

Et stimuli subsunt, qui instigant laedere id ipsum

Quodcumque est, rabies unde illae germina surgunt. [1905]

Так же обстоит дело и со всем другим: трудность придает вещам цену.Тот, кто живет в провинции Анкона, охотнее дает обет совершить паломничествок святому Иакову Компостельскому, а жители Галисии — к богоматери Лоретской [1906]; в Льеже высоко ценят луккские целебные воды, а в Тоскане — целебныеводы в Спа; в фехтовальной школе, находящейся в Риме, почти вовсе не увидишьжителей этого города, но зато там сколько угодно французов. И великий Катон,уподобляясь в этом всем нам, был пресыщен своею женою до полного отвращенияк ней, пока она принадлежала ему, и начал жаждать ее, когда ею стал обладатьдругой [1907].

Я удалил с конского завода и отправил в табун старого жеребца, который,даже ощущая близ себя запах кобыл, оставался бессильным; доступностьудовлетворения похоти вызвала в нем пресыщение своими кобылами. Совсем иначеобстоит дело с чужими, и при виде любой из них, появляющейся близ егопастбища, он разражается неистовым ржанием и загорается столь же бешенымпылом, как прежде.

Наши желания презирают и отвергают все находящееся в нашемраспоряжении; они гонятся лишь за тем, чего нет:

Transvolat in medio posita, et fugientia captat. [1908]

Запретить нам что-либо, значит придать ему в наших глазах заманчивость:

nisi tu servare puellam

Incipis, incipiet desinere esse mea; [1909]

предоставить же его сразу, значит заронить в нас к нему презрение. Иотсутствие, и обилие действуют на нас одинаково:

Tibi quod superest, mihi quod delit, dolet. [1910]

И желание, и обладание в равной мере тягостны нам. Целомудрие любовницнесносно; но чрезмерная доступность и уступчивость их, говоря по правде, ещенесноснее. Это оттого, что досада и раздражение возникают из высокой оценкитого, что вызывает наше желание, ибо она обостряет и распаляет любовь;однако обладание вдосталь порождает в нас холодность, и страсть становитсявялой, притупленной, усталой, дремлющей:

Si qua volet regnare diu, contemnat amantem. [1911]

… contemnite, amantes,

Sic hodie veniet si qua negavit heri. [1912]

Чего ради Поппея [1913]вздумала прятать под маской свою красоту, если недля того, чтобы придать ей в глазах любовников еще большую цену? Почемуженщины скрывают до самых пят те прелести, которые каждая хотела бы показатьи которые каждый желал бы увидеть? Почему под столькими покровами,наброшенными один на другой, таят они те части своего тела, которые главнымобразом и являются предметом наших желаний, а следовательно и ихсобственных? И для чего служат те бастионы, которые наши дамы начали снедавнего времени воздвигать на своих бедрах, если не для того, чтобыдразнить наши вожделения и, отдаляя нас от себя, привлекать к себе?

Et fugit ad salices, et sе cupit ante videri. [1914]

Interdum tunica duxit opera moram. [1915]

К чему эти уловки девического стыда, эта неприступная холодность, этострогое выражение в глазах и на всем лице, это подчеркнутое неведение техвещей, которые они знают лучше нас с вами, будто бы обучающих их всемуэтому, если не для того, чтобы разжечь в нас желание победить, преодолеть,разметать все эти церемонии и преграды, мешающие удовлетворению нашейстрасти? Ибо не только наслаждение, но и гордое сознание, что ты соблазнил изаставил безумствовать эту робкую нежность и ребячливую стыдливость, обуздали подчинил своему любовному экстазу холодную и чопорную бесстрастность,одержал верх над скромностью, целомудрием, сдержанностью, — в этом, пообщему мнению, для мужчины и в самом деле великая слава; и тот, кто советуетженщинам отказаться от всего этого, совершает предательство и по отношению кним, и по отношению к себе самому. Нужно верить, что сердце женщины трепещетот ужаса, что наши слова оскорбляют ее чистый слух, что она ненавидит нас зато, что мы произносим их, и уступает лишь нашему грубому натиску, склоняясьперед насилием. Красота, сколь бы могущественной она ни была, не в состояниибез этого восполнения заставить поклоняться себе. Взгляните на Италию, гдетакое обилие ищущей покупателя красоты, и притом красоты исключительной;взгляните, к скольким уловкам и вспомогательным средствам приходится ей тамприбегать, чтобы придать себе привлекательность! И все же, что бы она ниделала, — поскольку она продажна и доступна для всех, — ей не удаетсявоспламенять и захватывать. Вообще — и это относится также и к добродетели —из двух равноценных деяний мы считаем более прекрасным сопряженное сбольшими трудностями и большей опасностью.

Божественный промысел преднамеренно допустил, чтобы святая церковь егобыла раздираема столькими треволнениями и бурями. Он сделал это затем, чтобыразбудить этой встряскою благочестивые души и вывести их из той праздности исонливости, в которые их погрузило столь длительное спокойствие. И еслиположить на одну из двух чаш весов потери, понесенные нами в лице многихзаблудших, а на другую — выгоду от того, что мы вновь стали дышать полнойгрудью и, взбудораженные этой борьбой, обрели наше былое рвение и душевныесилы, то, право, не знаю, не перевесит ли польза вреда.

Полностью устранив возможность развода, мы думали укрепить этим брачныеузы; но, затянув узы, налагаемые на нас принуждением, мы в той же мереослабили и обесценили узы, налагаемые доброй волей и чувством. В древнемРиме, напротив, средством, поддерживавшим устойчивость браков, долгое времяпребывавших незыблемыми и глубоко почитаемыми, была неограниченная свободаих расторжения для каждого выразившего такое желание; поскольку у римлянсуществовала опасность потерять своих жен, они окружали их большей заботой,нежели мы, и, несмотря на полнейшую возможность развода, за пятьсот с лишнимлет здесь не нашлось никого, кто бы ею воспользовался: Quod licet, ingratumest; quod non licet acrius urit [1916].

К вышесказанному можно добавить мнение одного древнего автора,считавшего, что смертные казни скорее обостряют пороки, чем пресекают их;что они не порождают стремления делать добро (ибо это есть задача разума иразмышления), но лишь стремление не попадаться, творя злые дела: Latiusexcisae pestis contagia serpunt [1917].

Не знаю, справедливо ли это суждение, но по личному опыту знаю, чтомеры подобного рода никогда не улучшают положения дел в государстве: порядоки чистота нравов достигаются совершенно иными средствами.

Древнегреческие историки упоминают об аргиппеях, обитавших по соседствусо Скифией [1918]. Они жили без розог и карающей палки; никто между ними нетолько не помышлял о нападении на другие народы, но, больше того, есликто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной свободой —такова была чистота их жизни и их добродетель. И никто не осмеливалсяпреследовать укрывшегося у них. К ним обращались за разрешением споров,возникавших между жителями окрестных земель.

Существуют народы, у которых охрана садов и полей, если они хотят ихуберечь, осуществляется при помощи сетки из хлопчатой бумаги, и онаоказывается более надежной и верной, чем наши изгороди и рвы [1919]: Furemsignata sollicitant. Aperta effractarius praeterit [1920]. Среди всегопрочего, ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскимивойнами, его оберегает, быть может, и легкость, с какою можно проникнуть внего. Попытки как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие —желание напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этогорода какой бы то ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинскойславы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела: когда правосудиябольше не существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я же превращаюзахват моего дома в предприятие для трусов и негодяев. Он открыт всякому,кто постучится в него; весь его гарнизон состоит из одного-единственногопривратника, как это установлено старинным обычаем и учтивостью, ипривратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери, но для того,чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их. У меня нет никаких другихстражей и часовых, кроме тех, которые мне даруют светила небесные. Дворянинуне следует делать вид, будто он собирается защищаться, если он и впрямь неподготовлен к защите. Кто уязвим хоть с одной стороны, тот уязвим отовсюду:наши отцы не ставили своей целью строить пограничные крепости. Способыштурмовать — я имею в виду штурмовать без пушек и без большой армии —захватывать наши дома с каждым днем все умножаются, и они совершеннееспособов обороны. Изобретательность, как правило, бывает направлена именно вэту сторону: над захватом ломают голову все, над обороной — только богатые.Мой замок был достаточно укреплен по тем временам, когда его возводили. Вэтом отношении я ничего к нему не добавил и всегда опасался, как бы крепостьего не обернулась против меня самого; к тому же, когда наступит мирноевремя, понадобится уничтожить некоторые из его укреплений. Опасноотказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и полагаться на них,ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может оказатьсяприверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где религиядоставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.

Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас кразорению или — что еще более тягостно и более несправедливо — к разорениюпростого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В концеконцов, если вы гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзьястанут в большей мере винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чемоплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые вамнадлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось потокуи разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то этонаводит на мысль, уж не погубили ли они себя именно тем, что тщательноохранялись. Ведь это порождает стремление напасть и оправдывает действиянападающего: всякая охрана связана с представлением о войне. Если тогопожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но я-то во всякомслучае не стану ее призывать: дом мой — убежище, в котором я укрываюсь отвойн. Я пытаюсь оградить этот уголок от общественных бурь, как пытаюсьоградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколькоугодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новыепартии; что до меня, то я не пошевелюсь.

Во Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, излюдей моего положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища.Я никогда не вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, никовров. Я не хочу ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Еслиполное и искреннее доверие к воле господней может снискать ееблагосклонность, то она пребудет со мной до конца дней моих, если же нет, тоя пребывал под ее сенью достаточно долго, чтобы счесть длительность этогопребывания поразительной и отметить ее. Неужели? Да, вот уже добрых тридцатьлет [1921]!

Глава XVI

О славе

Существует название вещи и сама вещь; название — это слово, котороеуказывает на вещь и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни частьее сущности. Это нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог,который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не можетвозвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его можетвозвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые намиявленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы,ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое естьнечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Такобстоит дело лишь с одним богом, и ему одному принадлежат вся слава и весьпочет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас,ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постояннонуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этомуи ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом и словами должнымы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам нужна болееосязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий, которыйзанялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться добытьсебе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis Deoet in terra pax hominibus [1922]. Нам недостает красоты, здоровья, добродетели идругих столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подуматьпозже, когда у нас будет самое насущное. Этот предмет более пространно иобстоятельно освещается теологией; я же осведомлен в нем недостаточноглубоко.

Хрисипп и Диоген [1923]были первыми авторами — и притом наиболеепоследовательными и непреклонными, — выразившими презрение к славе. Средивсех наслаждений, говорили они, нет более гибельного, чем одобрение состороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать. Идействительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобногоодобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей,как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой легкостьюдобиваться доверия окружающих; и никакое сводничество не способно так ловкои с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемыеим и столь приятные для них похвалы. Первая приманка, использованнаясиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же рода:

К нам Одиссей богоравный, великая слава ахеян,

К нам с кораблем подойди… [1924]

Эти философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобымыслящий человек протянул к ней хотя бы один палец:

Gloria quantalibet quid erit, si gloria tantum est? [1925]

Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собойкое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной длянас: она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некотороймере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.

Такое отношение к славе было одним из главнейших положений ученияЭпикура. Ведь предписание его школы: «Живи незаметно», воспрещающее людямбрать на себя исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимопредполагает презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрениеокружающими наших поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит намтаиться и не заботиться ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мыбыли известны другим, тот еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет ислава. И он советует Идоменею [1926]не руководствоваться в своих поступкахобщепринятыми мнениями и взглядами, отступая от этого правила только затем,чтобы не навлекать на себя неприятностей, которые может доставить ему прислучае людское презрение.

Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, нонам — я и сам не знаю почему — свойственна двойственность, и отсюдапроистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделатьсяот того, что всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура,сказанные им на смертном одре: они велики и достойны такого замечательногофилософа, но на них все же заметна печать горделивого отношения к своемуимени и того пристрастия к славе, которое он так порицал в своих поучениях.Вот письмо, продиктованное им незадолго перед тем, как от него отлетелодыхание.

«Эпикур шлет Гермарху [1927]привет.

Я написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моейжизни, ощущая при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнеебыть не может. И все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал,вспоминая о своих сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительстводетей Метродора [1928], как того требует от тебя твоя склонность к философии ико мне, которую ты питаешь с раннего детства».

Вот это письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе,как он говорит, при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство кславе, на которую он рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этомураспоряжение, содержащееся в его завещании. Этим распоряжением онпредписывает, чтобы Аминомах и Тимократ, его наследники, предоставляли дляпразднования его дня рождения в январе месяце суммы, какие укажет Гермарх, иравным образом оплачивали расходы на угощение близких ему философов, которыебудут собираться в двадцатый день каждой луны в честь и в память его иМетродора.

Карнеад [1929]был главой тех, кто держался противоположного мнения. Онутверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любимнаших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этогоникакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо людиохотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям.Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Онговорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении кславе, и в уклонении от нее [1930]. Полагаю, что, имей мы перед собой книги,написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в них вещи, воистинупоразительные. Этот человек был до того поглощен страстной жаждой славы, чторешился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в ту жекрайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель желанналишь ради почета, неизменно следующего за ней:

Paulum sepultae distat inertiae

Celata virtus. [1931]

Это мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что ономогло возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называтьсяфилософом.

Если бы подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было быбыть лишь на глазах у других, а что касается движений души, в которых,собственно, и заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобностиподчинять их своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо тольков тех случаях, когда они могли бы стать достоянием гласности.

Выходит, что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко!«Если ты знаешь, — говорит Карнеад [1932], — что в таком-то месте притаиласьзмея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чьясмерть, по твоим расчетам, принесет тебе выгоду, то, не предупредив его обопасности, ты совершишь злодеяние, и притом тем более великое, что твойпоступок будет известен лишь тебе одному». Если мы не вменим себе в законпоступать праведно, если мы приравняем безнаказанность к справедливости, токаких только злых дел не станем мы каждодневно творить. Я не считаюзаслуживающим особой похвалы то, что сделал Секст Педуцей, честно возвративвдове Гая Плоция [1933]те его сокровища, которые Гай Плоций доверил ему безведома кого-либо третьего (подобные вещи не раз делал также я сам), но ясчел бы гнусным и омерзительным, если бы кто-нибудь не сделал этого. И янахожу уместным и очень полезным вспомнить в наши дни о Секстилии Руфе [1934],которого Цицерон осуждает за то, что он принял наследство против своейсовести, хотя и пошел на это не только не вопреки законам, но и на основанииих, а также о Марке Крассе и Квинте Гортензии, равно осуждаемых Цицероном.Будучи людьми влиятельными и чрезвычайно могущественными, они были как-топриглашены в долю одним посторонним для них человеком, собиравшимсязавладеть наследством по подложному завещанию и надеявшимся таким способомобеспечить себе свою часть. Красе и Гортензий [1935]удовольствовалисьсознанием, что они не являются соучастниками подлога, но не отказались,однако, воспользоваться плодами его; они сочли, что, поскольку им не грозятни обвинение по суду, ни свидетели, ни законы, они, стало быть, и незапятнали себя. Meminerint deum se habere testem, id est (ut ego arbitror)mentem suam [1936].

Добродетель была бы вещью слишком суетной и легковесной, если быценность ее основывалась только на славе. И бесплодными были бы в такомслучае наши попытки предоставить ей особое, подобающее ей место, отделив ееот удачи, ибо есть ли еще что-нибудь столь же случайное, как известность?Profecto fortuna in omni re dominatur; ea res cunctas ex libidine magis,quam ex vero, celebrat, obscuratque [1937]. Распространять молву онаших деяниях и выставлять их напоказ — это дело голой удачи: судьба даруетнам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги,и не раз — что она безмерно превышает их. Кто первый заметил ее сходство стенью, тот высказал нечто большее, чем хотел; и та и другая необычайноприхотливы: и тень также порою идет впереди тела, которое отбрасывает ее,порою и она также намного превосходит его своею длиной. Те, которые поучаютдворян быть доблестными только ради почета, — quasi non sit honestum, quodnobilitatum non sit [1938], чему они учат, как не тому, чтобычеловек никогда не подвергал себя опасности, если его не видят другие, ивсегда заботился о том, чтобы были свидетели, которые могли бы потомрассказать о его храбрости — и это в таких случаях, когда представляетсятысяча возможностей совершить нечто доблестное, оставаясь незамеченным?Сколько прекраснейших подвигов бесследно забывается в сумятице битвы! И ктопредается наблюдению за другими в разгар такой схватки, тот, очевидно,остается в ней праздным и, свидетельствуя о поведении своих товарищей пооружию, свидетельствует тем самым против себя. Vera et sapiens animimagnitudo, honestum illud, quod maxime naturam sequitur, in factis positumnon in gloria iudicat [1939].

Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил своюжизнь спокойно и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю илиАристиппу [1940], но по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найтитакой путь к спокойствию, который был бы хорош для всех, и всякомуприходится искать его на свой лад.

Чему обязаны Цезарь и Александр бесконечным величием своей славы, какне удаче? Скольких людей придавила фортуна в самом начале их жизненногопути! Сколько было таких, о которых мы ровно ничего не знаем, хотя онипроявили бы не меньшую доблесть, если бы горестный жребий не пресек ихдеяний, можно сказать, при их зарождении? Пройдя через столько угрожавшихего жизни опасностей, Цезарь, сколько я помню из того, что прочел о нем, ниразу не был ранен, а между тем тысячи людей погибли при гораздо меньшейопасности, нежели наименьшая, которую он преодолел. Бесчисленное множествопрекраснейших подвигов не оставило по себе ни малейшего следа, и толькоредчайшие из них удостоились признания. Не всегда оказываешься первым впроломе крепостных стен или впереди армии на глазах у своего полководца, какесли б ты был на подмостках. Смерть чаще настигает воина между изгородью ирвом; приходится искушать судьбу при осаде какого-нибудь курятника: нужновыбить из сарая каких-нибудь четырех жалких солдат с аркебузами; нужноотделиться от войск и действовать самостоятельно, руководствуясьобстоятельствами и случайностями. И если внимательно приглядеться ко всемуэтому, то нетрудно, как мне кажется, прийти к выводу, подсказываемому намнашим опытом, а именно, что наименее прославленные события — самые опасные ичто в войнах, происходивших в наше время, больше людей погибло при событияхнезаметных и малозначительных, например при занятии или защите какой-нибудьжалкой лачуги, чем на полях почетных и знаменитых битв.

Кто считает, что напрасно загубит свою жизнь, если отдаст ее не прикаких-либо выдающихся обстоятельствах, тот будет склонен скорее оставитьсвою жизнь в тени, чем принять славную смерть, и потому он пропустит немалодостойных поводов подвергнуть себя опасности. А ведь всякий достойный поводпоистине славен, и наша совесть не преминет возвеличить его в наших глазах.Gloria nostra est testimonium conscientiae nostrae [1941].

Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав,стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь приусловии, чтобы его добродетели стали известны, — от того нельзя ожидатьслишком многого.

Credo che’l resto di quel verno cose

Facesse degne di tenerne conto;

Ma fur sin’à quel tempo si nascose,

Che non è colpa mia s’hor’non le conto:

Perche Orlando a far l’opre virtuose,

Piu ch’à narrarle poi, sempre era pronto;

Ne mal fu alcun’de li auoi fatti espresso,

Se non quando ebbe i testimoni appresso. [1942]

Нужно идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидатьсятой награды, которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно нибыло скрыто от людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью: этанаграда заключается в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистойсовестью, сознанием, что мы поступили хорошо. Нужно быть доблестным радисебя самого и ради того преимущества, которое состоит в душевной твердости,уверенно противостоящей всяким ударам судьбы:

Virtus, repulsae nescia sordidae,

Intaminatis fulget honoribus,

Nec sumit aut ponit secures

Arbitrio popularis aurae. [1943]

Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, наша душа должнабыть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нассамих, куда не проникает ничей взор, кроме нашего собственного. Это онанаучает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силыпереносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния; и, когдапредставляется случай, она же побуждает нас дерзать среди опасностей боя,non emolumento aliquo, sed ipsius honestatis decore [1944]. Это — выгода гораздобольшая, и жаждать, и чаять ее гораздо достойнее, чем тянуться к почету иславе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение другихлюдей о нас.

Чтобы решить спор о каком-нибудь клочке земли, нужно выбрать из целогонарода десяток подходящих людей; а наши склонности и наши поступки, то естьнаиболее трудное и наиболее важное из всех дел, какие только возможны, мывыносим на суд черни, матери невежества, несправедливости и непостоянства!Не бессмысленно ли жизнь мудреца ставить в зависимость от суда глупцов иневежд? An quidquam stultius, quam, quos singulos contemnas, eos aliquidputare esse uiniversos [1945]. Кто стремится угодить им, тот никогда ничего не достигнет; вэту мишень как ни целься, все равно не попадешь. Nil tam inaestimabile est,quam animi multitudinis [1946]. Деметрий [1947]сказал в шутку о гласе народном, что он не большесчитается с тем, который исходит у толпы верхом, чем с тем, который исходиту нее низом. А другой автор высказывается еще решительнее: Ego hoc iudico,si quando turpe non sit, tamen non esse non turpe, cum id a multitudinelaudetur [1948].

Никакая изворотливость, никакая гибкость ума не могли бы направить нашишаги, вздумай мы следовать за столь беспорядочным и бестолковым вожатым;среди всей этой сумятицы слухов, болтовни и легковесных суждений, которыесбивают нас с толку, невозможно избрать себе мало-мальски правильный путь.Не будем же ставить себе такой переменчивой и неустойчивой цели; давайтенеуклонно идти за разумом, и пусть общественное одобрение, если ему будетугодно, последует за нами на этом пути. И так как оно зависит исключительноот удачи, то у нас нет решительно никаких оснований считать, что мы обретемего скорее на каком-либо другом пути, чем на этом. И если бы случилось, чтоя не пошел по прямой дороге, не отдав ей предпочтения потому, что онапрямая, я все равно вынужден буду пойти по ней, убедившись на опыте, что вконце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit hoc providentiahominibus munus, ut honesta magis iuvarent [1949]. В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну соследующими словами: «О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а еслизахочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держатьмой руль» [1950]. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких,двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскоюмудростью, — и все же они погибли, тогда как я выжил: