Раздел II 11 page

ляют движение физических автоматов, и если бы сознание совсем угасло в них, их действия остались бы прежними. Эта "те­ория автомата" <...> нашла в Джемсе сильного противника. Он признает науч­ную привлекательность таких воззрений, но полагает, что вероятность и практичес­кая очевидность в отдельных случаях энер­гически свидетельствуют против попыт­ки объяснить все наши действия чисто механически. Если бы сознание не оказы­вало никакого влияния на организм, было бы непонятно, почему оно могло развивать­ся в процессе эволюции и постепенно со­вершенствоваться вместе с развитием жи­вотных видов. Эволюция психической жизни доказывает, что последняя биоло­гически полезна, то есть влияет как-то на физиологические процессы в организме. Она, по всей вероятности, играет роль избирательного принципа, в частности, со­знание неудовольствия или боли должно влиять задерживающим образом на те движения и действия, которые вызвали это чувство, должно их угнетать или останав­ливать.

Существенно отличаются воззрения Джемса от взглядов ассоцианистов и на тот эволюционный процесс, с помощью ко­торого образовались врожденные формы со­знания. Джемс, как и Спенсер, полагает, что то, что является ныне врожденным (ап­риорным) для индивидуального сознания, — инстинкты, логические формы мышле­ния, сложный состав пространственных представлений и т.п. — есть результат наследственности от предыдущих поколе­ний, для которых эти априорные формы были индивидуальным приобретением. Но процесс этого первоначального приобрете­ния Джемс представляет иначе, чем Спен­сер и ассоцианисты вообще. Для Спенсера оно явилось прямым приспособлением психики к окружающей среде: обра­зовавшиеся при таком приспособлении ас­социации стали постепенно от бесчислен­ных повторений наследственными, причем лишь те организмы, которые имели правильные, то есть биологически полез­ные, ассоциации, могли выживать в этой борьбе за существование. Соответственно тому, согласно Спенсеру, психологический анализ состава нашей современной психи­ки может показать нам и весь старинный процесс ее происхождения и развития.

Джемс, напротив, признает более правиль­ной теорию А.Вейсмана, согласно которой индивидуальный опыт вообще не наследу­ется. Он не считает возможным в составе нашей психики открыть условия ее проис­хождения, ибо этими условиями были ре­альные физиологические факторы, необъяс­нимые ассоциационно. Способ, которым мы ныне познаем сложные объекты, вовсе не должен непременно напоминать тот способ, которым возникли первоначально элемен­ты познания и инстинктов. Джемс именно полагает, что эти элементы не были прямым приспособлением психики к окружающей среде, а возникли из подбора первоначально случайных физиологических особенностей, прокинувшихся в зародышевой плазме или в природных особенностях нервной системы данного индивида, но которые, оказавшись затем полезными, подверглись отбору в борь­бе за существование. По-видимому, говорит он, высшие эстетические, нравственные, ум­ственные стороны нашей жизни возникли первоначально из воздействий побочного, случайного характера окружающей среды на зародышевую плазму, на ее молекуляр­ное строение, проникли в наш мозг не по парадной лестнице, не через воздействие этой среды на органы чувств, а по черной лестни­це эмбриологии, зародились в известном смысле не извне, а внутри дома. Но, оказав­шись полезными в борьбе за существование, то есть дав тем индивидуумам, в которых они случайно прокинулись, лишние шансы жизни, они укрепились этим отбором.

Таким образом, для Джемса эти наслед­ственные формы психики являются пер­воначально случайными идиосинкразиями и, следовательно, подлежат уже не психоло­гическому, через ассоциации, объяснению, но лишь физиологическому или эмбрио­логическому.

4. Психология актов или функций

В своих последних обзорах годичных итогов психологии (за 1910 и 1911 гг.) А.Бине, один из самых проницательных, беспристрастных и тонких психологов нашего времени, усиленно обращает вни­мание на непрерывно растущий ряд но­вых исследований мышления без образов. Исследования эти, в которых сам Бине явился деятельным участником своими

работами "О психологии знаменитых счетчиков и игроков в шахматы" (1894) и "Экспериментальное изучение ума" (1903), состоят, вообще говоря, в возмож­но точнейшем субъективном наблюдении наших переживаний, когда мы размышля­ем о каком-нибудь вопросе или предмете. Такие исследования производятся обык­новенно вдвоем: "экспериментатор" зада­ет "наблюдателю" какой-нибудь вопрос (например: "Что вы думаете делать завт­ра?"), а наблюдатель, ответив на вопрос (на­пример: "Я предполагаю завтра уехать на дачу"), должен затем немедленно точно описать все свои переживания, которые испытал в этом опыте. При таких опы­тах обнаружилось то замечательное обсто­ятельство, что процесс мышления идет со­вершенно определенно и точно к своей цели, а отдать себе отчет, что мы при этом переживаем, крайне трудно; лишь какие-то обрывки образов мелькают в сознании (например, при словах "завтра", "уеду", "на дачу" и т.п.), а часто даже не обрывки образов, а неопределенные чувствования (ожидания, внимания, удивления, успокое­ния и пр.). Процесс мышления, твердый и целесообразный сам по себе, очевидно, не исчерпывается этими случайными и эс­кизными содержаниями, промелькнувши­ми в сознании, и не состоит из них; эти образы (включая и словесные), скорее, суррогаты мышления, чем его действи­тельная природа. Иначе говоря, в нашем мышлении есть что-то иное, кроме содер­жания образов и представлений слов, это процесс, не исчерпывающийся подобными содержаниями сенсорного характера. Не­давно было доказано, например, что воз­можно ожидать какое-нибудь событие, даже вполне определенное, не имея, одна­ко, вовсе образа этого события: этот об­раз, значит, не составляет природы наше­го ожидания. Равно возможно узнавать предмет, вовсе не относя его к прежнему опыту, узнавание вовсе не есть сравнение двух образов — настоящего и прошлого. Возможно также чувствовать, что какое-нибудь слово не подходит к данному случаю, что рассуждение ошибочно, что данное предположение невероятно, что ка­кой-нибудь поступок скверен, не совершая при этом никаких определенных форм суждения и не отдавая себе отчета в моти­вах таких оценок. Джемс называл такие

неопределенные факты, несводимые к содержанию образов и слов, "обертонами сознания", сливающимися в какой-то об­щий "тембр данной мысли".

Все эти новые экспериментальные ис­следования мысли, которые мы лишь вкрат­це упоминаем здесь (исследования К.Мар-бе, НАха, Г.Уатта, А.Мессера, К.Бюлера, Р.Вудвортса, ГШтерринга, Астера, Дюра, Бове,А.Пика,Абрамовского и др.), вместе с прежними исследованиями самого А.Бине относительно процессов счета у знамени­тых счетчиков, процессов игры a 1'aveugle у шахматистов и представлений смысла слов и фраз у детей и взрослых приводят к общему заключению, что ходячая пси­хологическая теория о том, что мысль есть только совокупность образов (зрительных, слуховых, осязательных, двигательных), должна быть отвергнута. Эта теория была лишь сенсуалистическим предрассудком, фиктивной конструкцией ассоциационной психологии, которая разрушается ныне по­казаниями более точного психологическо­го наблюдения. Мышление не есть только последовательный ряд образов: эти обра­зы являются лишь значками, отдельными светлыми пунктами в каком-то психоло­гическом процессе нечувственного харак­тера, и этот процесс должен быть отлича­ем от таких содержаний.

Изложенные воззрения Бине являют­ся, однако, лишь частью гораздо более об­ширного течения в современной психоло­гии, которое в совокупности можно назвать функциональной, или актуальной психологией. Если ассоциационная пси­хология сводила все психические процес­сы к ассоциациям представлений и, во­обще, содержаний сознания, то указанное направление считает это невозможным. Кроме ассоциаций оно признает целый ряд других психических актов или фун­кций, содержание же сознания считает лишь материалом для этих функций. Со­ответственно тому и задача психологии определяется, как 1) анализ содержаний сознания, 2) изучение функций сознания. Эти акты, однако, разные психологи по­нимают и определяют весьма различно. Одно из направлений, пользующееся ныне широким распространением, ведет свое на­чало от австрийского психолога Брента-но, получило более точную формулировку у Гуссерля, Мейнонга и Штумпфа,

разделяется Витасеком, Мессером, Бюле-ром, Ахом и многими другими. Ф.Брента-но ("Психология с эмпирической точки зрения", 1874) доказывал, что суждения вовсе не суть ассоциации представлений, но что в них есть нечто вполне своеоб­разное, именно утверждение или отрица­ние, относящееся не к фактам сознания, то есть не к представлениям, но к их объектам, к самой действительности, ко­торая подразумевается в суждении и со­ставляет его действительный смысл. Если, например, представление "небо" вызывает по ассоциации представление "голубого цвета", это есть хронологическая последо­вательность (или, допустим даже, одновре­менность) двух представлений, но здесь нет еще вовсе суждения "небо — голубого цвета". Эта последняя связь относится к чему-то трансцендентному вашим пред­ставлениям, к действительному (или хотя бы воображаемому) предмету, и являет­ся связью особого рода, отличной от про­стой ассоциации. Такой объективный смысл суждений Брентано называет ин­тенцией, интенциональным актом, то есть направленностью нашей мысли на не­который объект, вне нашей мысли нахо­дящийся и мыслимый нами в данном представлении.

Э.Гуссерлъ и А.Мейнонг основали на этом целую теорию познания. Сущность этой теории состоит в утверждении, что ощущения и представления, а также и чувствования и желания лишь содержа­ние или материал, но в этих ощущениях и представлениях мы мыслим самые объек­ты, и к ним, а не представлениям относят­ся и наши чувствования и желания. Это составляет смысл или объективное значе­ние наших ощущений, представлений и желаний. Когда я воспринимаю белый цвет этой бумаги, или, когда мыслю, что 2x2 = 4, или когда желаю взять этот пред­мет, ощущение белого цвета получает объективное значение, моя мысль относит­ся мною не к представлениям в моем со­знании, а к действительной математичес­кой истине, мое желание имеет тоже объективный, интенциональный смысл. Все это суть особого рода интенциональные акты — познавательные, эмоциональные, волевые, в которых во всех есть особое при­знание, или верование в их объективное значение. Эти акты как таковые не имеют

сами по себе чувственного характера, они не могут быть разложены на ощущения и представления, они составляют особые психические функции, отличные от содер­жания сознания.

Таким образом, наряду с изучением чувственного содержания сознания, кото­рым занималась ассоциационная и сенсу­алистическая психология, возникает новая задача — изучить и описать эти функции или акты, составляющие структуру созна­ния. Подобные же по существу дела воз­зрения выставил и К.Штумпф в своей статье "Психические явления и функции". Он называет явлениями содержания созна­ния — ощущения, представления, отдель­ные чувствования и т.п. — и отличает от них функции сознания — замечание явле­ний, их соединение в комплексы, образова­ние понятий, восприятие объектов и сужде­ние, душевные движения и желания. Эти функции сознания мы должны отличать от явлений или содержания сознания, ибо функция может быть одной и той же при разных содержаниях, как и одно и то же содержание сознания может являться ма­териалом для разных функций. Такие же воззрения находим мы и у ТЛиппса, тоже отличающего содержания сознания от его актов. И у многих из современных амери­канских психологов встречаются подобные же учения, например, М.Калкинс различа­ет структуральную психологию, анализи­рующую содержание сознания (ощущения, представления, чувствования и т.п.), и фун­кциональную, изучающую психические от­правления. Особенное развитие получили эти взгляды в так называемой Вюрцбург-ской школе, в исследованиях Мессера, Уат-та, Аха и других.

Заметим, однако, в заключение этого очерка, что понятие акта или функции тол­куется разными представителями этого на­правления далеко не одинаково. Некото­рые полагают, что функции сами по себе непосредственно не сознаются нами, созна­ются же только содержания или явления, другие утверждают сознательность самих актов. Иные считают сознательными лишь эмоциональные акты, а умственные — пред­положениями научной гипотезы, другие признают и те и другие сознательными. Липпс оттеняет активный их характер в противоположность пассивному или рецеп­тивному характеру явления. Штумпф —

функциональный в противоположность содержанию явлений. Бине видит в этих актах вообще моторные приспособления и называет их les attitudes, позами, готов-ностями (к движению). Умственная готов­ность (attitude), говорит он, кажется впол­не подобной физической готовности, это — подготовка к акту, эскиз действия, остав­шийся внутри нас и сознаваемый через те субъективные ощущения, которые его со­провождают. Предположим, что мы гото­вы к нападению, нападение не состоит толь­ко в действительных движениях и ударах, в его состав входят также известные не­рвные действия, определяющие ряд актов нападения и производящие их; устраним теперь внешние мускульные эффекты, ос­танется готовность, останутся все нервные и психические предрасположения к напа­дению, в действительности не осуществив-

шемуся; такой готовый, наступающий жест и есть готовность (attitude). Она есть двига­тельный факт, следовательно, центробеж­ный. Можно сказать с некоторым преуве­личением, что вся психическая жизнь зависит от этой остановки реальных дви­жений, действительные действия тогда за­мещаются действиями в возможности, го-товностями.

Не входя здесь в критику всех этих учений, заметим только, что понятие пси­хического акта вообще должно быть так определено, чтобы оно не повело нас назад, к старому и бесплодному учению о психи­ческих способностях, и вообще не заключа­ло в себе ничего метафизического. Весьма возможно, однако, что в таком случае это понятие отождествится просто с понятием психического процесса, то есть закономер­ности в ряде психических содержаний.

Л. С. Вы го т с кий

[ПРИЧИНЫ КРИЗИСА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ]¹

Основная суть вопроса остается той же везде и сводится к двум положениям.

1. Эмпиризм в психологии на деле ис­ходил столь же стихийно из идеалисти­ческих предпосылок, как естествознание — из материалистических, т. е. эмпиричес­кая психология была идеалистической в основе.

2. В эпоху кризиса эмпиризм по неко­торым причинам раздвоился на идеалис­тическую и материалистическую психоло­гии <...>. Различие слов поясняет и Мюнстерберг как единство смысла: мы мо­жем наряду с каузальной психологией го­ворить об интенциональной психологии, или о психологии духа наряду с психоло­гией сознания, или о психологии понима­ния наряду с объяснительной психологией. Принципиальное значение имеет лишь то обстоятельство, что мы признаем двояко­го рода психологию². Еще в другом месте Мюнстерберг противопоставляет психоло­гию содержания сознания и психологию духа, или психологию содержаний и психо­логию актов, или психологию ощущений и интенциональную психологию.

В сущности, мы пришли к давно уста­новившемуся в нашей науке мнению о глу­бокой двойственности ее, пронизывающей все ее развитие, и, таким образом, примк­нули к бесспорному историческому поло-

жению. В наши задачи не входит история науки, и мы можем оставить в стороне вопрос об исторических корнях двойствен­ности и ограничиться ссылкой на этот факт и выяснением ближайших причин, приведших к обострению и разъединению двойственности в кризисе. Это, в сущнос­ти, тот же факт тяготения психологии к двум полюсам, то же внутреннее наличие в ней "психотелеологии" и "психо­биологии", которое Дессуар назвал пени­ем в два голоса современной психологии и которое, по его мнению, никогда не замолк­нет в ней.

Мы должны теперь кратко остановить­ся на ближайших причинах кризиса или на его движущих силах.

Что толкает к кризису, к разрыву и что переживает его пассивно, только как неиз­бежное зло? Разумеется, мы остановимся лишь на движущих силах, лежащих внут­ри нашей науки, оставляя все другие в сто­роне. Мы имеем право так сделать, потому что внешние — социальные и идейные — причины и явления представлены так или иначе, в конечном счете, силами внутри на­уки и действуют в виде этих последних. Поэтому наше намерение есть анализ бли­жайших причин, лежащих в науке, и отказ от более глубокого анализа.

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объеме — главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полу­презрительным, как к полуточной науке. Не все благополучно в этой области психо­логии — спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т.е. для мето­долога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психоло­гии: в ней представлено все прогрессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в пси­хологии; она дает лучшие методологичес­кие работы. Представление о смысле про­исходящего и возможности реальной психологии можно составить себе только из изучения этой области.

Центр в истории науки передвинул­ся; то, что было на периферии, стало оп-

¹Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса// Собр. соч.: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984. Т. 1. С.386—389.

^Мюнстерберг Г. Основы психотехники. М., 1922. 4.1. С. 10.

ределяющей точкой круга. Как и о фи­лософии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

Три момента объясняют сказанное. Первый — практика. Здесь (через психо­технику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокооргани­зованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями за­пасы практически-психологического опы­та и навыков, потому что и церковь, и во­енное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в осно­ве научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влия­ние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что меди­цина для анатомии и физиологии и тех­ника для физических наук. Нельзя пре­увеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

Психология, которая призвана практи­кой подтвердить истинность своего мыш­ления, которая стремится не столько объяс­нить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиально иное отноше­ние практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от прак­тики не зависела нисколько; практика была выводом, приложением, вообще выхо­дом за пределы науки, операцией занауч-ной, посленаучнои, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколь­ко не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; прак­тика выдвигает постановку задач и слу­жит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

Это переводит нас прямо ко второму моменту — к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конст­руктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки. Это­му нисколько не противоречит то легко­мысленное, "беззаботное", по слову Мюн-стерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методология психотехники часто порази­тельно беспомощны, слабосильны, поверх­ностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напо­минают размышления мольеровских ле­карей о медицине; ее методология изоб­ретается всякий раз ad hoc, и ей недостает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, вре­менной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципи­ального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методо­логию. Как говорит Мюнстерберг, не толь­ко в общей части, но и при рассмотрении специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возвращаться к исследованию принципов психотехники (1922. С. 6).

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то что она себя не раз компрометировала, что ее практическое значение очень близ­ко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Прин­цип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

Л.Бинсвангер говорит, что не от логи­ки, гносеологии или метафизики ожида­ем мы решения самого общего вопроса — вопроса вопросов всей психологии, пробле­мы, включающей в себя проблемы психоло­гии, — о субъективирующей и объективи­рующей психологии, — но от методологии, т. е. учения о научном методе. Мы сказа­ли бы: от методологии психотехники, т. е. от философии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоретическая цена измерительной шкалы Бине или дру­гих психотехнических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это огромно. Сложнейшие про­тиворечия психологической методологии

переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод — значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраива­ет всю методологию науки.

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она тол­кает к разрыву и оформляет реальную психологию. За границы идеалистической психологии переходит и психиатрия: чтобы лечить и излечить, нельзя опирать­ся на интроспекцию; едва ли вообще мож­но до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психо­техника, как отметил И.Н.Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психологических функций от физиологи­ческих, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психоло­ги требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление ко­раблем вдохновению капитана и руковод­ство фабрикой — воодушевлению ин­женера: каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще толь­ко и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живительны для психологии. Промыш­ленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для от­бора вагоновожатых не годится эйдети­ческая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для это-

го не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотех­ника — в одном слове, т.е. научная тео­рия, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением.

И вот Мюнстерберг, этот воинствую­щий идеалист, закладывает основы пси­хотехники, т.е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабаты­вает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой об­наруживает несостоятельность идеалисти­ческой психологии.

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необходимо заложены в развитии психо­логии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам го­ворит о себе, т.е. с субъективными фило­софскими убеждениями; как невыразимо сложна картина кризиса; в каких сме­шанных формах встречаются обе тенден­ции; какими изломанными, неожиданны­ми, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внут­ри одной и той же системы, часто внут­ри одного термина — наконец, как борь­ба двух психологии не совпадает с борьбой многих воззрений и психологичес­ких школ, но стоит за ними и определя­ет их; как обманчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоящий за их спиной истинный смысл.

3. Фрейд

Часть 2. Современные проблемы и направления психологии

1. Проблема бессознательного в психоанализе и грузинской школе психологии установки

практикующего там, но самой местности назвать не могу, хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится попросить паци­ента обождать; спешу к моим домашним и спрашиваю наших дам: "Как называет­ся эта местность близ Генуи там, где лечеб­ница д-ра N, в которой так долго лечилась такая-то дама?" — "Разумеется, как раз ты и должен был забыть это название. Она называется — Нерви". И в самом деле, с нервами мне приходится иметь достаточ­но дела.

б) Другой пациент говорит о близле­жащей дачной местности и утверждает, что кроме двух известных ресторанов там есть еще и третий, с которым у него связано известное воспоминание; название он мне скажет сейчас. Я отрицаю существование третьего ресторана и ссылаюсь на то, что семь летних сезонов подряд жил в этой местности и, стало быть, знаю ее лучше, чем мой собеседник. Раздраженный противо­действием, он, однако, уже вспомнил назва­ние: ресторан называется Hochwarner. Мне приходится уступить и признаться к тому же, что все эти семь лет я жил в непосред­ственном соседстве с этим самым ресто­раном, существование которого я отрицал. Почему я позабыл в данном случае и на­звание, и сам факт? Я думаю, потому, что это название слишком отчетливо напоми­нает мне фамилию одного венского колле­ги и затрагивает во мне опять-таки "про­фессиональный комплекс".

в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле я собираюсь взять билет и не могу вспом­нить, как называется прекрасно известная мне ближайшая большая станция, через которую я так часто проезжал. Приходится самым серьезным образом искать ее в

ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОБЫДЕННОЙ ЖИЗНИ¹

Забывание

имен и словосочетаний

Анализируя наблюдаемые на себе са­мом случаи забывания имен, я почти ре­гулярно нахожу, что недостающее имя имеет то или иное отношение к какой-либо теме, близко касающейся меня лич­но и способной вызвать во мне сильные, нередко мучительные аффекты. В согла­сии с весьма целесообразной практикой Цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Рик-лин) я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее из моей памяти имя зат­ронуло во мне "личный комплекс". Отно­шение этого имени к моей личности бы­вает неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной ассоциации (дву­смысленное слово, созвучие); его можно вообще обозначить как стороннее отноше­ние. Несколько простых примеров лучше всего выяснят его природу.

а) Пациент просит меня рекомендовать ему какой-либо курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача,

¹Фрейд 3. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989. С. 216—218, 236, 247, 249—251, 257—259, 264, 287—288.

расписании поездов. Станция называется Rosenheim. Тотчас же я соображаю, в силу какой ассоциации название это у меня ускользнуло. Часом раньше я посетил свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза, стало быть, это тоже был "Rosenheim" ("жилище Розы"). Название было у меня похищено "семейным комп­лексом".

г) Прямо-таки грабительское действие семейного комплекса я могу проследить еще на целом ряде примеров.

Однажды ко мне на прием пришел молодой человек, младший брат одной моей пациентки; я видел его бесчислен­ное множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени. Когда я затем захотел рассказать о его посещении, ока­залось, что я забыл его имя — вполне обыкновенное, это я знал — и не мог ни­как восстановить его в своей памяти. Тогда я пошел на улицу читать вывески, и как только его имя встретилось мне, я с первого же разу узнал его. Анализ по­казал мне, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом, параллель, которая вела к вытес­ненному вопросу: сделал ли бы мой брат в подобном случае то же или же посту­пил бы как раз наоборот? Внешняя связь между мыслями о чужой и моей семье установилась благодаря той случайности, что и здесь и там имя матери было одно и то же — Амалия. Я понял затем и замещающие имена, которые навязались мне, не выясняя дела: Даниэль и Франц. Эти имена — так же как и имя Амалия — встречаются в шиллеровских "Разбой­никах", с которыми связывается шутка венского фланера Даниэля Шпитцера.

д) В другой раз я не мог припомнить имени моего пациента, с которым я зна­ком еще с юных лет. Анализ пришлось вести длинным обходным путем, прежде чем удалось получить искомое имя. Па­циент сказал раз, что боится потерять зре­ние; это вызвало во мне воспоминание об одном молодом человеке, который ослеп вследствие огнестрельного ранения; с этим соединилось, в свою очередь, пред­ставление о другом молодом человеке, который стрелял в себя,— фамилия его та же, что и первого пациента, хотя они

Date: 2015-12-13; view: 366; Нарушение авторских прав