Раздел II 12 page

не были в родстве. Но нашел я искомое имя тогда, когда установил, что мои опа­сения были перенесены с этих двух юно­шей на человека, принадлежащего к мое­му семейству.

Непрерывный ток "самоотношения" ("Eigenbeziehung") идет, таким образом, через мое мышление, ток, о котором я обычно ничего не знаю, но который дает о себе знать подобного рода забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу о других людях, с собой са­мим, словно при всяком известии о дру­гих приходят в действие мои личные комплексы. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особен­ностью; в этом заключается скорее об­щее указание на то, каким образом мы вообще понимаем других. Я имею осно­вание полагать, что у других людей про­исходит совершенно то же, что и у меня.

Лучший пример в этой области сооб­щил мне некий господин Ледерер из своих личных переживаний. Во время своего свадебного путешествия он встретился в Венеции с одним малознакомым господи­ном и хотел его представить своей жене. Фамилию его он забыл, и на первый раз пришлось ограничиться неразборчивым бормотанием. Встретившись с этим госпо­дином вторично (в Венеции это неизбеж­но), он отвел его в сторону и рассказал, что забыл его фамилию, и просил вывести его из неловкого положения и назвать себя. Ответ собеседника свидетельствовал о пре­красном знании людей: "Охотно верю, что вы не запомнили моей фамилии. Я зовусь так же, как вы: Ледерер!". Нельзя отде­латься от довольно неприятного ощущения, когда встречаешь чужого человека, нося­щего твою фамилию. Я недавно почувство­вал это с достаточной отчетливостью, ког­да на прием ко мне явился некий S. Freud. (Впрочем, один из моих критиков уверяет, что он в подобных случаях испытывает как раз обратное.)

е) Действие "самоотношения" обнару­живается также в следующем примере, сообщенном Юнгом¹:

"Y. безнадежно влюбился в одну даму, вскоре затем вышедшую замуж за X. Не­смотря на то, что Y. издавна знает X. и даже находится с ним в деловых сноше-

¹ См. Dementia praecox. S. 52.

ниях, он все же постоянно забывает его фамилию, так что не раз случалось, что когда надо было написать X. письмо, ему приходилось справляться о его фамилии у других".

Впрочем, в этом случае забывание моти­вируется прозрачнее, нежели в предыду­щих примерах "самоотношения". Забыва­ние представляется здесь прямым ре­зультатом нерасположения господина Y. к своему счастливому сопернику; он не хочет о нем знать: "и думать о нем не хочу". <...>

Обмолвки

<...> м) Целый ряд примеров я заим­ствую у моего коллеги д-ра В. Штекеля из статьи в "Berliner Tageblatt" от 4 января 1904 года под заглавием "Unbewusste Gestandnisse" ("Бессознатель­ные признания").

"Неприятную шутку, которую сыгра­ли со мной мои бессознательные мысли, раскрывает следующий пример. Должен предупредить, что в качестве врача я никогда не руковожусь соображениями заработка и — что разумеется само со­бой — имею всегда в виду лишь интере­сы больного. Я пользую больную, кото­рая пережила тяжелую болезнь и ныне выздоравливает. Мы провели ряд тяже­лых дней и ночей. Я рад, что ей лучше, рисую ей прелести предстоящего пребы­вания в Аббации и прибавляю: "Если вы, на что я надеюсь, не скоро встанете с по­стели". Причина этой обмолвки, очевидно, эгоистический бессознательный мотив — желание дольше лечить эту богатую боль­ную, желание, которое совершенно чуждо моему сознанию и которое я отверг бы с негодованием".

н) Другой пример (д-р В. Штекель). "Моя жена нанимает на послеобеденное время француженку и, столковавшись с ней об условиях, хочет сохранить у себя ее ре­комендации. Француженка просит оста­вить их у нее и мотивирует это так: "Je cherche encore pour les apres-midi, pardon, les avants-midi"¹. Очевидно, у нее есть на­мерение посмотреть еще, не найдет ли она место на лучших условиях,— намерение, которое она действительно выполнила".

о) (Д-р Штекель). "Я читаю одной даме вслух книгу Левит, и муж ее, по просьбе которого я это делаю, стоит за дверью и слушает. По окончании моей проповеди, которая произвела заметное впечатление, я говорю: "До свидания, месье". Посвященный человек мог бы уз­нать отсюда, что мои слова были обра­щены к мужу и что говорил я ради него".

п) Д-р Штекель рассказывает о себе самом: одно время он имел двух пациен­тов из Триеста, и, здороваясь с ними, он постоянно путал их фамилии. "Здрав­ствуйте, г-н Пел они", — говорил он, обра­щаясь к Асколи, и наоборот. На первых порах он не был склонен приписывать этой ошибке более глубокую мотивиров­ку и объяснял ее рядом общих черт, имевшихся у обоих пациентов. Он легко убедился, однако, что перепутывание имен объяснялось здесь своего рода хвастов­ством, желанием показать каждому из этих двух итальянцев, что не один лишь он приехал к нему из Триеста за меди­цинской помощью. <...>

Описки

<...> г) Цитирую по д-ру В. Штекелю следующий случай, достоверность которо­го также могу удостоверить:

"Прямо невероятный случай описки и очитки произошел в редакции одного распространенного еженедельника. Редак­ция эта была публично названа "про­дажной", надо было дать отпор и защитить­ся. Статья была написана очень горячо, с большим пафосом. Главный редактор про­чел статью, автор прочел ее, конечно, не­сколько раз — в рукописи и в гранках; все были очень довольны. Вдруг появляет­ся корректор и обращает внимание на ма­ленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место ясно гласило: "Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда самым корыстным образом отста­ивали <...> общественное благо" <...>. Само собой понятно, что должно было быть написано: "самым бескорыстным обра­зом". <...> Но истинная мысль со стихий­ной силой прорвалась и сквозь патетичес­кую фразу. <...>

"Я ищу еще место на послеобеденное, пардон, на дообеденное время".

Забывание впечатлений и намерений

<...> Я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забывания, которые я на­блюдал по большей части на себе самом. Я отличаю забывание впечатлений и пере­живаний, т. е. забывание того, что знаешь, от забывания намерений, т. е. неисполне­ния чего-то. Результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех слу­чаях в основе забывания лежит мотив неохоты (Unlustmotiv).

А. Забывание впечатлений н знаний

а) Летом моя жена подала мне безо­бидный по существу повод к сильному не­удовольствию. Мы сидели визави за табль­дотом с одним господином из Вены, которого я знал и который, по всей вероят­ности, помнил и меня. У меня были, одна­ко, основания не возобновлять знакомства. Жена моя, однако, расслышавшая лишь громкое имя своего визави, весьма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как время от времени обращалась ко мне с вопросами, в которых подхватывалась нить их разгово­ра. Мне не терпелось; наконец, это меня рассердило. Несколько недель спустя я пожаловался одной родственнице на пове­дение жены; но при этом не мог вспомнить ни одного слова из того, что говорил этот господин. Так как вообще я довольно зло­памятен, не могу забыть ни одной детали рассердившего меня эпизода, то очевидно, что моя амнезия в данном случае мотиви­ровалась известным желанием считаться, щадить жену. Недавно еще произошел со мной подобный же случай: я хотел в раз­говоре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя жена сказала всего не­сколько часов тому назад; оказалось, одна­ко, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее же напомнить мне их. Легко понять, что эту забывчивость надо рассматривать как аналогичную тому расстройству способности суждения, кото­рому мы подвержены, когда дело идет о близких нам людях.

б) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы маленькую же­лезную шкатулку для хранения докумен-

тов и денег. В тот момент, когда я пред­лагал свои услуги, предо мной с необы­чайной зрительной яркостью стояла кар­тина одной витрины в центре города, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название ули­цы, но был уверен, что стоит мне прой­тись по городу, и я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я про­ходил мимо нее бесчисленное множество раз. Однако, к моей досаде, мне не уда­лось найти витрину со шкатулками, не­смотря на то, что я исходил эту часть города во всех направлениях. Не остает­ся ничего другого, думал я, как разыскать в справочной книге адреса фабрикантов шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин. Этого, одна­ко, не потребовалось; среди адресов, имев­шихся в справочнике, я тотчас же опоз­нал забытый адрес магазина. Оказалось, что я действительно бесчисленное множе­ство раз проходил мимо его витрины, и это было каждый раз, когда я шел в гос­ти к семейству М., долгие годы жившему в том же доме. С тех пор как это близ­кое знакомство сменилось полным отчуж­дением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал и этой местности, и этого дома. В тот раз, когда я обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрес­тностях все улицы, и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал запрет. Мотив неохоты, послуживший в данном случае виной моей неориентиро­ванности, здесь вполне осязателен. Но механизм забывания здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасполо­жение относится, очевидно, не к фабрикан­ту шкатулок, а к кому-то другому, о ко­тором я не хочу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное пору­чение и здесь порождает забвение. <...> Впрочем, в данном случае имелась нали­цо и более прочная, внутренняя связь, ибо в числе причин, вызвавших разлад с жив­шим в этом доме семейством, большую роль играли деньги. <...>

Б. Забывание намерений

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость вни­мания сама по себе еще не может объяс­нить ошибочное действие, как забывание

намерений. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до изве­стного момента. Конечно, в течение создав­шегося таким образом промежутка вре­мени может произойти такого рода изменение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменя­ется. То забывание намерений, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевоз­можных ситуациях, мы не имеем обыкно­вения объяснять тем, что в соотношении мотивов выявилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить его психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось необходимого для действия внимания, которое, однако, было необходи­мым условием возникновения самого на­мерения и которое, стало быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к наме­рениям заставляет нас отвергнуть это объяснение как произвольное. Если я ут­ром принимаю решение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напоми­нали о нем; но возможно также, что в тече­ние дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается мо­мент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправля­ясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормально­му и не нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кла­ду письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближай­ших почтовых ящиков привлечет мое вни­мание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия человека, принявшего из­вестное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым было сде­лано в гипнозе так называемое "постгип­нотическое внушение на долгий срок"¹. Обычно этот феномен изображается следу-

ющим образом: внушенное намерение дремлет в данном человеке, пока не подхо­дит время его выполнения. Тогда оно про­сыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и дилетант отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может быть рассматриваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право умо­заключить о наличности непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отно­шения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно за­был об этом. Она ему непременно отве­тит: "Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь". Если бы он даже прибег к приведенному выше пси­хологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательной, как врач при психоана­лизе, возразила бы: "Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше". Конечно, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полага­ет только, и не без основания, что из не­намеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому, и на военной службе раз­личие между упущением по забывчивос­ти и упущением намеренным принципи­ально игнорируется — и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. И если он все-таки забывает, несмотря на то, что требо­вание ему известно, то потому, что моти­вам, побуждающим его к выполнению данного требования службы, противопос­тавляются другие, противоположные. Воль­ноопределяющийся, который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что забыл по­чистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: "Эта проклятая служба мне вообще про­тивна". Ради этого уменьшения наказания,

¹ Ср. Bernheim. Neue Studien bber Hypnotismus, Suggestion und Psychotherapie, 1892.

по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как от­говоркой, или же оно осуществляется у него в качестве компромисса.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто относящееся к ним не было забываемо, и дает, таким образом, повод полагать, что забвение до­пустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не при­знают их важности. И действительно, на­личность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действия, представ­ляющиеся ему самому важными, не навле­кая на себя подозрения в душевном рас­стройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забы­вание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое намерение, ибо тогда оно наверное не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше нарушениях функций, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания на­мерений, которые я наблюдал на себе са­мом; я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвест­ных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я нахо­дился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и демонстрировал против него своей за­бывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я посто­янно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что мне это не удается. Теперь я уже решился отка­заться от этого и воздать должное моти­вам, которые этому противятся. Однажды, когда я был еще в переходной стадии, я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную теле­грамму, что я забуду об обеих телеграм­мах; и не удивительно, что пророчество это оправдалось. В силу мучительных пережи­ваний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не способен выражать свое участие, когда это приходится по необхо-

димости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно от­вечающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других лю­дей за истинные, меня возмущают эти ус­ловные выражения сочувствия, хотя, с дру­гой стороны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого действенно­го состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. <...>

Действия, совершаемые "по ошибке"

<...> а) В прежние годы, когда я посе­щал больных на дому еще чаще, чем те­перь, нередко случалось, что, придя к две­ри, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры, с тем чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен был признать, что это ошибочное действие,— вынуть ключ вме­сто того, чтобы позвонить,— означало из­вестную похвалу тому дому, где это случи­лось. Оно было равносильно мысли "здесь я чувствую себя как дома", ибо происходи­ло лишь там, где я полюбил больного. (У двери моей собственной квартиры я, ко­нечно, никогда не звоню.)

Ошибочное действие было, таким об­разом, символическим выражением мыс­ли, в сущности не предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно принятой, так как на деле психиатр пре­красно знает, что больной привязывается к нему лишь на то время, пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам если и по­зволяет себе испытывать чрезмерно жи­вой интерес к пациенту, то лишь в целях оказания психической помощи.

б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стою у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это дол­гое время два раза (с небольшим переры­вом) взойти этажом выше, "забраться че­ресчур высоко". В первый раз я испытывал в это время честолюбивый "сон наяву", гре­зил о том, что "возношусь все выше и выше". Я не услышал даже, как отворилась

соответствующая дверь, когда уже начал всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, также "погруженный в мысли"; когда я спохватился, вернулся назад и по­пытался схватить владевшую мною фанта­зию, то нашел, что я сердился по поводу (во­ображаемой) критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоян­но "захожу слишком далеко", упрек, кото­рый у меня мог связаться с не особенно по­чтительным выражением: "вознесся слишком высоко". <...>

Комбинированные ошибочные действия

<...> а) Один мой друг рассказывает мне следующий случай: "Несколько лет тому назад я согласился быть избранным в члены бюро одного литературного обще­ства, предполагая, что общество поможет мне добиться постановки моей драмы, и регулярно, хотя и без особого интереса, при­нимал участие в заседаниях, происходящих каждую пятницу. Несколько месяцев тому назад я получил обещание, что моя пьеса будет поставлена в театре в Ф., и с тех пор я стал регулярно забывать о заседаниях этого общества. Когда я прочел вашу кни­гу об этих вещах, я сам устыдился своей забывчивости, стал упрекать себя — не­красиво, мол, манкировать теперь, когда я перестал нуждаться в этих людях,— и ре­шил в следующую пятницу непременно не позабыть. Все время я вспоминал об этом намерении, пока, наконец, не оказался пе­ред дверью зала заседаний, но, к моему удив­лению, двери были закрыты, заседание уже состоялось. Я ошибся днем: была уже суб­бота!"

б) Следующий пример представляет собой комбинацию симптоматического действия и закладывания предметов; он дошел до меня далекими окольными путя­ми, но источник вполне достоверен.

Одна дама едет со своим шурином, зна­менитым художником, в Рим. Живущие в Риме немцы горячо чествуют художни­ка и между прочим подносят ему в пода­рок античную золотую медаль. Дама не­довольна тем, что ее шурин недостаточно ценит эту красивую вещь. Смененная своей сестрой и вернувшись домой, она, раскладывая свои вещи, замечает, что не­известно каким образом захватила с со­бой медаль. Она тотчас же пишет об этом шурину и уведомляет его, что на следую­щий день отошлет увезенную ею вещь в Рим. Однако на следующий день медаль так искусно была заложена куда-то, что нет возможности найти ее и отослать; и тогда дама начинает смутно догадывать­ся, что означала ее рассеянность: жела­ние оставить вещь у себя.

Не стану утверждать, чтобы подобные случаи комбинированных ошибочных дей­ствий могли нам дать что-либо новое, что не было бы нам известно уже из приме­ров отдельных ошибочных действий, но смена форм, ведущих, однако, все к тому же результату, создает еще более выпук­лое впечатление о наличии воли, направ­ленной к достижению определенной цели, и гораздо более резко противоречит взгля­ду, будто ошибочное действие является чем-то случайным и не нуждается в ис­толковании. Обращает на себя внимание также и то, что в этих примерах созна­тельному намерению никак не удается помешать успеху ошибочного действия. Моему другу так и не удается посетить заседание общества, дама оказывается не в состоянии расстаться с медалью. Если один путь оказывается прегражденным, тогда то неизвестное, что противится на­шим намерениям, находит себе другой выход. Для того, чтобы преодолеть не­известный мотив, требуется еще нечто другое, кроме сознательного встречного на­мерения: нужна психическая работа, до­водящая до сознания неизвестное.

3. Фрейд

НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ПОНЯТИЯ

БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО В ПСИХОАНАЛИЗЕ¹

Мне хотелось бы кратко и насколько возможно ясно изложить, в каком смысле следует употреблять выражение "бессоз­нательное" в психоанализе, и только в пси­хоанализе.

Представление — или всякий другой психический элемент в определенный мо­мент может быть в наличности в моем сознании, а в последующий может оттуда исчезнуть, через некоторый промежуток времени оно может совершенно неизменен­ным снова всплыть, как мы говорим, в на­шей памяти, без каких-либо предшеству­ющих новых чувственных восприятий. Учитывая это явление, мы вынуждены при­нять, что представление сохранялось в на­шей душе и в этот промежуток времени, хотя было скрыто от сознания. Но в ка­ком оно было виде, сохраняясь в душев­ной жизни и оставаясь скрытым от созна­ния, относительно этого мы не можем делать никаких предположений.

В этом пункте мы можем встретить философское возражение, что скрытое пред­ставление не может рассматриваться как объект психологии, но только как физи­ческое предрасположение к повторному протеканию тех же психических явлений, в данном случае того же представления. Но мы на это ответим, что такая теория переступает область собственно психоло-

гии, что она просто обходит проблему, ус­танавливая идентичность понятий "созна­тельного" и "психического", и что она, оче­видно, не вправе оспаривать у психологии право объяснять собственными средства­ми одно из ее обыденнейших явлений — память.

Итак, мы назовем представление, име­ющееся в нашем сознании и нами вос­принимаемое, — "сознательным", и толь­ко таковое заслуживает смысла этого выражения — "сознательное"; наоборот, скрытые представления, если мы имеем основание признать, что они присутству­ют в душевной жизни, как это наблюда­ется в памяти, мы должны обозначить тер­мином "бессознательные".

Следовательно, бессознательное пред­ставление есть такое представление, кото­рого мы не замечаем, но присутствие кото­рого мы должны тем не менее признать на основании посторонних признаков и дока­зательств.

Это следовало бы считать совершенно неинтересной описательной или классифи­цирующей работой, если бы она не оста­навливала нашего внимания ни на чем другом, кроме явлений памяти или ассо­циаций, относящихся к бессознательным промежуточным членам. Но хорошо изве­стный эксперимент после "гипнотическо­го внушения" показывает нам, насколько важно различать сознательное от бессоз­нательного, и поднимает значение этого различия. При этом эксперименте, как производил его Bernheim, субъект приво­дится в гипнотическое состояние и затем пробуждается из него. В то время, когда он, в гипнотическом состоянии, находился под влиянием врача, ему было приказано произвести известное действие в назначен­ное время, например, спустя полчаса. Пос­ле пробуждения субъект снова находится, по всей видимости, в полном сознании и обычном душевном состоянии, воспоми­нание о гипнотическом состоянии отсут­ствует, и, несмотря на это, в заранее наме­ченный момент в душе его выдвигается импульс сделать то или другое, и действие выполняется сознательно, хотя и без пони­мания, почему это делается. Едва ли воз­можно иначе объяснить это явление, как предположением, что в душе этого челове-

¹ З.Фрейд, психоанализ и русская мысль. М.: Республика, 1994. С. 29—34.

ка приказание оставалось в скрытой фор­ме или бессознательным, пока не наступил данный момент, когда оно перешло в со­знание. Но оно всплыло в сознании не во всем целом, а только как представление о действии, которое требуется выполнить. Все другие ассоциированные с этим пред­ставлением идеи — приказание, влияние врача, воспоминание о гипнотическом со­стоянии — остались еще и теперь бессоз­нательными.

Но мы можем еще большему научить­ся из этого эксперимента. Это нас приведет от чисто описательного к динамическому пониманию явления. Идея внушенного в гипнозе действия в назначенный момент стала не только объектом сознания, она стала деятельной, и это является наиболее важной стороной явления: она перешла в действие, как только сознание заметило ее присутствие. Так как истинным побужде­нием к действию было приказание врача, то едва ли можно допустить что-нибудь иное, кроме предположения, что идея при­казания стала также деятельной.

Тем не менее эта последняя восприня­та была не в сознании, не так, как ее произ­водное — идея действия, она осталась бес­сознательной и была в то же самое время действующей и бессознательной.

Постгипнотическое внушение есть про­дукт лаборатории, искусственно созданное явление. Но если мы примем теорию ис­терических явлений так, как она была ус­тановлена сначала P. Janet и разработана затем Вгеиег'ом, к нашим услугам будет огромное количество естественных фактов, которые еще яснее и отчетливее покажут нам психологический характер постгип­нотического внушения.

Душевная жизнь истерических боль­ных полна действующими, но бессознатель­ными идеями; от них происходят все симп­томы. Это действительно характерная черта истерического мышления — над ним вла­ствуют бессознательные представления. Если у истерической женщины рвота, то это, может быть, произошло от мысли, что она беременна. И об этой мысли она может ничего не знать, но ее легко открыть в ее душевной жизни при помощи технических процедур психоанализа и сделать эту мысль для нее сознательной. Если вы види­те у нее жесты и подергивания, подражаю­щие "припадку", она ни в каком случае не

сознает своих непроизвольных действии и наблюдает их, быть может, с чувством безу­частного зрителя. Тем не менее анализ может доказать, что она исполняет свою роль в драматическом изображении одной сцены из ее жизни, воспоминание о кото­рой становится бессознательно деятельным во время приступа. То же господство дея­тельных, бессознательных идей анализом вскрывается как самое существенное в пси­хологии всех других форм невроза.

Из анализа невротических явлений мы узнаем, таким образом, что скрытая или бессознательная мысль не должна быть не­пременно слабой и что присутствие такой мысли в душевной жизни представляет косвенное доказательство ее принудитель­ного характера, такое же ценное доказа­тельство, как и доставляемое сознанием.

Мы чувствуем себя вправе, для согла­сования нашей классификации с этим расширением наших познаний, установить основное различие между различными видами скрытых и бессознательных мыс­лей. Мы привыкли думать, что всякая скрытая мысль такова вследствие своей слабости и что она становится сознатель­ной, как только приобретает силу. Но мы теперь убедились, что существуют скры­тые мысли, которые не проникают в созна­ние, как бы сильны они ни были. Поэтому мы предлагаем скрытые мысли первой группы называть предсознателъными, тог­да как выражение бессознательные (в уз­ком смысле) сохранить для второй груп­пы, которую мы наблюдаем при неврозах. Выражение бессознательное, которое мы до сих пор употребляли только в описа­тельном смысле, получает теперь более широкое значение. Оно обозначает не толь­ко скрытые мысли вообще, но преимуще­ственно носящие определенный динамичес­кий характер, а именно те, которые держатся вдали от сознания, несмотря на их интенсивность и активность.

Прежде чем продолжать мое изложе­ние, я хочу коснуться еще двух возраже­ний, которые тут могут возникнуть. Пер­вое может быть формулировано так: вместо того, чтобы устанавливать гипоте­зу о бессознательных мыслях, о которых мы ничего не знаем, не лучше ли было бы принять, что сознание делимо, что отдель­ные мысли или иные душевные явления могут образовать особую область сознатель-

Date: 2015-12-13; view: 379; Нарушение авторских прав