Раздел II 6 page

Мысли каждого личного сознания обо­соблены от мыслей другого, между ними нет никакого непосредственного обмена, ни­какая мысль одного личного сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания. Абсолютная ра­зобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом слу­жит не "мысль вообще", не "эта или та мысль", но "моя мысль", вообще "мысль, при­надлежащая кому-нибудь". Ни одновре­менность, ни близость в пространстве, ни качественное сходство содержания не мо­гут слить воедино мыслей, которые разъ-

единены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями представ­ляет одну из самых абсолютных граней в природе.

Всякий согласится с истинностью это­го положения, поскольку в нем утвержда­ется только существование "чего-то", соот­ветствующего термину "личное сознание", без указаний на дальнейшие свойства это­го сознания. Согласно этому можно счи­тать непосредственно данным фактом пси­хологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не "мысли и чувства существуют", но "я мыслю" или "я чувствую". Никакая психология не может оспаривать во что бы то ни стало факт существования лич­ных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательно­сти мыслей, сознаваемые как таковые. Худ­шее, что может сделать психолог, — это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной цен­ности.

В сознании происходят непрерывные перемены. Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает про­должительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень труд­но. Я только хочу моими словами подчер­кнуть тот факт, что ни одно раз минувшее состояние сознания не может снова воз­никнуть и буквально повториться. Мы то смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мыс­ли. Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния сознания образуются из сочета­ний простейших состояний. В таком слу­чае подчинены ли эти последние тому же закону изменчивости? Например, не всегда ли тождественны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь предмета? Разве не всегда тождествен звук, получаемый нами от нескольких ударов совершенно одина­ковой силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение зелено­го цвета? Не то же небо представляется нам в ясную погоду таким же голубым? Не то же обонятельное впечатление мы получа­ем от одеколона, сколько бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? От­рицательный ответ на эти вопросы может

показаться метафизической софистикой, а между тем внимательный анализ не под­тверждает того факта, что центростре­мительные токи когда-либо вызывали в нас дважды абсолютно то же чувственное впе­чатление.

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы ви­дим зеленый цвет того же качества, обоня­ем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы верим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим сознанием и заставляют нас из-за нашей невниматель­ности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы дойдем до главы "Восприятие", мы увидим, как глу­боко укоренилась в нас привычка пользо­ваться чувственными впечатлениями как показателями реального присутствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка, кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой стороне, а между тем художник, изображая на полотне эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном случае прибегает к темно-коричне­вой краске, в другом — к светло-желтой. Вообще говоря, мы не обращаем особого внимания на то, как различно те же пред­меты выглядят, звучат и пахнут на раз­личных расстояниях и при различной ок­ружающей обстановке. Мы стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при грубом способе оценки, будут сами казаться нам тождественными.

Благодаря этому обстоятельству свиде­тельство о субъективном тождестве раз­личных ощущений не имеет никакой цены в качестве доказательства реальности из­вестного факта. Вся история душевного явления, называемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два по­рознь воспринятых нами чувственных впе­чатления или нет. Внимание наше привле­кается не столько абсолютным качеством впечатления, сколько тем поводом, кото­рый данное впечатление может дать к одновременному возникновению других впечатлений. На темном фоне менее тем­ный предмет кажется белым. Гельмгольц вычислил, что белый мрамор на картине,

изображающей мраморное здание, освещен­ное луной, при дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче мрамора, освещенного насто­ящим лунным светом.

Такого рода разница никогда не могла быть непосредственно познана чувствен­ным образом: ее можно было определить только рядом побочных соображений. Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что наша чувственная восприимчивость постоянно изменяется, так что один и тот же предмет редко вызывает у нас прежнее ощущение. Чувствительность наша изме­няется в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зрелом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколько не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают перед нами все тот же мир с теми же чувственными качествами и с теми же чувственными объектами. Изменчивость чувствительно­сти лучше всего можно наблюдать на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же вещи в различных возрастах или при различных настроениях духа в зави­симости от органических причин. То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг становится избитым, скучным, бес­полезным; пение птиц вдруг начинает ка­заться монотонным, завывание ветра — пе­чальным, вид неба — мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что наши ощущения в зависи­мости от изменчивости нашей чувстви­тельности постоянно изменяются, можно прибавить еще одно доказательство физи­ологического характера. Каждому ощуще­нию соответствует определенный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто­рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг после первого ощущения не подвергался абсолютно никакому измене­нию. Но последнее, строго говоря, физио­логически невозможно, следовательно, и аб­солютно точное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо мы должны предполагать, что каждому изменению мозга, как бы оно ни было мало, соответ­ствует некоторое изменение в сознании, ко­торому служит данный мозг.

Но если так легко обнаружить неосно­вательность мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться неизмен-

ным образом, то еще более неоснователь­ным должно казаться нам мнение, будто та же неизменная повторяемость наблю­дается в более сложных формах сознания. Ведь ясно, как Божий день, что состоя­ния нашего ума никогда не бывают абсо­лютно тождественными. Каждая отдель­ная мысль о каком-нибудь предмете, строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое сходство с другими наши­ми мыслями о том же предмете. Когда повторяются прежние факты, мы должны думать о них по-новому, глядеть на них под другим углом, открывать в них но­вые стороны. И мысль, с помощью кото­рой мы познаем эти факты, всегда есть мысль о предмете плюс новые отношения, в которые он поставлен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровождает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами поражаемся странной переменой в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы думать извест­ным образом о каком-нибудь предмете месяц тому назад. Мы переросли возмож­ность такого образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления пред­ставляются нам совершенно в новом све­те. То, что казалось призрачным, стало вдруг реальным, и то, что прежде произ­водило впечатление, теперь более не при­влекает. Друзья, которыми мы дорожили, превратились в бледные тени прошлого; женщины, казавшиеся нам когда-то не­земными созданиями, звезды, леса и воды со временем стали казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых мы не­когда окружали каким-то небесным оре­олом, становятся с течением времени в на­ших глазах самыми обыкновенными земными существами, картины — бессо­держательными, книги... Но разве в про­изведениях Гете так много таинственной глубины? Разве уж так содержательны со­чинения Дж.Ст.Милля, как это нам каза­лось прежде? Предаваясь менее наслажде­ниям, мы все более и более погружаемся в обыденную работу, все более и более про­никаемся сознанием важности труда на пользу общества и других общественных обязанностей. Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как

бы ни было трудно строго провести его через все частности исследования. Если вначале он и покажется читателю тем­ным, то при дальнейшем изложении его значение прояснится. Пока замечу толь­ко, что, если этот метод правилен, выстав­ленное мною выше положение о невоз­можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании также истинно. Это ут­верждение более важно в теоретическом отношении, чем кажется с первого взгля­да, ибо, принимая его, мы совершенно рас­ходимся даже в основных положениях с психологическими теориями локковской и гербартовской школ, которые имели ког­да-то почти безграничное влияние в Гер­мании и у нас в Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться своего рода атомизма при объяснении душевных явле­ний, рассматривая высшие состояния со­знания как агрегаты неизменяющихся элементарных идей, которые непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра­зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии как линии, состоящие из весьма малых прямых, а электричество и нервные токи — как известного рода жид­кости. Но во всех этих случаях мы не должны забывать, что употребляем сим­волические выражения, которым в при­роде ничего не соответствует. Неизменно существующая идея, появляющаяся вре­мя от времени перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.

В каждом личном сознании процесс мышления заметным образом непреры­вен. Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе толь­ко два рода перерывов в сознании: или вре­менные пробелы, в течение которых созна­ние отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последую­щее не имеет в сознании никакого отноше­ния к предшествующему. Положение "со­знание непрерывно" заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состоя­ния, предшествующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той же личности; 2) перемены в качествен­ном содержании сознания никогда не совершаются резко.

Разберем сначала первый, более про­стой случай. Когда спавшие на одной кро­вати Петр и Павел просыпаются и начи-

нают припоминать прошлое, каждый из них ставит данную минуту в связь с собствен­ным прошлым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю, безошибочно находит соответствующий ему катод через все про­межуточные вещества, так настоящее Пет­ра вступает в связь с его прошедшим и никогда не сплетается по ошибке с про­шлым Павла. Так же мало способно оши­биться сознание Павла. Прошедшее Петра присваивается только его настоящим. Он может иметь совершенно верные сведения о том состоянии дремоты, после которого Павел погрузился в сон, но это знание, бе­зусловно, отличается от сознания его соб­ственного прошлого. Собственные состоя­ния сознания Петр помнит, а Павловы только представляет себе. Припоминание аналогично непосредственному ощущению: его объект всегда бывает проникнут жи­востью и родственностью, которых нет у объекта простого воображения. Этими ка­чествами живости, родственности и непосредственности обладает настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей лично­сти, мое, так точно и все другое, проникаю­щее в мое сознание с живостью и непосред­ственностью, — мое, составляет часть моей личности. Далее мы увидим, в чем именно заключаются те качества, которые мы на­зываем живостью и родственностью. Но как только прошедшее состояние сознания представилось нам обладающим этими качествами, оно тотчас присваивается на­шим настоящим и входит в состав нашей личности. Эта "сплошность" личности и представляет то нечто, которое не может быть временным пробелом и которое, со­знавая существование этого временного пробела, все же продолжает сознавать свою непрерывность с некоторыми частями про­шедшего.

Таким образом, сознание всегда явля­ется для себя чем-то цельным, не раздроб­ленным на части. Такие выражения, как "цепь (или ряд) психических явлений", не дают нам представления о сознании, ка­кое мы получаем от него непосредствен­но: в сознании нет связок, оно течет не­прерывно. Всего естественнее к нему применить метафору "река" или "поток". Говоря о нем ниже, будем придерживать­ся термина "поток сознания" (мысли или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, при­надлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому пред­шествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду резкие перемены в сознании, вызываемые каче­ственными контрастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выра­жения "цепь (или ряд) психических явле­ний" не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их воз­никновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воздействует? Нет, ибо со-знавание грома сливается с сознаванием предшествующей тишины, которое продол­жается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, вне­запно нарушающий молчание и контрас­тирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впе­чатления, вызванного тем же самым гро­хотом в непрерывном ряду других подоб­ных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настолько огра­ниченное настоящим, что в нем не на­шлось бы ни малейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего сознания, то прежде всего нас поразит различная ско­рость течения в отдельных частях. Созна­ние подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль об­лек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пункты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, осо­бенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные проме­жутки заняты мыслями об отношениях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в состоянии от­носительного покоя.

ПО

Назовем остановочные пункты устой­чивыми частями, а переходные проме­жутки изменчивыми частями потока со­знания. Тогда мы заметим, что наше мышление постоянно стремится от одной устойчивой части, только что покинутой, к другой, и можно сказать, что главное назначение переходных частей сознания в том, чтобы направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода к другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить переходные моменты. Ведь если они — только переходная ступень к оп­ределенному выводу, то, фиксируя на них наше внимание до наступления вывода, мы этим самым уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода, последний со­общает переходным моментам такую силу и устойчивость, что совершенно по­глощает их своим блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вниманием на полдороге переходный момент в про­цессе мышления, и он убедится, как труд­но вести самонаблюдение при изменчивых состояниях сознания. Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же мы и успеваем за­хватить ее, она мигом видоизменяется. Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом превращается в водяную каплю; подобным же образом, желая уло­вить переходное состояние сознания, мы вместо того находим в нем нечто вполне устойчивое — обыкновенно это бывает последнее мысленно произнесенное нами слово, взятое само по себе, независимо от своего смысла в контексте, который со­вершенно ускользает от нас.

В подобных случаях попытка к само­наблюдению бесплодна — это все равно, что схватывать руками волчок, чтобы уловить его движение, или быстро завертывать га­зовый рожок, чтобы посмотреть, как выг­лядят предметы в темноте. Требование указать эти переходные состояния созна­ния, требование, которое наверняка будет предъявлено иными психологами, отстаи­вающими существование подобных состо­яний, так же неосновательно, как аргумент против защитников реальности движения, приводившийся Зеноном, который требо­вал, чтобы они показали ему, в каком ме­сте покоится стрела во время полета, и из их неспособности дать быстрый ответ на

такой нелепый вопрос заключал о несостоя­тельности их основного положения.

Затруднения, связанные с самонаблю­дением, приводят к весьма печальным ре­зультатам. Если наблюдение переходных моментов в потоке сознания и их фикси­рование вниманием представляет такие трудности, то следует предположить, что великое заблуждение всех философских школ проистекало, с одной стороны, из не­возможности фиксировать изменчивые состояния сознания, с другой — из чрез­мерного преувеличения значения, которое придавалось более устойчивым состоя­ниям сознания. Исторически это заблуж­дение выразилось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устой­чивые ощущения, соответствующие бесчис­ленному множеству отношений и форм связи между явлениями чувственного мира, не находя в этих отношениях отражения душевных состояний, поддающихся опре­деленному наименованию, эти мыслители начинали по большей части отрицать во­обще всякую реальность подобных состоя­ний. Многие из них, например, Юм, дошли до полного отрицания реальности большей части отношений как вне сознания, так и внутри. Простые идеи — ощущения и их воспроизведение, расположенные одна за другой, как кости в домино, без всякой реальной связи между собой,— вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки зре­ния этой школы, все остальное — одни сло­весные заблуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в силах отвергнуть реальность существующих вне области нашего сознания отношений и в то же вре­мя не имея возможности указать на ка­кие-нибудь устойчивые ощущения, в ко­торых проявлялась бы эта реальность, также пришли к отрицанию подобных ощущений. Но отсюда они сделали прямо противоположное заключение. Отношения эти, по их словам, должны быть познаны в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-либо душевное состояние, тож­дественное тем субъективным элементам сознания, из которых складывается наша душевная жизнь, тождественное и состав­ляющее с ними одно сплошное целое. Они должны быть познаны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом чистой мысли, Интеллектом или Разумом, кото-

рые пишутся с большой буквы и должны означать нечто, неизмеримо превосходящее всякие изменчивые явления нашей чув­ственности.

С нашей точки зрения, и интеллектуа­листы и сенсуалисты не правы. Если вооб­ще существуют такие явления, как ощу­щения, то, поскольку несомненно, что существуют реальные отношения между объектами, постольку же и даже более не­сомненно, что существуют ощущения, с по­мощью которых познаются эти отношения. Нет союза, предлога, наречия, приставоч­ной формы или перемены интонации в человеческой речи, которые не выражали бы того или другого оттенка или переме­ны отношения, ощущаемой нами действи­тельно в данный момент. С объективной точки зрения, перед нами раскрываются реальные отношения; с субъективной точ­ки зрения, их устанавливает наш поток со­знания, сообщая каждому из них свою осо­бую внутреннюю окраску. В обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один язык в мире не передает всех возможных оттенков в этих отношениях.

Как мы говорим об ощущении синевы или холода, так точно мы имеем право говорить об ощущении "и", ощущении "если", ощущении "но", ощущении "через". А между тем мы этого не делаем: привыч­ка признавать субстанцию только за су­ществительными так укоренилась, что наш язык совершенно отказывается субстанти­вировать другие части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговы­ми процессами. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее равновесие находит­ся в неустойчивом состоянии, так как в каждой части его происходят непрерывные перемены. Стремление к перемене в одной части мозга является, без сомнения, более сильным, чем в другой; в одно время быст­рота перемены бывает больше, в другое — меньше. В равномерно вращающемся калейдоскопе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и новую группировку, но между двумя группировками бывают мгновения, когда перемещение частиц происходит очень медленно и как бы совер­шенно прекращается, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства, мгновенно обра­зуется новая группировка, и, таким об­разом, относительно устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали

бы, вновь увидев их. Точно так же и в моз­гу распределение нервных процессов выра­жается то в форме относительно долгих напряжений, то в форме быстро переходя­щих изменений. Но если сознание соответ­ствует распределению нервных процессов, то почему же оно должно прекращаться, не­смотря на безостановочную деятельность мозга, и почему, в то время как медленно со­вершающиеся изменения в мозгу вызыва­ют известного рода сознательные процессы, быстрые изменения не могут сопровождать­ся особой, соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан с пси­хическими обертонами. Есть еще другие, не поддающиеся названию перемены в со­знании, так же важные, как и переходные состояния сознания, и так же вполне созна­тельные. На примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду. Предположим, три лица одно за другим крикнули вам: "Жди­те!", "Слушайте!", "Смотрите!". Наше созна­ние в данном случае подвергается трем совершенно различным состояниям ожи­дания, хотя ни в одном из воздействий пе­ред ним не находится никакого определен­ного объекта. По всей вероятности, никто в данном случае не станет отрицать суще­ствования в себе особенного душевного со­стояния, чувства предполагаемого направ­ления, по которому должно возникнуть впечатление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков появления последнего. Для таких психических состояний мы не имеем других названий, кроме "жди", "слу­шай" и "смотри".

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя. Припоминание — это свое­образный процесс сознания. В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и пробел этот ощущается весьма активным обра­зом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении, за­ставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и вынуждая в конце концов от­казаться от тщетных попыток припомнить забытое имя. Если нам предлагают непод­ходящие имена, стараясь навести нас на истинное, то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела. При этом пробел от одного забытого слова не похож на пробел от другого, хотя оба про-

бела могут быть нами охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания. В моем сознании совершаются два совер­шенно различных процесса, когда я тщет­но стараюсь припомнить имя Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминае­мом слове мы испытываем особое чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение не­достатка отличается от недостатка ощу­щения: это вполне интенсивное ощущение. У нас может сохраниться ритм забытого слова без соответствующих звуков, со­ставляющих его, или нечто, напоминающее первую букву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощущение пу­стого размера забытого стиха, который, не­смотря на все усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-нибудь, когда мы, как гово­рится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобразное ощущение. А разве читатель никогда не за­давался вопросом: какого рода должно быть то душевное состояние, которое мы пе­реживаем, намереваясь что-нибудь сказать? Это вполне определенное намерение, от­личающееся от всех других, совершенно особенное состояние сознания, а между тем много ли входит в него определенных чув­ственных образов, словесных или предмет­ных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед сознанием явятся слова и образы, но предварительное намерение уже исчезнет. Когда же начинают появляться слова для первоначального выражения мыс­ли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние сознания может быть названо только "намерением сказать то-то и то-то".

Можно допустить, что добрые ²/₃ душев­ной жизни состоят именно из таких предва­рительных схем мыслей, не облеченных в сло­ва. Как объяснить тот факт, что человек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз, способен придавать чтению правильную выразительную интонацию, если не допус­тить, что, читая первую фразу, он уже полу­чает смутное представление хотя бы о фор­ме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла данной фразы и изменя­ет в сознании читающего его экспрессию, за-

ставляя сообщать голосу надлежащую инто­нацию? Экспрессия такого рода почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы читаем "не более", то ожидаем "чем", если читаем "хотя", то знаем, что далее следует "однако", "тем не менее", "все-таки". Это предчувствие приближающейся словес­ной или синтаксической схемы на практи­ке до того безошибочно, что человек, не спо­собный понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и осмыс­ленно.

Читатель сейчас увидит, что я стрем­люсь главным образом к тому, чтобы пси­хологи обращали особенное внимание на смутные и неотчетливые явления созна­ния и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни человека. Гальтон и Гек-ели <...> сделали некоторые попытки опровергнуть смешную теорию Юма и Бер­кли, будто мы можем сознавать лишь впол­не определенные образы предметов. Дру­гая попытка в этом направлении сделана нами, если только нам удалось показать несостоятельность не менее наивной мыс­ли, будто одни простые объективные каче­ства предметов, а не отношения познаются нами из состояний сознания. Но все эти попытки недостаточно радикальны. Мы должны признать, что определенные представления традиционной психологии лишь наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запруди­ли реку, то между ними все-таки протека­ла бы масса свободной воды. Эту-то сво­бодную, незамкнутую в сосуды воду психологи и игнорируют упорно при ана­лизе нашего сознания. Всякий определен­ный образ в нашем сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг него "воды" и замирает в ней. С образом связа­но сознание всех окружающих отношений, как близких, так и отдаленных, замираю­щее эхо тех мотивов, по поводу которых возник данный образ, и зарождающееся сознание тех результатов, к которым он поведет. Значение, ценность образа всеце­ло заключается в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождаю­щих его элементов мысли, или, лучше ска-

зать, эта полутень составляет с данным образом одно целое — она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему новое назначение и све­жую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождающее в виде деталей данный образ, психическими обертонами. <...>

Содержание мысли. Анализируя по­знавательную функцию при различных состояниях нашего сознания, мы можем легко убедиться, что разница между поверхностным знакомством с пред­метом и знанием о нем сводится почти всецело к отсутствию или присутствию психических обертонов. Знание о пред­мете есть знание о его отношениях к дру­гим предметам. Беглое знакомство с пред­метом выражается в получении от него простого впечатления. Большинство от­ношений данного предмета к другим мы познаем только путем установления не­ясного сродства между идеями при помо­щи психических обертонов. Об этом чув­стве сродства, представляющем одну из любопытнейших особенностей потока сознания, я скажу несколько слов, преж­де чем перейти к анализу других во­просов.

Между мыслями всегда существует ка­кое-нибудь рациональное отношение. Во всех наших произвольных процессах мыс­ли всегда есть известная тема или идея, около которой вращаются все остальные детали мысли (в виде психических обер­тонов). В этих деталях обязательно чув­ствуется определенное отношение к глав­ной мысли, связанный с нею интерес и в особенности отношение гармонии или дис­сонанса, смотря по тому, содействуют они развитию главной мысли или являются для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по качеству вполне гармонируют с основной идеей, может считаться успеш­ным развитием данной темы. Для того чтобы объект мысли занял соответствую­щее место в ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал известное место в той схеме отношений, к которой относится и господствующая в нашем сознании идея.

Date: 2015-12-13; view: 342; Нарушение авторских прав