Книга III 5 page

– Домой.

– Да ну! Давай еще по одной на дорожку!

– О'кей. Но только по одной.

В этот момент она и проскользнула в «Динкс» – та потаскушка, что сломала мне жизнь; влезла на табурет рядом с Заком, который немедленно принялся ее убалтывать. Я уже даже имени ее не помню, помню только, что это была крашеная блондинка в облегающем свитере и мини‑юбке. До отвращения надушенная и лет этак тридцати. Заставив Зака отклониться назад, она сунулась вперед головенкой и говорит:

– Это вы Барни Панофски?

Я кивнул.

– Пару месяцев назад я играла в одном из эпизодов «Макайвера». Изображала журналистку из торонтской «Глоб». Вы помните?

– Конечно.

– Мне сказали, что это будет сквозная роль, но что‑то я от ваших людей больше никаких вестей не получаю.

Вот тут‑то мне бы и покинуть «Динкс». Или приказать, чтобы меня привязали к мачте, как Одиссея, хотя и не была она никакая не Цирцея и не Сирена, или кто там его завлекал. [Сирены. – Прим. Майкла Панофски. ] Но когда Зак пошел пописать, она скользнула на табурет рядом со мной, и во мне проснулся уличный пацан. Классная девка, ш‑щас мы ее! Пусть Зак на пятнадцать лет моложе и куда интереснее меня внешне, а вот покажу ему, что и у меня есть порох в пороховницах! И вовсе я на нее не запал. И не было у меня никаких насчет нее планов. Помню, я еще и еще пил и много выпил, и она тоже, но по сей день не могу взять в толк, как вышло, что я оказался у нее в квартире (не знаю даже, в каких краях), и как мы очутились в постели. Ну совершенно я не хотел, чтобы это случилось. Хотел только переплюнуть Зака. Честно.

Полный отвращения к себе, домой я попал, наверное, часа в три, а может, и позже, разделся и залез под душ.

Мириам разбудила меня звонком в восемь.

– Слава богу, ты дома, – сказала она.

– А что такое?

– Не знаю, что на меня нашло, но я тут в пять утра проснулась почему‑то в страшной тревоге за тебя и стала звонить. Звонила, звонила, и никакого ответа.

– Мы допоздна пили с Заком.

– Какой‑то у тебя голос странный. С тобой точно все в порядке?

– Ну, если не считать похмелья.

– Ты ничего от меня не скрываешь? Может, подрался? – в твоем‑то возрасте! Несчастных случаев не было – это я уже проверила.

– Со мной все в порядке.

– Нет. Что‑то случилось, Барни. Я чувствую.

– Да ничего не случилось.

– Кажется, я тебе не верю.

– Возвращайся домой, Мириам.

– В четверг.

– Прилетай завтра. Пожалуйста.

– Завтра вечером мы с Вирджинией идем в театр. На новую пьесу Гарольда Пинтера. Но мне приятно, что ты по мне соскучился. Я тоже скучаю. Сдвигаюсь на твою сторону кровати, а тебя там и нет.

К концу дня, еще дважды постояв под душем, я по привычке направился в «Динкс», но вдруг остановился. Что, если та потаскушка уже засела там и ждет меня? Что, если она нацелилась на нечто большее, чем разовый пьяный пистон? Я круто развернулся и поплелся в «Ритц». Там я как будто сбросил с себя много лет и вновь сидел на террасе «Золотой голубки» с Букой и Хайми, вновь ласково пригревавшее солнце начинало закатываться за оливково‑зеленые горы, а они от этого словно огнем занялись. Внизу мимо каменной подпорной стенки, держащей террасу, – цок‑цок, цок‑цок – проехала запряженная осликом тележка какого‑то седенького старикашки в синей блузе, и вечерний бриз донес к нам запах поклажи – то были вороха роз. Розы ехали на парфюмерную фабрику в Грасс. Потом мимо нашего столика с пыхтеньем протиснулся толстый сын пекаря, таща на спине огромную плетеную корзину, полную свежеиспеченных батонов, и их аромат тоже достиг наших ноздрей. Потом явился мерзкий пожилой француз, с важным видом прошел со своим отвисшим брюхом по террасе и увел годившуюся ему в дочери девицу, которая сидела за два столика слева от нас. «Madame Bovary, e'est moi»[339], – написал когда‑то француз с попугаем [Флобер. – Прим. Майкла Панофски. ], я же, в свою очередь, превратился в того гнусноватого, недоброй памяти французика из моих юношеских воспоминаний. Чувствуя большой соблазн от жалости к себе всплакнуть, я попросил счет и готов был уже встать и двинуться домой, как вдруг опять застыл: в голову пришли новые соображения. Я направился в «Динкс», осторожно вошел. Потаскушки не было. Отвел Зака в укромный уголок.

– Я прошу тебя никогда – слышишь? – никогда ни со мной, ни с кем‑либо другим не шутить, упоминая ту вчерашнюю девицу, или мы больше не друзья. Ты меня понял?

– Да без проблем, Барни!

Тут Бетти говорит:

– Вам звонила некая Лорейн. – И подает мне клочок бумаги: – Вот, она оставила свой телефон.

– Если позвонит еще раз, меня нет. Вы о ней что‑нибудь знаете?

– По‑моему, она манекенщица или актриса. Это она снималась в той сексуальной рекламе банка – помните, по телевизору показывали? Там еще у «Монреальцев» удаляют игрока, Дик Ирвин говорит: мы, мол, еще вернемся, и тут она на Бермудах танцует при луне на пляже. Одетая в саронг. То так извернется, то этак. «Поехать в отпуск – это просто! Возьми ссуду в банке "Монреаль"». Мужики за стойкой от хохота прямо выли.

В среду я всю ночь не спал. Утром порезался и облился кофе. Потом сходил в ювелирный салон «Бирк», купил длинную нитку жемчуга и поехал встречать Мириам в аэропорт. Не успели мы выйти из дверей аэровокзала, как она говорит:

– Что‑то случилось.

– Ничего.

– Пока меня не было, что‑то стряслось с Савлом?

– С ним все в порядке.

– С Кейт?

– Да ну, перестань.

– Ты что‑то от меня скрываешь.

– Да вовсе нет, – сказал я, открывая в честь ее возвращения домой бутылку «дом периньон». Не помогло.

– Что‑то по работе? Какие‑то плохие новости?

– Да абсолютно же ничего не случилось, дорогая.

Так‑таки и ничего! Мириам была уже два дня дома, а мы все еще не занимались любовью; она недоумевала, а у меня из головы не шел тот пьяный пистон – что, если я подхватил герпес, какой‑нибудь триппер или, избави бог, ту дрянь, что косит голубых и наркоманов? Новую болезнь с названием, в котором чудится и сыч, и свищ, и эти, как их, VIP и прочие депутаты. Ну, да вы поняли: ВИЧ, конечно.

На каждый звонок телефона я бросался опрометью, силясь непременно опередить Мириам, утром же уходил не торопясь, нога за ногу, чтобы, если – мало ли? – что‑то придет по почте, самому вынуть из ящика. Возвращаясь из «Динкса» к ужину, я нес на сердце тяжесть, а в голове заранее заготовленную ложь – на случай, если эта сука звонила в мое отсутствие.

Сто лет тому назад, наслаждаясь незаслуженным счастьем с Мириам и детишками, я страшился гнева богов. Уверен был: мне готовят что‑то ужасное. Какого‑то карающего монстра, который вылезет из канализации в уборной, как это бывает в книжках Стивена Кинга. Теперь я понял. Этим монстром был я сам. Я сам разрушил обитель тихой любви, куда прятался от «мира телеграмм и дерготни»[340].

В те дни мне все еще приходилось изображать энтузиазм в отношении того дрека, который служил мне источником существования; надо было терпеть посредственных, профессионально неграмотных актеров, дрянных сценаристов, бездарных режиссеров и завтракать с чиновниками от телевидения то в Нью‑Йорке, то в Лос‑Анджелесе. Все это было унизительно до крайности. Крысиная возня. Но пока я оставался честным, у меня было свое тайное прибежище, свой алтарь. Была Мириам. Наши дети. Наш дом. Где мне не нужно было врать. А теперь, входя туда, я со страхом поворачивал ключ в замочной скважине – вдруг разоблачат! Что ж, у себя в офисе я принял превентивные меры. Призвал к себе на совещание Гейба Орлански и Сержа Лакруа.

– Помните девицу, которая изображала журналистку из «Глоб» в одной из недавних серий «Макайвера»? Кажется, ее звали Лорейн Пибоди, но может, я и ошибаюсь.

– Ну да. И что?

– Надо ее вписать еще в пару эпизодов.

– Она не может играть!

– А вы не можете писать и не можете ставить. Делайте, что вам сказано.

Шанталь увязалась за мной.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Надо же, кто бы мог подумать!

– Подумать – что?

– Да так, ничего.

– То‑то же.

– Как я насчет вас ошибалась! Вы такой же, как все здесь. Вы не заслуживаете такой женщины, как Мириам. Грязный старикашка – вот вы кто!

– Брысь отсюда!

С бьющимся в горле сердцем я позвонил Лорейн и договорился встретиться за ланчем в одном из помпезных, дорогущих ресторанов в Старом городе, из тех, куда ходят одни туристы и где меня никто не знает.

– Послушайте, – сказал я. – То, что произошло позавчера, было ошибкой. Вы не должны больше писать мне, звонить или иным образом пытаться вступить в контакт.

– Да что вы из мухи слона‑то делаете? Расслабьтесь. Перепихнулись, только и всего!

– Я полагаю, мои агенты по кастингу уже с вами связались.

– Да, но если вы думаете, что я потому и…

– Разумеется, нет. Однако вы должны оказать мне одну ответную услугу.

– Вы, кажется, запретили мне вступать…

– Как только мы отсюда выйдем, я посажу вас в машину и отвезу в приемную доктора Мортимера Гершковича, где вы должны сдать кровь на анализ.

– Да ты смеешься, что ли, зая!

– Сделаете, что сказано, и для вас будет еще работа. А нет – не будет.

Мучимый чувством вины, я метался между раскаянием и злостью. Стоило побольше принять за галстук, тут же возникало ощущение, что я вел себя не так уж плохо и виновата во всем Мириам. Как смеет она надеяться на мою полную непорочность! На неуязвимость и неподверженность соблазнам. Мужики – они и есть мужики. При случае, бывает, срываются – а я ведь тоже мужик! Да меня не порицать надо, медаль дать – за то, что изменил всего один раз за тридцать один год! Кроме того, я ведь ничего к этой девке не испытывал. Ведь так и не вспомнил, как попал из бара в ее квартиру! Я подвозил ее до дому, вот и все. И вовсе я не хотел, чтобы она пригласила меня зайти выпить. Я был в сосиску пьян, да и вообще ведь не просил эту суку ко мне клеиться. Эти молодые девицы совсем сдурели: оденется как блядь последняя и давай соблазнять уважаемых пожилых мужчин, у которых, между прочим, семьи! Мной просто воспользовались, и я не собираюсь теперь облачаться во власяницу и заниматься самобичеванием. По сравнению с тем, как ведут себя другие завсегдатаи того же бара, моя нравственность на недосягаемой высоте! Мириам повезло, что у нее такой муж. Нежный. Любящий. А как семью обеспечивает! В таком настроении я вваливался после бара в дом и затевал ссоры по мельчайшим поводам.

– У нас что – опять курица?

– Рыбу ты не любишь, а мясо тебе вредно.

– Так же, как и белое вино. Оно свело в могилу Джеймса Джойса.

– Ну, если хочешь, открой красное.

– И нечего на меня покрикивать.

– Но ты же сам только что…

– Ага, конечно. Всегда я во всем виноват.

В офис позвонил Савл.

– Скажи, пожалуйста, что случилось, почему мама плачет?

– Да ничего, Савл. Честно.

– Похоже, ей так не кажется.

Я все рушил. Терял всех. Жену. Детей.

– Барни, я хочу знать, почему ты каждый вечер являешься пьяный.

– А что, мне за каждую выпитую перед обедом рюмку надо отчитываться?

– И зря ты огрызаешься – я просто боюсь, что в твоем возрасте ты уже не можешь с такими дозами алкоголя справляться как прежде. И домой приходишь в столь кошмарном настроении, что я бы, по правде говоря, предпочла обедать одна.

В постели Мириам отвернулась от меня и тихо заплакала. Мне хотелось умереть. На следующее утро я всерьез раздумывал над тем, не пойти ли через Шербрук‑стрит на красный свет. Вот меня сбивает машина, мчит «скорая помощь», увозит в больницу. В реанимации Мириам сидит со мной рядом, держит за руку и все мне прощает. Но мне не хватило духу. Стоял, пока светофор не загорелся зеленым.

Поправочка. Извилистость этих воспоминаний имеет‑таки некоторый смысл. Много лет я выкручивался из всевозможных безвыходных положений с помощью такого рычага, как ложь – когда большая, когда малая или средняя. Никогда не говори правду. Поймают – ври, как пленный партизан. Первый же раз, когда я сказал правду, обернулся обвинением в убийстве. Второй раз стоил мне счастья. А получилось это так. Мириам, красивая как никогда – до ослепления, до боли красивая, – зашла субботним вечером в мой кабинет с подносом, на котором несла кофейник и две чашки с блюдцами. Поставила поднос на письменный стол и, сев напротив меня в кожаное кресло, говорит:

– Я хочу знать, что случилось, пока я была в Лондоне.

– Да ничего не случилось.

– Расскажи мне. Может быть, я смогу помочь.

– Честно, Мириам, я…

– Ты так кашляешь ночами, не спишь… Эти сигары. Ты скрываешь от меня и детей то, что сказал тебе Морти Гершкович?

– У меня пока нет рака легких, если ты это имеешь в виду.

И тут я сломался и рассказал ей, что произошло.

– Я так раскаиваюсь. Это ужас какой‑то. Я абсолютно ничего к ней не испытывал.

– Понятно.

– Это все, что ты мне скажешь?

– Такого никогда бы не случилось, если бы внутренне ты не был к этому готов, – сказала она и пошла собирать чемодан.

– Ты куда?

– Не знаю.

– Пожалуйста, Мириам! Ты же не хочешь сломать нам жизнь.

– Она уже сломана. Но за прошлое я тебе благодарна. Однако, пока ты не испортил ее еще больше и я не возненавидела тебя, я…

– Мы это обязательно преодолеем. Пожалуйста, дорогая моя…

Все без толку, потому что Мириам снова стало двенадцать лет. Смотрит на меня, а видит своего отца. Который зажимал фабричных девок. И шлялся, клеил их по барам.

«Зачем ты с этим миришься?» – когда‑то спросила Мириам свою мать.

«А что поделаешь?» – ответила та, сгорбившись над швейной машинкой.

Мириам не будет такой смиренной, вот еще!

– Мне надо побыть одной, – сказала она.

– Я сделаю все, что ты захочешь. Продам бизнес, и мы уедем жить в Прованс или Тоскану.

– Что ты там будешь делать целыми днями – с твоей энергией? Строить модели самолетов? Играть в бридж?

Это она мне напомнила тот случай, когда я пообещал перестать так уродоваться на работе и завести себе какое‑нибудь хобби. Я нанял строителей, которые соорудили мне на даче шикарнейшую мастерскую, снабженную полным набором инструментов фирмы «Блэк энд Декер». Изготовив один кривобокий шкафчик, я так раскурочил руку электропилой, что потребовалось наложить четырнадцать швов. После этого я пользовался мастерской исключительно как кладовкой.

– Мы будем путешествовать. Я буду читать. Мы справимся, Мириам.

– Барни, ты только притворяешься, будто ненавидишь свою продюсерскую фирму. На самом деле ты любишь процесс заключения сделок, любишь деньги и власть над работающими у тебя людьми.

– Я могу пойти в свой банк и договориться о хорошем выходном пособии для всех. Мириам, ты не можешь бросить меня из‑за одного моего несчастного проступка.

– Барни, я устала всех ублажать. Тебя. Детей. Твоих друзей. Ты за меня все решаешь с тех самых пор, как мы поженились. А я хочу сама принимать решения, свои собственные, – плохие ли, хорошие, – пока не совсем состарилась.

Переехав в холостяцкую квартиру в Торонто и перейдя на полный рабочий день в штат радио Си‑би‑си, Мириам прислала ко мне Савла.

– Кто мог подумать, что до этого дойдет! – сказал я, наливая сыну выпить.

– Ты жалкий старый болван, и я рад, что она ушла от тебя. Ты никогда не стоил такой женщины. Как ты с нею обходился! Будто она твоя собственность. Черт! Черт! Черт! А теперь давай показывай, которые из этих книг и пластинок ее.

– Да бери что хочешь. Бери все. Теперь, когда всех неблагодарных детей я вырастил, а жена меня бросила, мне и дом‑то этот больше не нужен. Наверное, все продам и перееду в квартиру в центре.

– Надо же! У нас была такая семья! Настоящая семья! А ты все профукал – никогда тебе этого не прощу!

– А я ведь до сих пор твой отец, ты знаешь?

– Тут я ничего не могу поделать.

Кейт умоляла Мириам простить мне мой постыдный промах – тщетно, а Майк отказался встать на чью‑либо сторону. Я летал в Торонто каждые выходные, водил Мириам по ресторанам, смешил ее и начал уже подозревать, что она наслаждается этим вторым периодом ухаживания не меньше меня.

– Нам ведь так хорошо вместе. Почему ты не хочешь со мной улететь отсюда домой?

– Чтобы все испортить?

Я рискнул и изменил тактику. Сказал Мириам, что, если она желает развестись, пусть сама этим и занимается, я ничего делать не буду, а условия приму те, что выставит она. Просто подпишу все, что дадут мне ее адвокаты. «А между тем, – добавил я, – у нас имеется совместный счет в банке, и я хочу, чтобы ты пользовалась им как ни в чем не бывало». В ответ я получил щелчок по носу: она, оказывается, сняла с этого счета десять тысяч долларов, считая, что взяла их в долг, после чего вернула в банк чековые книжки и написала заявление с просьбой больше не считать ее владелицей вклада.

– Да на что ж тогда ты собираешься жить, бога ради?

– На зарплату.

– Ты ведь как‑никак немолодая женщина – все‑таки.

– Вот это ты мне уже разъяснил как нельзя лучше, не правда ли, дорогой?

Звонит Майк:

– Я хочу тебя известить, что мы пригласили маму приехать и погостить у нас, но ты имей в виду: это приглашение распространяется и на тебя тоже.

Кейт:

– Она начинает рассказывать, как вы вместе ездили в Венецию или Мадрид, и вдруг ударяется в слезы. Не сдавайся, папочка. Держись, жми на нее.

Приятели ободряли меня. Женщины возраста Мириам, уверяли меня они, частенько делают странные вещи, но потом успокаиваются. Имей терпение, она скоро вернется. Нусбаумы дошли до такой глупости, что приглашали меня в гости одновременно с какой‑нибудь веселой вдовой или разведенкой, и одну такую я ни за что ни про что оскорбил.

– Моя жена не видит необходимости в том, чтобы красить волосы, хотя по‑прежнему красива. Уверяю вас, утрата красоты – не та проблема, которая должна вас заботить.

О'Хирн в «Динксе» сообщил:

– Ваша Вторая Мадам Панофски очень обрадовалась. Надеется, что развод вас разорит. И принесет вам инсульт или инфаркт.

– Дай бог ей здоровья. Кстати, я тут подумываю, не совершить ли мне еще одно убийство.

Замаячила кандидатура Блэра. Как‑то раз звоню Мириам, чтобы предупредить о своем приезде поздним вечером в пятницу.

– Нет, Барни, – отвечает она, – в субботу я увидеться с тобой не смогу. Обещала слетать с Блэром на уик‑энд в Северную Каролину. Он делает там доклад в Дюковском[341].

Я заставил Шанталь позвонить в Дюковский университет на кафедру Канады и, притворяясь секретаршей Блэра, сказать, что он потерял бумажку, где написано, куда его поселяют. В каком отеле он остановится? В отеле имени Вашингтона Дюка. Тогда по моему настоянию Шанталь позвонила в этот отель, чтобы ей подтвердили, что профессору Хопперу забронирован номер.

– У нас забронирована комната для доктора Хоппера и вторая для миссис Панофски, – ответил клерк.

– Ну, теперь вам лучше? – спросила Шанталь.

Я пригласил Соланж пообедать.

– Как ты думаешь, что она нашла в этом поганце? – спросил я.

– Готова спорить, что он не поправляет ее и не противоречит ей на вечеринках. Возможно, он скорее внимателен, нежели ворчлив. Может быть, в его присутствии она чувствует, что ее ценят.

– Но я люблю Мириам! Она нужна мне!

– А что, если ей больше не нужен ты? Так бывает, представь себе…

Еще через шесть месяцев Мириам переехала к Блэру Хопперу‑Гауптману, и я думал, я сойду с ума. Воображал их вместе в постели, как этот гад ласкает ее груди. Однажды, напившись пьяным в нашем пустом вестмаунтском доме, я смел все горшки и кастрюли с кухонных полок, сорвал картины со стен, перевернул столы, бил стульями об пол, пока не отлетели ножки, и вырубил телевизор одним ударом торшера. Я знал, сколько любви и заботы вложила Мириам в приобретение даже самой мельчайшей вещицы в доме, и надеялся, что гром, который я производил, разрушая то, что она собирала, она услышит даже там – в том вертепе разврата, где пребывает с Блэром в Торонто. На следующее утро сердце разрывалось от сожалений. Я собрал по кускам некоторые из ее любимых вещей и, в надежде, что они разломаны не совсем непоправимо, нанял реставратора мебели.

– Ничего, если я спрошу вас, что здесь происходило? – поинтересовался тот.

– Кража со взломом. Вандалы.

Я переехал в квартиру в центре, но продавать дом сразу все же поостерегся – вдруг что‑то изменится? Мне нестерпима была мысль о том, что в нашу спальню вторгнутся чужие люди. Или что в кухне, где Мириам пекла свои чудесные круассаны и готовила osso buco, одновременно помогая Савлу делать уроки и приглядывая за тем, как Кейт перебирает в своем манежике погремушки, теперь станет хозяйничать какая‑нибудь помешанная на модных наворотах бизнес‑сука, установит там микроволновку, да мало ли… Ну как, скажите, как мне было смириться с тем, что какой‑нибудь дантист или биржевой брокер будет топтаться по ковру, на котором мы столько раз занимались любовью! Да никому я не дам копаться в наших книжных шкафах с полными собраниями книг Тома Клэнси и Сидни Шелдона! Не хочу, чтобы какой‑нибудь олух включал «Нирвану» с громкостью в десять тысяч децибел в комнате, где Мириам в три часа ночи сидела в шезлонге и кормила грудью Кейт, тихо‑тихо слушая Глена Гульда – так тихо, чтобы не разбудить меня. Потом: что делать с подвальной кладовкой, битком набитой коньками и клюшками, лыжами и лыжными ботинками? Опять же и с белой плетеной колыбелькой, трижды дожидавшейся, когда Мириам счастливо разрешится от бремени. Или с тем, что получилось у Майка, когда он попытался сам смастерить себе электрогитару.

И вот я один в своей квартире, раннее утро, я уже взялся за выпивку, покуривая неизвестно которую уже сигару, вдруг закрываю глаза и вижу Мириам – какой она предстала передо мной на моей свадьбе со Второй Мадам Панофски. Женщина, обворожительнее которой я не видел в жизни. Длинные, черные как вороново крыло волосы. Пронзительно голубые глаза, за которые и умереть не жалко. В голубом шифоновом коротком платье – а как двигалась! Какое изящество! А эти ямочки на щеках. Эти обнаженные плечи.

– У меня в кармане пиджака два билета на самолет, который завтра летит в Париж. Полетели вместе.

– Не надо так шутить.

– Переезжайте ко мне. Будем жить вместе и любить друг друга. Пожалуйста, а, Мириам?

– Если я не уйду сейчас же, я опоздаю на поезд.

И вот она ушла, промелькнули три года, а я все равно до сих пор сплю на своей стороне кровати и, просыпаясь, тянусь рукой, хватаюсь за пустое место. Ах, Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце!

Хорошо, не будем отвлекаться. Процесс. Мой и великого Франца К., также облыжно обвиненного.

Будь я настоящим писателем, я бы так перетасовал свои воспоминания, что вы тут у меня извелись бы все. Навел бы тень на плетень, как этот Эрик как‑его‑там, который написал «Что‑то там Димитриоса». Эрик что‑то такое электротехническое. Эрик Тумблер? Нет. У него фамилия вроде издания, для которого писал Сэм Джонсон. «Айдлер». Эрик Айдлер? [Эрик Эмблер, автор «Маски Димитриоса» (1939). В США эта его книга вышла под названием «Гроб для Димитриоса». – Прим. Майкла Панофски. ] Нет. Ну и наплевать. Черт с ним. Из меня будет примерчик получше. Поновее хотя бы. Сгодился бы и для Джона Ле Карре. Хотя вы уже знаете наперед: присяжные объявили меня невиновным – правда, только потому, что не нашли трупа, зато уж сплетен по городу пошло предостаточно, да и до сих пор чуть не все считают, что я мокрушник, вышедший сухим из воды.

О'Хирн с ухмылкой наблюдал, как Лемье надевает на меня наручники, после чего меня отвезли в Сен‑Жером, где в местном отделе полиции сняли отпечатки пальцев и заставили позировать для фотографий анфас и в профиль. Если кончится тем, что меня отправят на виселицу, решил я, прикинусь трусом, как блаженной памяти Джеймс Кэгни, который согласился на это из уважения к своему духовнику Пэту О'Брайену[342], чтобы не стать в глазах мальчишек‑беспризорников героем (нынче говорят «объектом поведенческого копирования») и те не пошли бы по его стопам, а поступали бы в университеты или хотя бы в клубы по интересам. Камера, куда меня заперли, сравнения с отелем «Ритц», конечно, не выдерживала, но была все же гораздо лучше той, в которой приходилось коротать дни графу Монте‑Кристо. Приставленный ко мне вертухай тоже оказался, слава богу, сговорчив – он прямо‑таки горел желанием подзаработать хоть какую‑то добавку к мизерному жалованью. Впрочем, сегодня легко шутить над этим, а тогда я был в ужасе, меня то бросало в слезы, то я покрывался холодным потом и начинал весь дрожать. Обвиняемых в убийстве под залог не выпускали. «Дальше предварительных слушаний у них не сдвинется, – успокаивал меня Хьюз‑Макнафтон. – Я буду напирать на полное отсутствие улик».

Впоследствии я узнал, что обвинение, понимая слабость своей позиции, не очень‑то и стремилось меня ухайдакать, несмотря на заверения О'Хирна, что тело он откопает – это, мол, всего лишь вопрос времени. Зато неистовая Вторая Мадам Панофски наняла себе какого‑то огнедышащего криминалиста подручного, который всячески настаивал на моем обвинении; естественно, при этом чертова йента тут же изъявила желание аннулировать супружество. А уж как эта балаболка наслаждалась возможностью покрасоваться в суде! Да черт с ней. Все мысли мои были о Мириам, которая прилетела из Торонто и на второй день была допущена ко мне в кутузку.

– Что бы ни случилось, – сказал я, – хочу, чтобы ты знала: я Буку не убивал.

– Я верю тебе, – сказала она.

– Через неделю я отсюда выйду, – сказал я, надеясь, что произнесенное вслух обязательно сбудется. – Между тем я ведь тут кое‑какие полезные знакомства завожу. Если мне понадобится сжечь свой дом или контору, у меня тут уже есть парень, который это сварганит и недорого возьмет. И еще. Я тут не единственный невиновный. Абсолютно все здесь сидят по оговору. Даже тот хмырь, что зарубил жену топором за то, что она неправильно поджарила ему яичницу – он просил глазунью, а она взяла и перевернула. На самом деле, оказывается, ничего подобного. Просто у нее закружилась голова, и она упала в подпол. Приземлилась головой на торчащее вверх лезвие. А кровь у него на рубашке – так это потому, что он подскочил помочь ей. Пожалуйста, не надо плакать. Долго они меня здесь не продержат. Честно.

Восемь дней пришлось дожидаться предварительного слушания у мирового судьи, который отклонил ходатайство Хьюз‑Макнафтона и постановил, что «для суда улик достаточно, то если имеются такие свидетельства, на основании которых правильно проинструктированное жюри присяжных способно вынести обвинительный приговор». Все уперлось, как объяснял Хьюз‑Макнафтон, в то, что про револьвер я О'Хирну сперва соврал, – это и навлекло на меня подозрения.

– А теперь ответь мне, Барни, дружище, – в который раз принялся увещевать меня Хьюз‑Макнафтон. – Мне не нужны на суде неожиданности. О'Хирн найдет тело?

– Где?

– Ну откуда же я‑то могу знать?

– Я не убивал его.

Пять долгих недель меня томили, пока наконец не назначили рассмотрение моего дела на осеннюю выездную сессию суда в Сен‑Жероме. Мириам прилетала каждый уик‑энд, останавливалась в местном мотеле, привозила мне книги, журналы, мои любимые сигары «монтекристо» и бутерброды с копченостями от Шварца.

– Мириам, если все же дело обернется так, что меня приговорят гнить в тюрьме, я не хочу, чтобы ты ждала меня. Ты свободна.

– Барни, прошу тебя, пожалуйста, вытри глаза. Благородство тебе не к лицу.

– Но я это серьезно!

– Нет, ты это не серьезно.

Среди моих добрых соузников был один идиот, ограбивший местный гастроном; он взял восемьдесят пять долларов с мелочью и десять блоков сигарет, после чего в тот же вечер его поймали в баре, где он пытался сбыть награбленное. Еще была парочка угонщиков машин, парень, торговавший крадеными телевизорами и музыкальными центрами, мелкий наркодилер, один эксгибиционист и тому подобная шушера.

С первого взгляда на судью я почувствовал, что падаю, падаю, падаю в никуда. Увидел свои дергающиеся в воздухе ноги и взмолился, чтобы хоть кишки меня не подвели в последние мгновенья на этом свете. Председательствующий судья Евклид Лазюр, стройный и сразу видно что суровый мужчина с крашеными черными волосами, противными кустистыми бровями, крючковатым носом и щелочкой рта, сам по себе был интересным типом. Как большинство убежденных québécois de vieille souche[343], взросление которых пришлось на годы Второй мировой войны, по молодости и глупости он открыто симпатизировал фашизму. Свои интеллектуальные зубы оттачивал в фашистской в те годы газетке «Девуар», подобно аббату Лионелю Адольфу Грую с его махрово‑антисемитской «Аксьон Насьональ». Был членом «Ligue pour la Défence du Canada»[344], этакой своры франкоканадских патриотов, которые бросались в бой как бешеные псы, если Канада нападала, но рисковать шкурой в том, что они считали очередной британской империалистической войной, остерегались. Он был в гуще той радостной толпы, что двинулась по Мейн‑авеню в 1942 году с битьем витрин в еврейских магазинах и криками: «Бей жида! Бей жида!» Однако с тех пор он уже осуществил публичное покаяние, объяснив это юношеской опрометчивостью. Журналисту он сказал так: «В сорок втором году мы понятия не имели, что происходит. Мы же не знали еще про лагеря смерти!» Впрочем, как указывал Хьюз‑Макнафтон, было и нечто обнадеживающее в том, что судить меня будет этот раздолбай. Дело в том, что супружница этого Евклида сбежала с концертирующим пианистом. И за ним давно установилась прочная репутация женоненавистника. Во время одного из прошлых своих дел, перед тем как приговорить тетку, которая воткнула кухонный нож мужу в сердце, он сказал: «Женщины обладают богатой палитрой добродетелей, в этом они богаче мужчин, я всегда в это верил. Но многие говорят – и в это я тоже верю, – что когда они падают, то падают до такого уровня подлости, до какого самый гнусный мужчина опуститься не может».