Книга III 8 page

– Да зачем же мне прописывать тебе антидепрессанты?

– Сейчас я хочу налить себе рюмочку. И вы оба присоединяйтесь – выпейте на дорожку.

– Ты ощущаешь депрессию?

– Конечно: Шанталь отобрала у меня ключи от машины и не отдает.

– Приходи завтра с утра ко мне в кабинет. Прямо в девять и приходи.

– Еще не хватало!

– Мы придем, – заверила его Соланж.

Морти оказался не один. В кабинете был еще кто‑то. Толстый такой, назвался доктором Джефри Синглтоном.

– Вы кто – мозгоправ? – спросил я.

– Да.

– Тогда я вот что вам скажу. Я не имею дела с шаманами, экстрасенсами и психиатрами. Шекспир, Толстой, да даже хотя бы Диккенс знали о человеке больше, чем любому из вас может в страшном сне привидеться. А вы все – шайка шарлатанов, вам платят дикие деньги, а что вы знаете? – самые азы людских проблем, тогда как писатели, которых я упомянул, знают суть. Плевать мне на все ваши стандарты и шаблоны, которыми вы пытаетесь мерить человека. А как легко вас покупают, делая свидетелями в суде! Один работает на защиту, другой на обвинение – называется «эксперты сторон», – и оба кладут в карман изрядные гонорары. Эти ваши интеллектуальные игры приносят людям больше вреда, чем пользы. А из того, что последнее время пишут, я понял, что от увещеваний на кушетке вы, подобно моему приятелю Морти, к тому же съехали на химию. Вот это два раза в день от паранойи. А это пососи перед едой от шизофрении. А вот у меня, например, от всех болезней – первачок и табачок. Чего и вам желаю. За консультацию с вас двести долларов.

– Нам надо бы провести кое‑какой анализ.

– Не выйдет: перед приходом сюда я пописал.

– Нет, вы не поняли, это скорее тест. Он много времени не займет. Воспринимайте его как игру.

– Что за снисходительный тон!

– Барни, ну хватит уже.

– Это точно ненадолго?

– Точно.

– Ну хорошо, ладно. Давайте.

– Какой сегодня день недели?

– Я ж говорил, что это будет чушь какая‑то. Черт! Черт! Черт! День, который перед вторником.

– Так какой же?

– Сперва вы.

Однако сбить его не удалось.

– Так. Сейчас… Суббота, воскресенье… Понедельник.

– А какое число?

– Слушайте, вы не на то дерево лаете. Я никогда не мог запомнить ни номер моей машины, ни номер карточки соцстраха, а когда выписываю чек, всегда прошу кого‑нибудь подсказать дату.

– А какой сейчас месяц?

– Апрель. О! Попал. Какой я молодец!

– Время года?

– Ну, ребята, иду на золотую медаль. Апрель – стало быть, лето.

По щекам Соланж заструились слезы.

– Что с тобой? – удивился я.

– Ничего.

– Какой нынче год?

– По календарю моего народа или согласно христианскому летоизмельчению? В смысле исчислению.

– От Рождества Христова.

– Тысяча девятьсот девяносто шестой.

– А где мы?

– Детская игра. Мы в кабинете доктора Гершковича.

– На каком этаже?

– В нашей семье сыщиком был мой отец, а не я. Мы ехали в лифте. Соланж нажала кнопку, и готово дело. Что дальше?

– В каком мы городе?

– В Монреале.

– В какой провинции?

– Так, сейчас будет потеха. Мы живем в благословенной провинции, которая затиснулась между Альбертой [Онтарио. – Прим. Майкла Панофски. ] и еще одной такой же на континенте Северная Америка, Земной шар, Вселенная, как я писал в четвертом классе на коричневой бумажной обложке такой тетрадки – как она называлась‑то? – где записывают задания на дом.

– А в какой мы стране?

– В Канаде пока что. Это Соланж у нас сепаратриска. Извините, не выговорил. Она у нас «за». То есть чтобы Квебек был отдельно. Так что нам надо следить за собой – вдруг что‑нибудь не то с языка сорвется!

– Повторяйте за мной следующие слова. Лим…

– Боже ты мой: она сепара ‑тистка! Утро для меня не лучшее время.

– Лимон, ключ, шарик.

– Лимон, ключ, шарик.

– А сейчас я хочу, чтобы вы начали с цифры сто и считали в сторону уменьшения, вычитая по семь.

– Слушайте, до сих пор я был очень терпелив, но это уже чересчур. Не буду я этого делать. Я могу. Но не буду, – сказал я, закуривая «монтекристо». – Ха! Скусил тот конец, что и требуется. За это мне дополнительные баллы дадут?

– Будьте так добры, прочтите, пожалуйста, слово «охват» по буквам задом наперед.

– Вы в детстве читали про Дика Трейси?

– Да.

– Помните, когда он сделался тайным агентом, он называл себя «кищыс». Это «сыщик» наоборот.

– Так как насчет слова «охват» наоборот?

– «Т», «в», «а» и так далее. О'кей?

– Припомните, пожалуйста, те три слова, которые я просил вас повторить чуть раньше?

– А можно я спрошу?

– Да.

– Вы бы не нервничали во время такого теста?

– Нервничал бы.

– Апельсин там был. Ну, одно из тех ваших слов. Я вам и другие два скажу, если вы мне назовете Семерых Гномов.

– Что у меня в руке?

– Да как ее, был‑ля! Не шариковая ручка, а эта, хрен ее разбери – а вы знаете, куда макароны откидывают? В дуршлаг! Во как!

– Что у меня надето на руке?

– Да этот, по которому время смотрят. Будильник!

– Извините, – пискнула Соланж и убежала в приемную.

– А теперь возьмите, пожалуйста, эту газету в правую руку, сложите пополам и опустите на пол.

– Нет уж. Хватит. Вы мне вот что скажите. Как я с этим вашим детским тестом справился?

– Ваша мама была бы довольна.

– То есть вы не станете надевать на меня смирительную рубашку?

– Нет. Но я бы посоветовал вам показаться невропатологу. Следует кое‑что уточнить.

– Насчет работы мозга?

– Надо действовать методом исключения. Возможно, вы страдаете не только переутомлением. И это может быть не просто безобидная забывчивость, нередкая в вашем возрасте.

– Что, может быть опухоль мозга?

– Не стоит сейчас делать скоропалительные заключения. Вы живете один, мистер Панофски?

– Да. А что?

– Просто спрашиваю.

На следующий день я обманом проник в библиотеку Макгиллского университета и глянул в энциклопедию:

Когда Альцгеймер в 1907 году описывал болезнь, которая теперь названа его именем, он расценивал ее как атипичную форму тотальной деменции… с прогрессирующим распадом памяти и корковыми очаговыми расстройствами… Повторяемость болезни внутри одного рода в различных случаях может свидетельствовать как о доминантной, так и о рецессивной форме наследственности… Болезнь Альцгеймера морфологически неотличима от старческого слабоумия;…Сьорген и др. (1952) указывают на то, что в роду, где имелись случаи болезни Альцгеймера, частота старческого слабоумия выше статистически ожидаемой…

О господи! Кейт. Савл. Майкл. За что мне это, Мириам?

Патология

В основе заболевания лежит диффузная атрофия головного мозга, преимущественно его коры, характеризующаяся большей очаговостью, чем при других видах старческого слабоумия. При коронарном микротомировании видна однородная атрофия извилин, расширение борозд, уменьшение массы белого вещества и вентрикулярные вздутия.

А что, может быть, может быть…

Клинические проявления

Первое проявление – легкая потеря памяти. Домохозяйка забывает, куда положила шитье, у нее подгорают котлеты, в магазине она забывает сделать одну‑две покупки. Работник умственного труда забывает о назначенных встречах или застывает в смущении посередине лекции, силясь подобрать нужное слово. Болезнь прогрессирует медленно и ощутимее может не проявляться год или больше…

– Морти, это я. Извини, что домой звоню. У тебя есть минутка?

– Конечно. Телевизор только прикручу…

– Это Альцгеймер, да?

– Мы пока не уверены.

– Морти, мы знаем друг друга тыщу лет. Не пудри мне мозги.

– Ну ладно. Есть такая вероятность. Дело в том, что твоя мать умерла от…

– Да хрен с ней, с матерью. У нее и смолоду шариков не хватало. Что с детьми‑то будет?

– Да может так, а может этак. Честно.

– Но все же лучше бы им не иметь в роду подобной дряни. Черт! Черт! Черт! Савл как прочтет в газете про какую‑нибудь болезнь, тут же ее у себя и находит.

– Ну, мы ведь назначили на завтрашнее утро и компьютерное сканирование, и магнитный резонанс. Я заеду в восемь, захвачу тебя.

– Мне надо улаживать дела, Морти. Сколько мне осталось?

– Если это Альцгеймер, а тут у нас еще большой вопрос – провалы памяти могут и пропадать, и появляться. Я бы сказал, год у тебя еще есть, пока…

– Пока не начну пускать слюни?

– Давай не будем заранее ничего утверждать, скоро узнаем точно. Слушай, я сегодня вечером свободен. Хочешь, зайду к тебе?

– Нет. Но все равно спасибо.

Я упоминал уже о «Марголисе», но существует и другой, еще более страшноватенький Букин рассказик, который я прочитал в тюрьме. Написанный в Париже в начале пятидесятых, он вышел в свет в «Нью америкэн ревью» через несколько месяцев после Букиного исчезновения и назывался «Зелигман». Как все свои рассказы, Бука много раз его переписывал, чистил, правил, пока не получился концентрат объемом меньше десятка машинописных страничек. Там излагается история компании процветающих нью‑йоркских адвокатов (один из них и есть этот Гарольд Зелигман). Приятели, дабы развеять скуку размеренной жизни, устраивают друг другу розыгрыши, которые становятся все злее. В этой игре есть одно правило. Чтобы выходка была одобрена, она должна точно поражать какой‑либо изъян характера жертвы – в случае с Зелигманом, например, то, что он под каблуком у жены, а та сама не своя насчет гульнуть. Однажды утром еще один их приятель, Борис Френкель, адвокат по уголовным делам, шутки ради заманивает Зелигмана на полицейское опознание, где ставит рядом с теми, кого предъявляют потерпевшей в деле об ограблении и попытке изнасилования. К удивлению всей компании, наблюдающей сквозь стекло, которое изнутри замаскировано под зеркало, потерпевшая, все еще не вполне пришедшая в себя, опознает в Зелигмане нападавшего на нее преступника. Приятели‑адвокаты пугаются, не слишком ли далеко на сей раз зашла шутка, но Зелигман спокоен. У него железное алиби: в тот вечер, когда было совершено преступление, он вместе с женой ужинал дома с Борисом. Однако Борис, глянув в свой настольный календарь, отрицает, что ходил к ним в гости, да и жена Зелигмана утверждает, что у них дома в тот вечер никакого званого ужина не было. После чего Борис и жена Зелигмана, у которых роман в разгаре, сбегают в мотель, где срывают друг с друга одежды и предаются давно вожделенным ласкам.

Перечитав сегодня утром этот рассказ и вспомнив любовь Буки Ужасного ко всякого рода жестоким проделкам, я долго думал, но… – нет, не нашел я в себе былой веры в то, что он и впрямь мог после нашей ссоры настолько разозлиться, чтобы из мести так меня подставить. И все же… все же… Вновь обратившись к дневнику Макайвера, в его записях за 22 сентября 1951 года читаю:

…Как‑то раз я на ходу обмолвился:

– Бука, – говорю, – я смотрю, ты себе нового друга завел?

– Каждый Робинзон имеет право на собственного Пятницу, не правда ли?

Нет. Бука не говорил этого, – решил я, отправляясь на одну из бесцельных утренних прогулок. Это злобная выдумка, типичная для фербрехера Терри. Мы с Букой так тепло друг к другу относились! Я не был его лакеем. Мы были соратники, братья, сражались вместе против всего мира, что называется, спина к спине у мачты. Не может быть, чтобы я в этом ошибался. Чтобы Бука, даже в том одурманенном наркотиками виде, в котором он приехал ко мне на озеро, этот истинный талант, пусть загубленный, пусть растраченный невосполнимо, сбежал бы, исчез навсегда, только чтобы отомстить мне, – нет, это невозможно! Да ведь и в саморазрушении его виноваты скорее мы: молодые и глупые, мы льстили ему, курили ему фимиам как единственному из всей компании, кому суждено стать великим. Помогали ему сломаться и те издатели, что обхаживали его в Нью‑Йорке, соблазняли чрезмерно щедрыми авансами, требуя от него роман, тогда как он‑то знал, что написать крупную вещь никогда уже не сможет. Вот и решение загадки. Бука бежал от непосильной ноши возлагавшихся на него надежд, ушел в подполье, стал другим человеком, как тот Марголис. «Мир, мир, смятенный дух!»[363]Я простил тебя.

Я бродил, наверное, час, может, дольше и так ушел в себя, что не заметил, как забрел в неведомые места. Долго не мог понять, где я, пока не сориентировался по автовокзалу. Подошел. И – господи ты боже мой, кого я там увидел! Владычицу моих исчезнувших поллюций, миссис Огилви, чей кустик на лобке когда‑то сверкал для меня жемчужными капельками. Прикинул – да, совпадает, ей лет восемьдесят. Узловатыми пальцами вцепилась в поручень своего ходунка, к которому дерзко прицеплен британский флаг. Сгорбленная. Высохшая. Глаза навыкате. Стоит среди других таких же, скандируя:

Раз и два, и два, и три,

Мы зачем сюда пришли?

Въезд для коляски!

Въезд для коляски!

Их там собралось что‑нибудь человек тридцать пять, может, больше, почти все в инвалидных колясках. Словно ожившая картина Иеронима Босха. Или сцена из фильма Феллини. Кто без одной, кто без двух ног. Пережившие инсульт и полиомиелит с ногами бессильными и тонкими, как ручки грабель. Жертвы болезни Паркинсона и рассеянного склероза с дергающимися головами, со струйками слюны на подбородках. Я сбежал, подозвал такси.

– Куда, мистер?

– Отвезите меня… э… э…

– Ну, отвезу, понятное дело. Работа у меня такая. Но куда?

– …прямо.

– Может, в больницу?

– Нет.

– А куда?

– …в центр.

– Хорошо.

– …это улица, следующая после… ну, сами знаете… мне надо…

– Ну? Ну?

– …сразу, которая после гостиницы…

– Какой гостиницы?

– Ну той!

– Так. Везу вас в больницу.

– Нет… Знаете, где книжный магазин на углу?

– Если вы собираетесь блевать, то, ради Христа, не здесь. Скажите мне, и я встану к поребрику.

– Я не собираюсь блевать.

– Ну, и то слава богу. Все же есть у тучки светлая подкладка!

– …а там еще рядом место, куда приходят выпить, понимаете?

– Типа – бар, что ли?

– Конечно. Бар. Я ведь не совсем идиот, знаете ли.

– Сегодня мне должно повезти, – сказал водитель, прижимаясь к обочине. – У вас наверняка есть бумажник, а там наверняка карточка с вашим домашним адресом. И я вас туда отвезу.

– Я знаю, где я живу.

– Тогда скажите мне. И я никому ни звука.

– …я смогу дойти, там будет уже близко, если вы высадите меня на той улице, где в названии святой. Сен… сен… как же ее…

– У! Это хрен угадаешь. В Монреале половина улиц такие.

– …Катрин! Сен‑Катрин! И на углу, пожалуйста.

– На котором углу?

Черт! Черт! Черт!

– …на том углу, что сразу после религиозной улицы…

– Религиозной улицы?

– Вот не рабби, не мулла… Католик.

– Кардинал?

– Епископ!

– А! Ну вы забавник! Вам надо угол Сен‑Катрин и Кресент! Верно?

– Верно. Я иду в «Динкс».

Там Хьюз‑Макнафтон уже ждал меня.

– Что с тобой, Барни?

– Барни, Барни. Сам знаю, что Барни. Не забыл еще свое имя.

– Да знаешь, конечно. Бетти, принеси ему кофе.

– Нет, виски!

– Это – обязательно. Но сначала кофе.

Сперва я подождал, когда моя рука перестанет дрожать; только потом стал пить кофе. Хьюз‑Макнафтон поднес огонь к моей сигаре.

– Ну, тебе получше?

– Слушай, надо, чтобы ты выправил бумаги: хочу передать весь ворох моих пожитков по доверенности детям.

– Для этого тебе не нужен адвокат, это сделает простой нотариус. А что за спешка?

– Не важно.

– Слушай, расскажу тебе одну историю – она отчасти оправдает меня в роли advocatus diaboli. Я был тогда молодым, неопытным юристом, еще не разуверившимся в людях, и вот завелся у меня клиент, симпатичный такой старый еврей (пошив и торговля всякими шматас), который решил переписать свой процветающий бизнес на двух сыновей – ты понял: чтобы при вступлении в наследство пошлину не платить. Ну, сделал я это грязное дело. Выпили вместе шампанского – старик, два его сына и я. Когда следующим утром старикан пришел к себе на фабрику и сунулся в кабинет, там уже сидят два его сына. Говорят: всё, больше ты сюда не приходи. Взяли и выперли. Так что с подобными делами будь осторожен, Барни.

– Все это очень забавно, но мои дети не такие.

В том моем состоянии больше одной рюмки в меня не влезло. Все еще в растрепанных чувствах пошел домой пешком, беспокоясь о том, когда может бабахнуть следующий провал памяти, и думая о множестве незавершенных дел. Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце! Дети мои, дети! Майк даже понятия не имеет, как сильно я его люблю. А этот брак Кейт! – надолго ли? И что будет с Савлом?

Когда Савлу было лет восемь или девять, не больше, я, бывало, гонял его наверх, в мою комнату принести свитер или сценарий. Двадцать минут – его нет, полчаса… а я‑то знаю: он проходил мимо книжного шкафа, вынул книгу и валяется теперь где‑нибудь на животе, читает. Когда Савл с головой был погружен в «Историю английских королей», однажды вечером он за ужином всех ошарашил. Жалуется: «Если бы папа был королем, то после его смерти Майк унаследовал бы трон и стал править империей, а мне бы только титул достался – герцога такого‑эдакого!»

В возрасте всего десяти лет мой младший сын уже ухватил суть: мир, который ему достанется в наследство, несправедлив.

Ой‑ёй‑ёй, если бы я был ангелом Божьим, я бы пометил двери каждого из моих детей крестиком, чтобы мор и всякие там казни их миновали. Увы, не та квалификация. А когда мир был мой, когда у меня было время, я занимался ерундой. Сердился, ворчал. Поучал. И все запутал.

Черт! Черт! Черт!

После смерти жены Сэм Джонсон написал мистеру Томасу Уортону: «С той поры я самому себе кажусь оторванным от человечества; будто одинокий бродяга блуждаю в дебрях жизни – без цели, без твердой точки зрения; угрюмый наблюдатель мира, с которым едва ли чем‑то связан».

Но моя жена не мертва, ее просто нет со мной. Она временно отсутствует. А мне нужно поговорить с ней. Она недалеко. Онтарио, Онтарио, а какой же город? Нет, не Оттава. В том городе есть гриль‑бар «Принц Артур», помните? Вот и я помню. Я еще не совсем ку‑ку. Помню даже, куда откидывают спагетти. В такую штуку, которая висит у меня на стенке кухонного шкафа. А еще есть Семь Гномов, но кому, к черту, нужны их имена? Лилиан Крафт не писала «Человека в рубашке от "Брукс Бразерс"». Или в костюме. Да какая разница? То была Мэри Маккарти. Я взял трубку, стал набирать номер… остановился… и злобно заорал. Не могу вспомнить номер Мириам!

Date: 2015-12-12; view: 261; Нарушение авторских прав