Книга III 7 page

Макайвер, надо отдать ему должное, победил благодаря упорству – шансов у него было мало. Приплыл‑таки на своем слабеньком, необязательном талантишке к признанию в родной стране, что, однако же, больше того, чего добился – и даже к чему стремился – я. Не следовало мне к нему так зло цепляться. После похорон Макайвера я засел в «Динксе». Открываю страницу некрологов газеты «Газетт», читаю: ЧЕРПАЯ ВДОХНОВЕНИЕ В СВОЕЙ ДУШЕ, ТЕРРИ МАКАЙВЕР ЗАРЫЛСЯ В НЕДОСЯГАЕМЫЕ ГЛУБИНЫ. О господи! Тем не менее в тот же вечер я написал поминальное письмо в ту же газету, и спустя три дня оно было там напечатано.

Макайвер, конечно, здорово меня подвел, но это не причина, чтобы взять всю мою писанину и выбросить. Нет уж, возьму‑ка я лучше да найду своим почти завершенным признаниям нового адресата. Пусть они теперь посвящаются моим любимым: Мириам, Майку, Савлу и Кейт. А еще Соланж и Шанталь. Но не Каролине.

Вспоминается, как во время моего последнего визита к Майку и Каролине в Лондон меня однажды накормили вегетарианским обедом: артишоки, за ними овощное рагу, сырное ассорти и выращенные на чистой органике фрукты. Когда дело дошло до декофеинированного кофе, я вынул коробку с сигарами, закурил «монтекристо» и предложил Майку.

– Прости, что на сей раз это не «коиба», – сказал я, испытующе на него глядя.

Майк прикурил, а Каролина соскользнула со стула и – бочком, бочком – пошла открывать окно.

– Но в тот раз ты, конечно, от души насладился сигарами, правда?

– Спрашиваешь!

В некотором уже раздражении я говорю:

– Что ж, вдарим по коньячку – ты да я да мы с тобой – и попечалуемся о тех временах, когда мы были единой семьей, еще и хищников держали, а твой меньшой братишка, мерзавец мелкий, приторговывал у себя в колледже марихуаной.

– Майк терпеть не может коньяк, – вклинилась Каролина.

– Да ну, чуть‑чуть, одну унцию, – взмолился Майк, у которого была манера мерить спиртное крошечной серебряной стопочкой. – Только чтобы составить папе компанию.

– А потом ты проснешься в четыре утра с диким сердцебиением и не сможешь больше уснуть.

Следующим утром, мучаясь похмельем, тихо‑тихо на цыпочках крадусь вниз – Майк давно уехал, у него привычка выходить из дому точно в 8.06 (как раз двадцать четыре минуты езды до офиса), – думаю, схвачу сейчас такси, и к «Блуму». И уж наемся – и соленой говядины, и латкес, однако не судьба: из засады выскочила Каролина. Она, оказывается, специально не пошла на занятие йогой, чтобы побаловать старого греховодника целебным завтраком: свежевыжатый морковный сок, брокколи на пару и только что нарезанный зеленый салат, в котором, как она утверждает, «много железа».

Попав в капкан, я все‑таки не сдался – плеснул в морковный сок на два пальца водки. Каролина в ответ наградила меня фирменным своим испепеляющим взглядом.

– Что‑то рановато, Барни, – процедила она, оставив невысказанное «даже для вас» висеть в воздухе, который вокруг меня в ее присутствии враждебно сгущался.

– Кой хрен рановато – уже одиннадцать! – огрызнулся я.

Нет, не такой уж я законченный хам. Никогда в разговоре с приличной молодой дамой у меня не проскакивают всякие «хрены». Но мне нравится заставлять Каролину морщиться – пусть лишний раз вспомнит, что со всеми своими голубыми кровями, связями в высших сферах и шибко возвышенным образованием, выйдя замуж, она вляпалась в мишпуху евреев‑выскочек. Затесалась в шайку неотесанных потомков нищих фусгееров – хулиганов и отщепенцев, что выступили из своих штетлов и пешим ходом пошли через всю Европу к берегам Атлантики, на ходу распевая:

Гейт, йиделех, ин дер вэйтер вельт;

ин Канада, вет up фердинен гельт.

Ножками, еврейчики, да в дальние края;

В Канаде будем в золоте и ты, и я.

Вообще‑то я просто вредничал. Жлобствовал. Сам знаю. Особенно если учесть, какая Каролина интеллигентная женщина, симпатичная и – насколько я могу об этом судить – верная жена и хорошая мать. Майкла она обожает. На самом деле больше всего она меня раздражает тем, что, уподобляясь многим другим женщинам, знающим мою историю, явно старается со свекром наедине не оставаться: вдруг все эти слухи обо мне – правда! Вот и в то утро я принялся ее поддразнивать:

– Каролина, детка моя, теперь‑то, когда мы так хорошо знакомы, почему бы тебе не подойти ко мне попросту да не спросить прямо в лоб: да или нет?

Она резко вскочила из‑за стола, сгребла тарелки и встала так, чтобы между нами оказалась кухонная стойка. Принялась стирать с нее воображаемые пятна.

– Ну хорошо, спрашиваю: было?

– Нет.

– Ну и чего мы добились?

– А что же еще‑то я могу сказать?

Поздно вечером я услышал, как у Майка с Каролиной из‑за меня происходит ссора.

– Неужто он такой глупый и наивный, – говорила она, – что думает, будто словом «хрен» может вогнать меня в краску?

– Давай‑ка лучше обсудим это завтра.

– Завтра. Через неделю. Он тиран! – И тут она рассказала мужу о нашей кухонной стычке. – Он сам об этом заговорил. Не я. Сказал, что это неправда, но потом добавил, с этакой еще издевательской ухмылочкой: «А что же еще‑то я могу сказать?»

– Истину знает только он.

– Это не ответ.

– Меня тогда на свете не было. Откуда мне знать?

– Или ты просто не хочешь знать? А?

– Давай оставим эту тему, Каролина. Вряд ли сейчас имеет смысл ее муссировать.

– Понять не могу, как твоя мать все эти годы могла с ним уживаться!

– Он не всегда был таким издерганным. Или это страх смерти?.. Давай‑ка теперь поспим.

– Тебе не обязательно было курить вчера сигару. Мог бы сказать ему, что ты бросил.

– Ну, мне хотелось раз в жизни его порадовать. Он такой старый и одинокий.

– Ты боишься его!

– Каролина, ты ни в коем случае не должна была отделываться от тех «коибас», не спросясь меня.

– Почему это?

– Потому что это был подарок отца.

– Но я же о тебе думала! С таким трудом ты бросил курить! Я не хотела, чтобы ты подвергался соблазну.

– Все равно…

Черт! Черт! Черт! Прости меня, Майк. Мне стыдно. Вновь я тебя недооценил. Тем не менее я решил оставить это висеть в воздухе. И это тоже для меня типично.

Мне хочется донести до моих близких правду. Пусть знают, что, когда Хьюз‑Макнафтон выступил с этим своим дурацким фокусом и стал считать до пяти – якобы Бука возьмет да и войдет сейчас в дверь зала, – я ведь тоже вывернул шею. Подумал: насколько это было бы похоже на моего порочного дружка – в последний миг явиться и спасти меня. Я не убивал Буку и не хоронил его в лесу. Я невиновен. Впрочем, сейчас, когда я сам уже играю эндшпиль, а Бука лет на пять еще и старше, он, может быть, давно на том свете по причинам самым что ни на есть банальным. Но не такова Вторая Мадам Панофски, чтобы в это поверить.

Стоп. Забыл кое о чем рассказать. Моя бочкообразная вторая жена объявилась на похоронах Макайвера – наверное, на меня пришла посмотреть, а несколько позже отозвалась на мое слезливое письмецо в «Газетт» одним словом, которое довела до моего сведения, воспользовавшись услугами курьера: ЛИЦЕМЕР!!! Холм, на котором хоронили Макайвера, она покоряла, ковыляя и опираясь на две палки, при этом дышала с присвистом, а ее туловище укрывал балахон, смахивавший на палатку. Голова у нее была обмотана каким‑то тюрбаном, я иногда украдкой на нее поглядывал, но не заметил, чтобы из‑под него торчала хоть одна прядь волос. Из этого я заключил, что бедняжка прошла курс химиотерапии, а значит, она тоже запросто может угодить в одну из этих двухметровых ям прежде меня. Тем самым сэкономив мне что‑нибудь около тринадцати тысяч семисот пятидесяти долларов в месяц. После суда надо мной дело о нашем разводе получило окончательное разрешение в сенате (Резолюция № 67 от 15 марта 1961 года). Ей присудили алименты в две тысячи в месяц, большие по тем временам деньги, к тому же сумма выплаты должна была с инфляцией возрастать. Плюс дом в Хэмпстеде. Но даже и при этом никогда я не желал этой полоумной образине рака.

Мучимый бессонницей, все еще не отойдя от переживаний на похоронах Макайвера, я подумал, не оживить ли мне мою враждебность к усопшему чтением его мемуаров. Вот: раз! – открываю наугад. Смотрю, открылось на его пленительном описании моей свадьбы со Второй Мадам Панофски:

Монреаль. 29 апреля 1959 года. С тех пор как я вернулся в Монреаль и засел в своем подвальчике на Таппер‑стрит, я как‑то ухитрялся не сталкиваться с П., хотя слышать о его подвигах приходилось. Естественно, по возвращении в Монреаль он всерьез ударился в торговлю, спекулируя всем, чем только можно – от металлического лома до египетских артефактов, поговаривают, что краденых. Сегодня мне не повезло. Мы чуть не лбами столкнулись под дождем на Шербрук‑стрит [Или Стэнли‑стрит? – Прим. Майкла Панофски. ], и П., как всегда лукавя, притворно радуясь приятной встрече, чуть не силком затащил меня в «Ритц» выпить. Ну конечно же в «Ритц» [В «Тур Эйфель», согласно воспоминаниям моего отца – Прим. Майкла Панофски. ], à coup sûr[355]– ведь надо же поразить меня невиданным скоробогатством. Он хвастал, что сделался теперь телепродюсером, думает и кинопроизводством заняться, но я‑то знал, что на самом деле он всего лишь поставщик гнусной телерекламы и учебных фильмов для профессионально‑технического образования. Потом, как это за ним водится, достает из‑за голенища нож:

– Ах, я так тебе сочувствую, – говорит. – Отзывы на твой первый роман могли бы быть и получше. По‑моему, он очень ничего!

Затем он поинтересовался, хватает ли мне на жизнь, и весь истекал эмпатией, при этом бесстыдно, comme d'habitude[356], задавал щекотливые вопросы.

Я объяснил ему, что в поте лица тружусь над новым романом, а живу на грант от недавно организованного Совета по культуре и раз в неделю преподаю писательское мастерство в Веллингтоновском колледже.

Он сказал, что задумал телевизионный сериал о частном сыщике, и имел наглость спросить меня, не хочу ли я попробовать себя в сценарном деле, что вызвало у меня смех.

Осознав, что далековато зашел, П. принялся настаивать, чтобы я пришел на его свадьбу – хотя бы «по старой дружбе». Сказал, что там будет Бука, как будто это для меня могло стать дополнительной приманкой. Первым моим побуждением было решительно отказаться, однако, вспомнив про свой писательский долг непрестанно сыпать зерно на литературную мельницу, я, так и быть, согласился. Как‑никак на еврейском бракосочетании прежде мне бывать не приходилось, поэтому я решил пострадать во славу онтологии. Как и предполагалось, недостатка в брашнах и питиях не наблюдалось. Однако, зная, что даже в Париже П. выискивал в еврейском квартале ресторанчики, где подавали гефилте фиш и куриный суп с клецками из мацы и разводами жира на поверхности, я был удивлен тем, что набор кулинарных изысков был не столько этнически обусловлен, сколько неописуем вовсе. Как я и предчувствовал, Бербэнка с «Бедекером» в числе гостей не наблюдалось, зато был во множестве представлен тип Блайштейна с сигарой[357].

Вот отрывки conversazioni[358], взятые из моей записной книжки:

1. Писатель, говорите? Как интересно. А я вашу фамилию знаю?

2. Как вы находите Шолом‑Алейхема? Хотя что я говорю, вы, наверное, не понимаете идиш. Такой выразительный язык!

3. Ох, почитать бы вам письма моей дочки из летнего лагеря! Вы бы так и померли со смеху.

4. И как? Вы сочинили уже какой‑нибудь бестселлер?

5. Эх, записать бы историю моей жизни! Вот была бы книга так книга, да все времени нет заняться.

Невесту я застал за столом с десертом, где утроба слепленного из мороженого дракона изрыгала дынные шарики и ягоды. Она подняла свою тарелку немыслимо высоко, а затем гору фруктов на ней увенчала шоколадным эклером. Мне тут же вспомнились строки о том, как «Рахиль Мак‑Кой, по папе Рабинович, рвет виноград жестокой пятерней»[359]. Поэтому меня не очень удивило, что жених казался грустным, непрестанно закладывал за галстук и без конца увивался вокруг привлекательной молодой особы, которая изо всех сил старалась держаться от него подальше. Впоследствии, впрочем, она станет его третьей женой – единственно, говорят, чтобы только не делать аборт. [Я и впрямь появился на свет через шесть месяцев после свадьбы родителей. – Прим. Майкла Панофски. ] Но в тот вечер она не попала еще в его тенета и сообщила мне, что ей мой первый роман безоговорочно понравился. «Если бы я знала, что вы сюда придете, – сказала она, – я бы принесла книгу, и вы бы подписали».

Мы перешли на площадку для танцев, где П. (в обнимку со своей суженой, по ходу дела вылизывающей измазанные шоколадом пальцы) умудрился дважды на меня налететь, да еще и локтями пихался. Забавно, но это заставляло меня только тесней прижиматься к партнерше, и – если я правильно толкую язык ее тела – девушке было не так уж неприятно.

Прошедший в жестокой борьбе референдум 30 октября 1995 года не посрамил проверенных временем избирательных традиций нашей la belle province. Я следил за процессом по телевизору в «Динксе» вместе со всей нашей тамошней компашкой. Вот уж действительно еле‑еле! НЕТ независимости – 50,57 %; ДА – 49,43 %. Однако не прошло и нескольких дней, как мы узнали, что на самом деле наше поражение было не так уж и близко. Счетная комиссия, вся из назначенцев нашего сепаратистского правительства, оказывается, отвергла что‑то около 80 000 бюллетеней – главным образом в округах, где наиболее явными были как раз федералистские настроения. Бюллетени признавали испорченными из‑за того, что крест на них был то слишком жирный, то слишком блеклый, то кривой, то вылезал за пределы клеточки.

Когда я был в седьмом классе, миссис Огилви как‑то раз повернулась к классу своей зажигательной задницей и написала на доске:

КАНАДА ЭТО:

а. диктатура

б. постколониальная слаборазвитая демократия

в. теократия

Из этих ответов не подходит ни один. В действительности Канада – это дурдом, невыносимо богатая страна под управлением идиотов, и ее доморощенные проблемы как в кривом зеркале отражают беды и тяготы окружающего мира, где голод, расовые конфликты и вандалы у власти, к несчастью, не исключение, а правило. Подхваченный этой спасительной мыслью, я унесся домой и только налил себе стаканчик на сон грядущий, как зазвонил телефон. То был Серж Лакруа. Ему срочно понадобилось со мной увидеться. [Боюсь, что к этому моменту дневник моего отца становится недостоверным, даже несколько путаным, и вообще страницы рукописи могли оказаться сложенными в случайном порядке. Референдум происходил 30 октября 1995 года, а события, о которых говорится далее, имели место около года спустя. – Прим. Майкла Панофски. ] Что‑нибудь за полгода до этого, просматривая поставленный Сержем эпизод «Макайвера из Конной полиции Канады», я повернулся к Шанталь и говорю:

– Не верю. Гнать его надо. Сегодня же и уволь его, ладно?

– Сделайте это сами.

Но я трус и поэтому не смог – ну как я его уволю, когда он столько лет у меня проработал! Я продолжал тянуть, несмотря на то, что его работа становилась день ото дня все хуже. Однако теперь, когда он сам напросился прийти в двенадцать дня ко мне в офис и наверняка попросит прибавки, сделать это мне будет проще, и я решил: буду действовать, а Шанталь станет моим свидетелем.

– Садитесь, Серж. Чем могу быть полезен?

– Я сразу, без обиняков. Понимаете, ваш друг доктор Гершкович установил, что после моего приключеньица в парке «Лафонтен» я стал ВИЧ‑носителем. А теперь он диагностирует у меня СПИД в полный рост.

– А, черт, Серж! Как я сочувствую!

– Я еще могу работать, но я пойму, если вы пойдете на расторжение контракта со мной.

– Между прочим, – подала голос Шанталь, – как раз вчера Барни просил меня переписать твой контракт. Он хочет урезать твой процент с тиражирования.

– Как – зная то, что с ним случилось? – будто со стороны услышал я свой вопрос. При этом я делал Шанталь страшные глаза и жалел, что не прикусил вовремя язык.

– Да. Почему бы и нет? – сказала она.

– Мне нужен совет, Барни.

Что ж, пошли втроем перекусить в «Хуторок».

– А что Питер? – спросил я.

– Похоже, Питер из числа немногих счастливчиков. Кажется, он невосприимчив. Барни, в Нью‑Йорке есть один страховой маклер, который покупает полисы страхования жизни у таких, как я. Я пишу завещание в его пользу, а он мне выдает авансом семьдесят пять процентов суммы, причитающейся в случае смерти. Что вы на это скажете?

– Скажу, что незачем иметь дело с такого рода кровососами. Сообщите мне, сколько вам нужно, и я дам в долг. Шанталь, по‑моему, ты как раз это и хотела предложить, а?

– Да.

Когда Серж ушел, Шанталь задержалась, и мы еще выпили.

– Знаете что, Барни? А вы не такой уж плохой человек.

– Да ну, плохой, плохой. Ты обо мне и половины не знаешь. Имя моим грехам легион. Вот я и пытаюсь хотя бы некоторые загладить, пока еще есть время.

– Ну, будь по‑вашему.

– Господи, да среди моих знакомых скоро будет мертвых больше, чем живых. Почему вы с Савлом все не женитесь?

– Ну здрасьте! Мне что же – монетку подбрасывать? Кого мне слушать – вы одно говорите, мать другое, и все мне добра хотят.

– Мне не нравится, когда ты ссоришься с Соланж.

– А вы почему на ней не женитесь?

– Потому что на днях вернется Мириам. Вот давай на спор! Для пацана, обязанного именем герою комикса, я не такой уж и придурок, как ты считаешь?

– Барни, я все хотела спросить вас одну вещь.

– Не надо.

– Тогда, много лет назад, вы действительно убили человека?

– Думаю, что нет, но бывают дни, когда я не так уж и уверен. Нет, не убивал. Я бы не смог.

Бывают дни, когда моя память не лучше мутного калейдоскопа, а временами наоборот – действует идеально. Сегодня у меня, кажется, в моторе не троит и в голове не клинит, так что скорей‑скорей за стол и пером к бумаге, которой последнее время я избегал и, не ровен час, завтра снова начну от нее шарахаться. Я не лгал о тех последних двух днях [Трех днях. – Прим. Майкла Панофски. ] с Букой, но рассказал не все. На самом деле Бука Великий и Ужасный, когда приехал ко мне «переламываться», уже не был тем другом, которого я чтил. Бесцельно прожитые годы и пропущенные через мозг наркотики – не говоря уже о времени, которое стирает, и лихорадке, которая сушит, – помутили ему разум, исказили его индивидуальность и даже внешний вид. [Парафраз строк «Колыбельной» У. X. Одена: «Любовь моя, челом уснувшим тронь / Мою предать способную ладонь. / Стирает время, сушит лихорадка / Всю красоту детей, их внешний вид, / И стылая могила говорит, / Насколько детское мгновенье кратко…»[360]. – Прим. Майкла Панофски. ] Он, например, уже не был щедр на похвалы другим писателям, кроме Макайвера, – конечно, ведь тот когда‑то «подавал надежды», – да и того если хвалил, то только в пику мне. И вот еще что. После того как он исчез, в ходе одного из моих рейдов по местам его лёжек и водопоев в Нью‑Йорке обнаружилось, что в последнее время на нем прочно утвердилось клеймо человека, который обещал больше, чем делал.

Когда мы подъехали к моему дому в Хэмпстеде, чтобы ему очередной раз ширнуться, он сказал:

– Ого, да ты, видать, разбогател!

– Бука, не смеши меня. Я в долгу как в шелку. Не надо было мне соваться в телепродюсерство. Если бы не реклама и производственные фильмы‑пособия (а их делать так или иначе приходится), я бы давно уже всплыл брюхом вверх.

Буку очень позабавил наш разноуровневый дом и страсть Второй Мадам Панофски к его обустройству. Огромное зеркало в золотой чешуйчатой оправе. Сборище фарфоровых кошек на каминной доске. Чайный сервиз чистого серебра и графин для виски из горного хрусталя на буфете.

– Тут кое‑чего не хватает, – сощурился он.

– Чего?

– Целлофановых чехлов на абажурах.

Неожиданно для самого себя я грудью встал на защиту Второй Мадам Панофски.

– Можешь насмехаться как угодно, а мне вот нравится, что она тут нагородила, – соврал я.

Бука неспешно подошел к книжному шкафу, взял Кларину книжку «Стихи мегеры», наметанным глазом сразу вычленил две строки со сбоями размера и с неподобающим удовольствием громко их прочитал.

– Тут как‑то тетка одна брала у меня интервью. Из журнала «Лайф». «Какой была Клара в период ее творческого взлета?» – спрашивает. Какой‑какой – сумасшедшей, отвечаю. Маниакальной клептоманкой. Всеобщей подстилкой. «Какой ваш любимый или самый подходящий к случаю анекдот о Кларе Чернофски?» Всё, уходите. Fiche le camp. Va te faire cuire un oeuf[361]. «Когда вы решили общение сделать родом занятий?» Ну ни хрена себе! «Вас угнетает то, что вы не так знамениты, как Клара?» Да уходи же ты! «При всем моем уважении к вам я думаю, вы страдаете от низкой самооценки». Ну елы‑палы! А все же я так и не понял, зачем ты на Кларе женился?

– А ты‑то почему не женился?

– А – нет?

– А – да?

– Сними галстук и обвяжи им мне руку.

Прежде чем удалось засунуть иглу в вену, два раза он облился кровью, попадая не туда, куда надо, потом по дороге на озеро дремал, стонал, бормотал какие‑то нечленораздельные жалобы – видимо, его мучили невыносимые кошмары. За столом во время обеда снова умудрился заснуть, и я уложил его в постель. На следующее утро я уехал в Монреаль, там слишком много выпил и, когда вернулся еще днем позже, но зато раньше, чем меня ждали, нашел Великого и Ужасного в кровати со Второй Мадам Панофски.

– Это твоя вина, – борясь с безостановочным хихиканьем, простонал Бука. – Выезжая из города, ты должен был позвонить.

Взбешенная до истерики жена, сидя за рулем «бьюика», орала:

– Тоже мне, друг называется! И что ты теперь собираешься с ним делать?

– С ним? Что делать, что делать… Убить его, вот что делать, а потом, может быть, и до тебя с твоей мамочкой доберусь!

– Fuck you! – взвизгнула она, вдарила по газам и рванула вперед так, что из‑под задних колес брызнул гравий. Ну, а мы с Букой вдарили по «макаллану».

– Тебе бы надо зубы повышибать, Бука, – сказал я, но тоном скорее игривым.

– Только сперва я должен искупаться. А! Еще она меня про Клару все пытала. Ты знаешь, как я сейчас вспоминаю, мне кажется, я был для нее не более чем удобным таким deus ex machina. Хотела рассчитаться с тобой за ту женщину, что у тебя в Торонто.

– Минуточку, – сказал я. Сбегал в спальню и вернулся со старым отцовским табельным револьвером, который положил на стол между нами. – Что, испугался? – спрашиваю.

– Да подожди ты с этим, дай сперва поплаваю с‑маской‑с‑трубкой.

– Бука, ты можешь мне оказать одну услугу?

– Например?

– Я хочу, чтобы ты согласился быть соответчиком на моем бракоразводном процессе. Всего‑то и надо, чтобы ты подтвердил, что я пришел домой к возлюбленной жене и обнаружил тебя с ней в постели.

– А, так ты это специально, негодяй, подстроил!

– Да нет же, нет. Честно.

– Использовал меня как наживку!

– Неправда. Но, может быть, пришло время и тебе ради меня раз в жизни выложиться.

– Это как понимать?

– Да как! Сколько раз я тебя за эти годы выкупал из долговой ямы!

– А‑а.

– Вот тебе и а‑а.

– То есть ты наперед купил меня с потрохами?

– Черт!

– А что, если я брал у тебя деньги, потому что больше ты все равно ничего дать не способен?

Эта его фраза повисла в воздухе и долго там трепыхалась, пока я не ответил каким‑то не своим голосом:

– Между прочим, мне ведь для тебя, Бука, в долги влезать приходилось.

– О, это уже становится интересно!

– Ладно, in vino veritas[362].

– Только не говори мне, что тебя в твоей дворовой школе учили латыни.

– Вот те на! Это уже удар ниже пояса.

– Нет. Скорее ты у нас что‑то распоясался. Ты старый друг или ты – блин – бухгалтер?

– Считай как тебе нравится. Но раз уж пошел такой разговор, скажи‑ка ты мне, куда девался тот твой роман, которого так ждет литературный мир?

– Это ты спрашиваешь как друг или как инвестор?

– И так, и этак.

– Я над ним в поте лица работаю.

– Бука, а ведь ты мошенник.

– Что, подвел тебя?

– Когда‑то ты был писателем, и чертовски хорошим, а стал обычным наркоманом с претензиями.

– Ага, не оправдал твоих надежд. Мне было положено удивить мир, чтобы ты мог потом хвастать: «Если бы не моя помощь…»

– Слушай, ты жалок.

– Э, нет. Я скажу тебе, кто жалок. Жалок тот, кто настолько пуст, что ему нужны чьи‑то чужие достижения, чтобы оправдать собственную жизнь.

Я все еще барахтался, сраженный этим ударом, а он улыбнулся и говорит:

– Что ж, если ты не против, пойду купнусь.

– Хотелось бы знать, почему, взяв в руки чью‑нибудь книгу – чью угодно, – ты теперь не можешь ее не высмеять?

– Потому что именно теперь и печатают, и хвалят зачуханную дребедень. А я не опускаю планку, в отличие…

– Ты хотел почитать настоящего писателя? Вот, взгляни, – сказал я и бросил ему книжку Сола Беллоу «Гендерсон, король дождя».

– Когда‑то Лео Бишински все понять не мог: «И как ты, – говорит, – терпишь этого незнайку из Монреаля?»

– На что ты конечно же отвечал, что терпишь, потому что мы друзья.

– Да господи боже ты мой, я же вел тебя, учил всему на свете! Совал тебе в руки нужные книги. И вот во что ты превратился. Телевизионный проныра. Женатый на вульгарной дочке богатенького папы.

– Ну не такой уж и вульгарной, раз ты ее только что оприходовал.

– Ну оприходовал, и – если уж говорить о твоих женах – не только ее. Клара, говорю, ну что ты в нем нашла? Как, говорит, что? Кормильца! Вот тут с ней не поспоришь. Но то, что она так рано умерла, для ее карьеры был просто ход конем!

– Бука, может, мне все‑таки дать тебе по мозгам? Сколько в тебе дерьма накопилось!

– Зато я правдив! – сказал он.

Я не мог больше это выдерживать. Пребывал в полном ужасе. Ну и, как есть я безнадежный трус, ухватился за юмор. Сгреб револьвер и наставил на него.

– Ты будешь моим свидетелем или нет? – рявкнул я грозно.

– Об этом я подумаю в тимении глубин, – сказал он, встал и, шатаясь, побрел туда, где лежали мои ласты‑масты.

– Ты так напился, куда тебе плавать, балбес чертов!

– А давай вместе.

Вот тут я над его головой и бабахнул. Но лишь в последнюю секунду поднял руку с револьвером выше цели. Так что, если я и не стал убийцей по факту, то по намерению – точно.

– Что случилось? – спросила Шанталь.

– Не могу вспомнить, где оставил машину. И не надо на меня так смотреть. Это с кем угодно может случиться.

– Пойдемте, – сказала она.

На Маунтен‑стрит ее не оказалось. То есть, извините, на рю де ла Монтань. На Бишоп тоже.

– Кто‑то ее угнал, – сказал я. – Не иначе какой‑нибудь из обожаемых твоей матерью сепаратистов.

Пошли по Мезонёв (бывшему Дорчестерскому бульвару). [На самом деле бульвар до 1966 года назывался Бернсайдовским. – Прим. Майкла Панофски. ] Вдруг она показывает и вопрошает:

– А это что такое?

– Если проболтаешься Соланж, будешь уволена.

В субботу я собирался днем поспать, уже совсем задремал было, вдруг звонит Соланж. Вопрос на засыпку:

– В котором часу мы вечером встречаемся?

– Мы? А зачем?

– Так ведь игра.

– А, да ну! Я, пожалуй, не поеду сегодня.

– Как, пропустишь хоккей?

– Знаешь, что я тебе скажу? Хватит с меня хоккея. Да и устал я что‑то.

– Но это, может быть, последний раз, когда играет Грецки!

– Да ну, делов‑то.

– Ушам своим не верю.

– Хочешь, отдам билеты? Сходите с Шанталь.

Через десять дней, если верить Шанталь, я надиктовал ей одно и то же письмо в третий раз за неделю. Выходя из кабинета, я, говорят, машинально вынул из кармана ключ, но не мог понять, зачем он нужен.

– На что это вы уставились? – спрашивает Шанталь.

– Ни на что.

– А что это у вас в руке?

– Ничего.

– Барни!

Я показал.

– А теперь скажите мне, что это такое.

– Да знаю я, знаю, черт побери! Почему ты спрашиваешь?

– Нет, вы скажите!

– Пожалуй, я бы присел куда‑нибудь…

А уже следующее, что я помню, – это как возвращаюсь я из «Динкса» вечером домой, открываю дверь в квартиру, смотрю, а там меня караулят Соланж и Морти Гершкович. Черт! Черт! Черт!

– Я понимаю, Морти, времена нынче трудные, но только не говори мне, что вы теперь так и рветесь посещать пациентов на дому!

– Соланж подозревает у тебя переутомление.

– А у кого его нет – в нашем‑то возрасте!

– Или это просто опухоль в мозгу. Надо сделать сканирование и магнитный резонанс.

– Да хрена с два. И не буду я больше ни транквилизаторов твоих пить, ни антидепрессантов. Я еще помню времена, когда врачи были врачами, а не работали дилерами за проценты от фармацевтических компаний.