Вторая мадам Панофски 11 page

– А, это, – проговорил я и потянулся за бутылкой.

– Я подумала, ах, как это мило с его стороны. Вымыла вазу и не смела весь день из дому шагу ступить – вдруг пропущу доставку!

– Наверное, они не нашли наш коттедж.

– С каждой минутой у тебя нос все длиннее и длиннее.

– Ты намекаешь, что я лгу?

– Намекаю? Нет, дорогушенька. Я прямо это говорю.

– Кошмар.

– Для кого ты их покупал?

– Между прочим, вся эта история совершенно невинна, но я отказываюсь подвергаться беспардонному допросу в моем собственном доме.

– Которой из твоих шлюх предназначались эти розы?

– Тебе будет ужасно неловко, когда розы вдруг окажутся здесь завтра утром.

– Только если ты огородами проберешься в магазин и оттуда по телефону закажешь еще дюжину. Если ты держишь где‑нибудь квартиру с проституткой, то я хочу это знать!

– А что – думаешь, только одну?

– Я жду! Отвечай мне на вопрос!

– Я могу запросто доказать свою невиновность и ответить на твой вопрос прямо вот так, – сказал я и щелкнул пальцами, – но я не буду этого делать, потому что мне не нравится твой тон, и вообще все это оскорбительно.

– И я здесь единственная, кто ведет себя неправильно?

– Несомненно.

– А теперь скажи мне, кому предназначались эти розы.

– Актрисе, которую мы пытаемся привлечь к участию в пилотной серии нового проекта.

– Где она живет?

– По‑моему, где‑то в Утремоне. Только ведь – откуда ж мне знать? У меня для этого секретарша есть.

– Где‑то в Утремоне?

– На Кот‑Сан‑Катрин‑роуд, кажется.

– А если подумать?

– Слушай, не морочь мне голову. Баранина замечательная. Правда – очень вкусно. Почему бы нам не насладиться обедом, как это делают нормальные, цивилизованные люди?

– Я позвонила в «Ригал флористс», сказала, что я твоя секретарша…

– Как ты посмела лезть не в свое…

– …и тамошний администратор спросил меня, не хочешь ли ты отменить свое распоряжение посылать каждую неделю дюжину длинночеренковых красных роз по некоему адресу в Торонто. Я сказала нет, но надо бы проверить, правильно ли у них записан адрес. Тут, наверное, он что‑то заподозрил, потому что говорит: «Я пойду посмотрю, а потом вам перезвоню». И я повесила трубку. А теперь говори, как зовут твою блядь в Торонто.

– Так, всё, я не собираюсь оставаться здесь больше ни секунды, – сказал я, вскакивая с бутылкой «макаллана» в руке. – И терпеть допрос я больше не намерен!

– Сегодня спать будешь во второй гостевой комнате, а если твой приятель, этот наркоман, захочет узнать почему, скажи ему, чтобы спрашивал у меня. Он знает, что ты берешь уроки чечетки?

– Расскажи ему. Я не возражаю.

– Не могу дождаться, когда же ты предстанешь перед ним в соломенной шляпе и с тростью. Выглядишь ты при этом как форменный дебил.

– Ну, наверное, – согласился я.

– Мой отец тебя насквозь видел. Если бы я послушала его (земля ему пухом), не оказалась бы в таком положении.

– То есть не вышла бы замуж за человека из низов.

– По любым меркам я привлекательная женщина, – сказала она дрогнувшим голосом. – Неглупая, образованная. Зачем тебе кто‑то еще?

– Давай‑ка пойдем спать. Поговорить можно будет и утром.

Но она уже вовсю плакала.

– Зачем ты женился на мне, а, Барни?

– Это я – да, маху дал.

– На нашей свадьбе я подошла к тебе, а ты как раз говорил Буке: «Я влюблен. Впервые в жизни я по‑настоящему, всерьез, непоправимо влюблен». Не передать, как я тогда была тронута. Какое чувство возникло у меня в душе! А сейчас – погляди на нас! Мы женаты чуть больше года, а ты со мной любовью уже который месяц не занимался, и за это унижение я ненавижу тебя до глубины души!

– Хочу, чтобы ты знала, – сказал я, весь во власти чувства вины, – что я не изменял тебе.

– О, как мне стыдно. Убил. Какой же ты лгун! Жалкий плебей. Животное. Давай допивай свою бутылку. Спокойной ночи.

Всю‑то я бутылку не допил, но оставил едва на донышке, а когда рано утром проснулся, слышу, она говорит с матерью по телефону. Ежедневный утренний отчет Второй Мадам Панофски.

– …баранья ножка. Нет, не новозеландская. Местная. Как где, в «Делани». Ма, я прекрасно понимаю, что в Атуотере на рынке дешевле, но мне было некогда, и потом, там вечно негде машину поставить. Я помню. Конечно, я обязательно проверю счет. Я всегда проверяю. Нет, ты была абсолютно права, что сказала – оно было пережаренным и жестким. Нет, вовсе я не постеснялась, просто снаружи мне было ждать удобнее. Ма, так нечестно. Не каждый ирландец католик, и не каждый католик антисемит. Да нет, просто ребрышко какое‑то упрямое попалось. Я вовсе не говорю, что ты плохо готовишь. Что? А… – суп‑пате из дробленого гороха, а потом зеленый салат с сыром. Да, это ты мне дала рецепт. Я знаю, как рабби Горнштейн его обожает, а Барни – он вообще к десертам равнодушен. Господи, да ведь он из виски получает сахара столько, что никаких десертов не надо! Я скажу ему, обязательно, но он отвечает, что вовсе не стремится жить до восьмидесяти и ходить пуская слюни в маразме. Я согласна. Конечно, сейчас это не такой уж преклонный возраст. Да бог с тобой, он прекрасно знает, что у тебя диплом Макгилла и ты рецензируешь книги для женского читательского кружка при синагоге. Он вовсе не считает тебя глупой. Нет, извини, поправка: он всех считает глупыми. Что? Он тебе так сказал? Ну, по правде говоря, вряд ли он сам‑то прочел все семь томов Гиббона. Да не должна ты ему ничего доказывать! Ма, Фрэнк Харрис сам отвратный тип – ты помнишь, что он подарил тебе на Хануку[300]? Тоже мне шутник. Что? Кем он работает? А… он писатель. Старый друг Барни, еще со времен Парижа. Москович. Бернард Москович. Нет, он не канадец. Да, настоящий писатель. Ма, ты не единственная, кто о нем никогда не слышал. Прошу прощения, но я ничего подобного не говорила. Я знаю, что ты человек очень начитанный. Ма, у меня тон вовсе не снисходительный. Давай не будем в это вдаваться. Я говорю обычным, нормальным тоном. Такая уж я уродилась. Нет, ну вот не смогла я вчера, у меня здесь столько дел было! Я не забыла, и я звоню тебе не по обязанности. Я правда люблю тебя и понимаю, как тебе не хватает теперь папы, и что я у тебя осталась одна – это я тоже понимаю. И – раз уж мы об этом заговорили – хочу, чтобы ты не думала, будто я считаю, что тебе не следует красить волосы, просто локоны, которые он тебе делает… у них вид чересчур девчоночий для женщины твоего возраста. Мама, я очень хорошо понимаю, что когда‑нибудь и я доживу до такого же возраста; я только и надеюсь, что, когда придет мое время, я буду выглядеть так же привлекательно, как ты. И вовсе я тебя не осуждаю. Ты сама себе противоречишь. Если я что‑то говорю тебе, я осуждаю, а если не говорю и намекнет кто‑то другой, тогда мне на тебя наплевать и я вовремя не предупредила. Я не сказала, что кто‑то на что‑то намекает. Мам, я тебя умоляю. Да, конечно, мы в следующем месяце вместе поедем в Нью‑Йорк. Я передать тебе не могу, до чего мне не терпится. Но ты, мама, уж пожалуйста, не обижайся, но когда тебе четырнадцать, не надо зря тратить время, пытаясь влезть в платьице двенадцатилетней. Подожди. Стоп. Никогда мне не было за тебя стыдно. Когда мне будет столько лет, сколько тебе, иметь такую фигуру, как у тебя, – это будет большим везением. Нас же за сестер принимают – разве не так подумали те продавщицы в «Блуминдейле»? А этот – помнишь, он сказал, что мы можем взять из выставленного все, что захотим, по оптовым ценам? Да ну, какие шутки. Слушай, а тебе не кажется, что Кац на тебя глаз положил? Ну при чем тут неуважение? Да, мне тоже никто не заменит папу. Но ты знаешь, немножко все же не тот у Каца товар. Да нет, не то чтобы совсем уж какие‑то дешевые шматас, это не так. У него сплошь прекрасные копии того, что он видел на парижских показах мод, если, конечно, не принимать во внимание машинную строчку. Но вот берешь что‑то у него, вроде одета как куколка, а придешь на вечеринку – глядь, хоть на одной женщине, но обязательно точно такая же вещь. Что ты говоришь, как это тебя не пригласили на юбилейный обед к Гинзбергам, тебя же всегда приглашали! Ма, это ты вообразила. Не может быть, чтобы старые друзья бросили тебя, когда не стало папы. Неправда, нет такого, чтобы людям неприятно было сидеть за столом с вдовой. В твоей возрастной группе это должно быть нормальным явлением. Прости. Я не хотела тебя обидеть. Ма, это не равнодушие, и я вовсе не жду, когда ты умрешь. Вовсе ты мне не в тягость. Но в твоей возрастной группе подобные вещи случаются. Такова жизнь. Мама, ты не могла бы не высказывать за меня те мысли, которых у меня, может, вовсе и не было? Неужто мы не можем больше говорить откровенно? Или теперь спокойно беседовать мы способны только о погоде? Ма, ну давай договорим, не могу же я оставить тебя в таком настроении. Ма, умоляю. Сейчас же прекрати. Ну что ты носом хлюпаешь. Да вовсе я не раздражаюсь. Знаешь что, позвони Малке, наверняка она так же одинока, как и ты, вместе сходите куда‑нибудь пообедать, потом в баре, может, сумеете подклеить пару мальчиков. Ма, это шутка. Я отлично знаю, что ты никогда ничего подобного не сделаешь. Ну да, я знаю, она никогда за себя не платит. Ну и что? Нельзя сказать, чтобы ты была такая уж бедная. Что значит, что я хочу этим сказать? Да ничего, абсолютно. Мама, я никогда не спрашивала, какое он оставил наследство, и сейчас тоже не хочу об этом слышать. Черт. Если ты так думаешь, то завещай все обществу защиты животных, мне плевать. Или ты думаешь, я такое чудовище? Знаешь, что я в эту самую минуту чувствую? Унижение! А сейчас я должна с тобой попрощаться и… Мам, только в больном воображении может родиться такая мысль, будто бы я всегда ухитряюсь к концу разговора все переиначить, чтобы получилось, что обидели меня. Что? Да ладно тебе. Я сказала тебе обидные вещи? Ну, приведи пример. Ага. Ага. Черт. Если ты считаешь, что тебе идут эти локоны Ширли Темпл, ходи с ними. И знаешь еще что? Когда следующей зимой поедешь с Малкой во Флориду, купи себе бикини. Размером с носовой платочек. Но не рассчитывай тогда, что я приеду навестить тебя. А теперь я вешаю трубку и… Да вовсе это не обычный мой приступ злобы. Ма, вот жаль, что мы не записывали разговор на магнитофон, я бы его сейчас перемотала и дала тебе послушать, хотя бы с тем, чтоб доказать, что я ни слова не сказала о целлюлитных отложениях. У тебя до сих пор великолепные ноги. А сейчас я действительно должна вешать трубку, у меня столько дел, столько дел! Барни передает привет, целует. Нет, я не просто так это говорю. Ну, до свидания, всё, пока.

Все утро после вчерашней ссоры мы со Второй Мадам Панофски были друг с другом преувеличенно вежливы. Я варил и чистил яйца для ее салата Niçoise[301], а она, с пониманием отнесясь к моему состоянию, сделала мне «кровавую мэри». Но молчание в кухне стояло гнетущее, пока она не включила радио, решив развлечься воскресной утренней программой Си‑би‑си. Писатель из Торонто жаловался, что ни один книгопродавец не выделяет его произведениям места в витрине, потому что автор не американец и не британец. «Ад, – сообщил он в заключение своей речи, – это каждое утро новый чистый лист бумаги в твоей машинке». Вторая Мадам Панофски прибавила громкость.

– Ушам своим не верю. У него берет интервью Мириам Гринберг!

– А это еще кто такая?

– Я ее противный голосок где угодно узнаю. Как только ей удалось так пробиться? Разве что передком поработала. В университете поговаривали, что она это умеет.

– Правда?

– Ты не мог бы открыть для меня ту банку анчоусов?

– Конечно, дорогая.

Бука лежал в постели весь мокрый и спуститься к завтраку был не в состоянии. Я отнес ему еду на подносе, а затем известил Вторую Мадам Панофски, что поеду в офис подписать кое‑какие бумаги (помимо прочих неотложных дел), но потом непременно к ужину вернусь.

– Смотри, будь осторожен в дороге, – напутствовала она меня, подставляя щеку для поцелуя.

– Да, конечно, – отвечал я любезно. – А, кстати! Тебе ничего не надо из города привезти?

– Да вроде нет.

– Перед тем как ехать обратно, я на всякий случай позвоню.

В «Динксе» меня ждал сердитый Хьюз‑Макнафтон.

– Что за срочность? – спросил он.

– Мне нужен развод.

– Прямо завтра утром?

– Именно.

Законы Квебека основаны на наполеоновском кодексе, и в 1960 году в этой богобоязненной провинции дела о разводах решались чуть ли не на уровне Палаты общин, а основанием признавалась только супружеская измена.

– Deo volente[302], – сказал Хьюз‑Макнафтон, – она закрутит интрижку, и ты сумеешь это доказать. Что ты хмыкаешь?

– Заставишь ее изменить мне, как же!

– Тогда надо, чтобы она сама подала на развод. Она пойдет на это?

– Мы это с ней еще не обсуждали.

– Если она соглашается, тогда обычно процедура такая: я нанимаю проститутку, и вас в каком‑нибудь убогом мотеле в Кингстоне или еще где‑нибудь частный детектив с безупречной репутацией обнаруживает in flagrante delicto[303].

– Ну так пошли.

– Не так быстро. Сперва она должна на эту комедию согласиться. Кроме того, никуда не денешься от платы по прейскуранту. Lex talionis[304]. Ее адвокат может содрать с тебя три шкуры – и сейчас заплатишь, и будешь платить до скончания века. Я испытал это на собственном опыте, дитя мое.

– На такое дело мне ничего не жалко.

– Это ты сейчас так говоришь. Все сперва так говорят. А пройдет лет пять, оглянешься издали, все увидится по‑иному, и начнешь обвинять меня. Далее: я не хочу лезть не в свое дело, но вся эта срочность – из‑за того, что ты увлекся другой женщиной, проказник? Она ждет ребенка?

– Нет. И я не увлекся. Я ее люблю.

– Это в какой‑то мере объясняет глупость твоего поведения. Ты бы сперва поговорил с женой, может, она согласится обойти закон, тогда мы с ее адвокатом, глядишь, и договорились бы заранее, чтобы тебе оставили стул, стол, кровать и вторую пару носков.

– Она наследница огромного состояния.

– Господи, Барни, да ты прямо не от мира сего. Какое это имеет отношение к делу?

– Черт, сколько сейчас времени?

– Да восьмой час уже. А что?

– Я обещал к ужину вернуться.

– За руль тебе в таком состоянии садиться нельзя. Кроме того, я только что заказал нам еще по одной.

Я пошел к висевшему в углу телефону‑автомату.

– Так я и знала: ты, как в город приедешь, сразу пьянствовать, – сказала она. – И что мне прикажешь делать? Развлекать твоего гостя? Я с ним едва знакома.

– В его состоянии он сейчас из комнаты носу не высунет. Точно. Принеси ему только что‑нибудь поесть. Свари пару яиц. Бутерброд. Банан. Будь проще.

– Иди ты к черту.

– Завтра я приеду к ланчу.

– Стой. Не смей бросать трубку. Я тут с ума сойду. Все утро мы вели себя как два робота, словно ничего не случилось. Это просто пытка. Я должна знать, на каком я свете. Мы собираемся как‑то приводить наш брак в порядок или нет?

– Разумеется, дорогая.

– Я так и думала, – сказала она и повесила трубку.

Хьюз‑Макнафтон за это время успел расплатиться.

– Ну что, перемещаемся в «Джамбо»? – спросил он.

– Почему бы и нет?

– Ты ей сказал, что хочешь развестись?

– Да.

– А что она?

– Да и катись, говорит, колбаской.

– Я засек время нашей консультации, вышло три часа с минутами. При ставке сто пятьдесят в час ты должен мне четыреста пятьдесят, а сейчас у нас уже получается овертайм.

Было душно, стоял первый за лето вечер тяжкой жары, которая обещала установиться на много дней, и кондиционер в «Джамбо» не справлялся. Бар был полон – всё какие‑то неприкаянные одиночки, но мы все же нашли место в тихом уголке.

– А что, если она не пойдет навстречу? – спросил я.

– Ты, по‑моему, сказал…

– Нет, ну а вдруг?

– Тогда все затянется невесть на сколько и обойдется гораздо дороже. Барни, что бы ты ни делал, ты не должен признавать, что в кого‑то влюблен. Жены на удивление чувствительны к этому. Да что там – бывает, они даже мстят! Лучшая стратегия для тебя – это уйти из дома, но чтобы она не думала, будто ты торопишься с разводом.

Из «Джамбо» мы перешли в монреальский «Пресс‑клуб», так что домой я попал в четвертом часу утра. Но проснулся все равно в шесть. Был подавлен. Чувство вины сменялось тревогой. Я и за Буку волновался, и боялся, что, во‑первых, жена измучает меня, пока согласится подавать на развод, а во‑вторых, условия будут продиктованы ее матерью на пару с каким‑нибудь безжалостным и цепким крючкотвором из их знакомых. Я побрился, принял душ, влил в себя жбан кофе, закурил «монтекристо» и поехал на дачу, проговаривая про себя разные варианты прельстительно‑увещевательной речи (тебе же, дескать, будет лучше, если разведемся), но все они даже в моих собственных ушах звучали как‑то диковато.

Второй Мадам Панофски в кухне не обнаружилось, не было ее и в супружеской кровати, которая оказалась уже заправленной. Быть может, мучимая теми же тревогами, что и я, она тоже встала рано, а теперь пошла искупаться? Жара, во всяком случае, к этому располагает. Что, если написать записку – дескать, ладно, согласен на развод, – оставить на кухонном столе и в темпе свалить отсюда? Нет, это была бы трусость, – подумал я. Ну и что, что трусость?.. Нет, Барни, нет, так поступать ты не должен. Я решил разбудить Буку и обсудить свою проблему с ним. И тут – здрасьте пожалуйста! – лежат, голубки – моя жена и мой лучший друг, нежатся в постели. Я поверить не мог такой удаче.

– Так‑так‑так! – сказал я с наигранным возмущением.

– Черт. – Вторая Мадам Панофски нагишом соскочила с кровати, цапнула свою ночнушку и убежала.

– Сам виноват, – сказал Бука. – Ты же должен был позвонить перед выездом из города.

– С тобой я разберусь позже, подонок! – гаркнул я и бросился за Второй Мадам Панофски в нашу спальню, где она уже одевалась.

– А я‑то ехал, спешил, думал, сейчас помиримся, – заговорил я, – вдохнем новую жизнь в наше супружество, а ты – смотрю, валяешься в кровати с моим лучшим другом!

– Это был несчастный случай. Честно, Барни.

Недаром через мой офис прошли кипы телесценариев, сплошь состоящих из словесных клише, – мне было где брать реплики для диалога.

– Ты предала меня, – сказал я.

– Я принесла ему еду, как ты просил, – захныкала она. – Его бил озноб, простыни все мокрые, и я легла с ним рядом – просто чтобы согреть его, а он начал делать всякие вещи, и я была как воск в его руках, потому что ты не прикасался ко мне месяцами, а я же не каменная, одно цеплялось за другое, ну и вот… По‑моему, я даже и не понимала, что происходит, а потом было уже поздно.

– Моя жена и мой лучший друг! – воскликнул я.

Она потянулась ко мне, хотела успокоить.

– Не тронь меня, – отпрянул я, надеясь, что не пережимаю.

– Давай все разговоры об этом отложим, – сказала она. – Сейчас я не могу, сейчас я так несчастна!

– Это ты несчастна?

Вся в слезах, она схватила сумочку, сдернула с гвоздя ключи от машины и побежала по лестнице вниз, я за ней.

– Я буду у мамы, – бросила она через плечо.

– Скажи ей, что мы разводимся!

– Сам скажи. Нет, не смей! Ей сегодня вечером к зубному. Пломбировать канал.

У самой машины она развернулась ко мне лицом.

– Если бы ты любил меня, то никогда бы не оставил наедине с таким мужчиной.

– Я верил тебе!

– Вы лишены моральных устоев – люди вроде вас с Букой. Я так неопытна, а он такой… Я понятия не имела, что происходит. Казалось, он в таком смятении, в такой печали, и я подумала, эта его рука… думала, он сам не сознает, что гладит меня там, что это случайно… то есть я притворилась, что не замечаю – не хотела выглядеть дурой и мещанкой, затевать ссору. Я ведь – ну, он же твой лучший друг, и я… он… Ах, да какая разница! Что бы я ни делала, тебе все будет не так.

Она села в машину и опустила стекло.

– Черт. Еще и ноготь сломала. Надеюсь, ты доволен? Все на меня орешь, а ведь это он начал, богом клянусь – этот твой лучший друг. Наверняка он и первую твою жену трахал – он такой! Тоже мне друг называется. И что ты теперь собираешься с ним делать?

– С ним? Что делать, что делать… Убить его – вот что делать, а потом, может быть, и до тебя с твоей мамочкой доберусь!

– Мамочкой. Черт. Как я ей покажусь в таком виде – всю косметику забыла на трюмо. Мне нужен мой карандаш, глаза подкрашивать. И мой диазепам…

– Так поди да возьми.

– Fuck you! – взвизгнула она, вдарила по газам и рванула вперед так, что из‑под задних колес полетел гравий. Когда она уже точно исчезла из виду, я каким‑то невероятным танцевальным махом взлетел на крыльцо, лишь чуть придерживаясь за перила. Потом очень даже лихо отколол шим‑шам и да‑паппл‑ка, чуть было не попавшись ей за этим занятием на глаза, потому что она, взревев двигателем, задним ходом вернулась и снова опустила окошко.

– Ладно, развлекайся себе с твоей блядью в Торонто, кто я такая, чтобы возражать, – ты мужчина, а я нет, такова жизнь. Но ты хоть знаешь теперь, что в ответ можешь получить той же монетой. Довольно поганое ощущение, не правда ли?

– А, так моя жена – мороженая рыба?

– Хочешь развод? Всегда пожалуйста. Только он будет на моих условиях, ублюдок, – сказала она и снова унеслась, ломая шестерни передач и едва не врезавшись в дерево.

Ий‑яба‑даба‑ду! Ну, Барни Панофски, ты родился с подковой в заднице. Со звонком Хьюз‑Макнафтону я решил повременить, но теперь я совершенно не нуждался ни в проститутке, ни в частном сыщике. На‑хре‑наонина‑ммм! Собрался, стер с лица ухмылку и с достаточно суровым, как я надеялся, видом пошел в дом разбираться с Букой. Небритый, он уже стоял внизу – тощая жердь в семейных трусах – и уже нащупал, тащил из бара бутылку «макаллана» восемнадцатилетней выдержки и два стакана.

– Здесь внизу попрохладнее, правда же?

– Ты отымел мою жену, сукин ты сын!

– Мне кажется, прежде чем обсуждать это, надо выпить.

– Выпить! Я даже не позавтракал еще.

– Завтракать еще рано, – сказал он и налил нам обоим не разбавляя.

– Как ты мог такое со мной сделать?

– Я это с ней делал, а не с тобой. А если бы ты позвонил, выезжая из Монреаля, неловкой ситуации можно было бы избежать. Я, пожалуй, пойду поплаваю.

– Нет уж, ты погоди! Так это я, получается, виноват?

– Ну, в каком‑то смысле да. Ты пренебрегал супружескими обязанностями. Она сказала, что ты семь месяцев не занимался с ней любовью.

– Она тебе так и сказала?

– Ну что, поехали? – Он поднял стакан.

– Поехали.

– Заходит она ко мне в комнату, – начал он рассказ, вновь разливая по стаканам, – ставит поднос и садится ко мне на кровать в такой коротю‑усенькой ночнушечке. Ну, было уже довольно жарко, я могу ее понять, но подозреваю, был, был в этом некий намек. Подтекст какой‑то. Сколь! [305]

– Сколь.

– Отложил я книгу. Джона Марканда – «Искренне ваш Уиллис Уэйд». Вот, кстати, еще один романист, жестоко недооцененный. В общем, после несколько принужденного обмена вежливыми банальностями («Как жарко, правда?» – «Я так много слышала о вас». – «Как вы добры, что возитесь со мной в моем состоянии», и т. д. и т. п.) и парочки неловких пауз… Слушай, я правда пойду поплаваю. Можно я возьму твои ласты‑масты?

– Черт тебя побери, Бука!

Он налил нам еще, и мы оба закурили «монтекристо».

– Я полагаю, нам, самим придется сегодня готовить завтрак, – сказал он. – Ála tienne! [306]

– Конечно. Но ты продолжай, продолжай.

– А потом, совершенно безо всякого с моей стороны понуждения, она принялась рассказывать о ваших семейных проблемах, ожидая от меня получить совет. Мол, домой тебя калачом не заманишь, чуть не каждый вечер ты просиживаешь в баре в компании пьяных неудачников и очень редко когда снисходишь до того, чтобы прийти домой прямо с работы; за столом ты с ней не разговариваешь, а ешь, уткнувшись в книгу. Или в «Хоккей ньюс» – не знаю уж, что это такое. Когда она приглашает к вам обедать другие семейные пары, своих старых подруг, ты на них наскакиваешь. Если у них правые взгляды, ты им доказываешь, что Вторую мировую войну выиграли Советы и когда‑нибудь Сталина признают человеком столетия. А если они левые, с пеной у рта клянешься, что есть научные данные, доказывающие, что негры находятся на низшем интеллектуальном уровне и чрезмерно сексуальны, при этом превозносишь Никсона. Каждый раз, когда вы приходите к ее родителям обедать в шабат, ты свистишь за столом, чем оскорбляешь ее мать. Она вышла за тебя замуж вопреки возражениям отца, выдающегося интеллектуала, и что теперь? Ты пренебрегаешь ею в постели, а тут еще выясняется, что у тебя любовница в Торонто. Слушай, я подглядел, что у вас в холодильнике есть яйца под майонезом. Как ты думаешь, а?

Мы переместились за кухонный стол, взяв с собой бутылку и стаканы.

– Лехаим! – сказал он.

– Лехаим.

– Должен заметить, насчет поболтать она сама не своя. Как заведет, не остановишь, я думал, у меня мозга за мозгу заскочит. А потом она наклоняется убрать поднос, и там такие сисечки мелькнули! А она снова села ко мне на кровать и давай хныкать, так что мне просто ничего не оставалось, как только обнять ее и попытаться успокоить, а она и при этом все равно лепечет без умолку. Я начал ее поглаживать там, сям, и в ее протестах – таких тихих, вкрадчивых – мне послышалось явное приглашение. «Ах, ну зачем…»; «Ну не надо, перестаньте сейчас же…»; «Ах, пожалуйста, только не там…» Потом, притворяясь, будто не отвечает на мои ласки, она перешла к рассказу о том, какой ей вчера снился сон, и при этом добровольно поднимает руки, чтобы мне удобней было снять с нее ночнушку, и тут – слышь, самое забавное – я решил, что единственный способ заставить ее заткнуться – это трахнуть ее, вот так оно и произошло. Бутылка‑то, смотри, кажется, пуста.

Я пошел, принес еще одну.

– Чин‑чин, – сказал он и потянулся за кухонным полотенцем, чтобы вытереть вспотевшую грудь. – Окна‑то все открыты?

– Надо бы мне зубы тебе повышибать, Бука.

– Только сперва я должен искупаться. А! Еще она кучу вопросов задавала про Клару. Мне кажется, я был для нее не более чем удобный такой deus ex machina[307]. Она хотела рассчитаться с тобой за ту женщину, что у тебя в Торонто.

– Минуточку, – сказал я. Сбегал в спальню и вернулся со старым отцовским табельным револьвером, который положил на стол между нами. – Что, испугался? – спрашиваю.

– Да подожди ты с этим, дай сперва поплаваю с‑маской‑с‑трубкой.

– Бука, ты можешь мне оказать одну огромную услугу.

– Да ради бога, все, что захочешь.

– Я хочу, чтобы ты согласился быть соответчиком на моем бракоразводном процессе. Всего‑то и надо, чтобы ты подтвердил, что я пришел домой к возлюбленной жене и обнаружил тебя с ней в постели.

– А, так ты это специально, негодяй, подстроил! Воспользовался слабостью старого друга! – ухмыльнулся он, подставляя пустой стакан.

Я сгреб револьвер и наставил на него.

– Ты будешь моим свидетелем или нет?

– Я обдумаю это в пучинах вод, – сказал он, встал и, шатаясь, побрел туда, где лежали мои ласты‑масты.

– Ты так напился, куда тебе плавать, балбес чертов, – заспорил я и побрел за ним, по‑прежнему держа револьвер в руке.

– А давай вместе, – предложил он, начиная спускаться по крутому травянистому откосу к воде. – Нам обоим это очень не помешает. Ям‑бубу‑дуду совсем трез‑ву‑ву сам бум.

– Лично я пойду прилягу. Тебе бы тоже не помешало. Взгляни на себя, ты же на ногах еле стоишь. Не надо, Бука!

– Кто будет в воде вторым, моет посуду!

– Стой, – заорал я. – Стой, стрелять буду!

Оценив мою шутку, Бука дико захохотал. Он еще помедлил, надевая ласты, дважды при этом упал, потом прямо в ластах побежал вниз по склону.

– Поберегись! – крикнул я и выстрелил, направив ствол гораздо выше его головы.

Бука вскинул руки вверх, будто сдается.

– Kamerad, – воззвал он ко мне. – Kamerad! Nicht schiessen![308]– Потом зигзагами спустился по откосу, пробежал по причалу и, плюхнувшись в озеро, исчез под водой.

Вернувшись в гостиную, я лег и только начал засыпать, как зазвонил телефон.

– Я звоню сообщить вам, что в ближайшем будущем моя дочь будет жить у меня. Мне поручено предупредить вас, чтобы вы не пытались вступать с ней в общение; с любыми вопросами обращайтесь к Хайману Гольдфарбу, в Квебек.

– Ай, Златовласка, до чего же ты злобная баба!

– Как вы смеете!

– И передайте ей от меня, что у Мириам Гринберг голос вовсе не противный. У нее прекрасный голос, – сказал я и повесил трубку.

Вот ведь трепло! – подумал я. Взял и сразу все выдал. Хьюз‑Макнафтон меня за это ох не похвалит!

Встав на четвереньки, я дополз до дивана и мгновенно провалился в сладостный сон. Проспал, мне показалось, несколько минут, когда какой‑то рев, вроде самолетного мотора, сотряс комнату, и мне приснилось, что я лечу, а мой самолет падает. Силясь выйти из ступора, я ничего не мог понять. Где я? В Монреале? В квартире Мириам? На даче? Еле встав, ковыляя на ватных ногах, я выбрался на веранду, пытаясь определить источник рева. То был пролетающий аэроплан, но он теперь был уже так далеко, что понять, натовский ли это бомбардировщик с базы в Платтсбурге или трансатлантический лайнер, я не сумел. Тут я заметил, что на дворе сумерки. Поглядев на наручные часы, с удивлением обнаружил, что спал больше трех часов. Скользнув обратно в дом, я плеснул себе в лицо холодной воды, подошел к лестнице на второй этаж и стал звать: