Глава 16. Воздействие революции а) сельское хозяйство 10 page

Советская внешнеторговая политика была вначале сформулирована как акция оборонительного характера. Несколько дней спустя после Октябрьской революции американский военный атташе в Петрограде проинформировал российский Генеральный штаб, что "если большевики останутся у власти и осуществят свою програму заключения мирного договора с Германией, то действующее ныне эмбарго на экспорт в Россию останется в силе" [38]; на что "Известия" гневно отреагировали, заявив, что "Северо-американская плутократия согласна, будто

бы, отпускать нам паровозы только в обмен на головы русских солдат" [39]. В том режиме острой недостаточности, который это эмбарго накладывало на Россию, необходимо было срочно искать способы обеспечить защиту против тех внутренних врагов строя, которые могли быть заинтересованы в том, чтобы, с одной стороны, истощать скудные ресурсы России в интересах своих иностранных клиентов, а с другой – импортировать в страну те товары, которые еще можно было найти за рубежом по прибыльным для них ценам, а не те, в которых общество испытывало острую потребность. Выпущенный 5/18 декабря 1917 г. первый декрет ВСНХ ознаменовал собой попытку заложить принципы контроля за экспортом и импортом. Продовольствие, "в том числе даже уже находящийся в Архангельске чай и прочие продукты", экспортировать запрещалось; "меха, персидские ковры и иные предметы роскоши" могли экспортироваться в "Швецию и другие страны", которые готовы были разрешить экспорт из них в Россию "машин, частей машин и иных предметов, необходимых для русских заводов"; сырье можно было экспортировать только в том случае, если имелись сведения о достаточном обеспечении этими видами сырья российской промышленности; импортировать разрешалось только предметы, "безусловно необходимые для русского хозяйства". Ответственность за выдачу лицензий на импорт и экспорт возлагалась на один из отделов ВСНХ [40]. В конце декабря Совнарком опубликовал декрет, который официально запрещал любой импорт или экспорт товаров при отсутствии такой лицензии [41]. Наблюдавшиеся зимой 1917/18 г. трудности с судоходством представляли собой, возможно, более эффективную преграду для внешней торговли, чем те ограничения, которые наложило правительство. 26 января/8 февраля 1918 г. была введена новая форма контроля через национализацию торгового флота [42].

Подписание 3 марта 1918 г. Брест-Литовского договора обрубило все шансы на то, чтобы вновь открыть торговлю со странами Западной Европы, однако одновременно с этим подняло вопрос о советско-германской торговле. Конечно, здесь и речи не могло быть о торговле на равноправных началах. В своей первоначальной декларации советская делегация предлагала, среди прочих вещей, осудить в процессе переговоров "попытки сильных народов подавить более слабые народы такими косвенными методами, как экономические бойкоты, экономическая зависимость путем навязывания торговых договоров и отдельных тарифных соглашений" [43]. Однако эти надежды были резко отметены. Помимо непосредственных германских замыслов добраться до житниц Украины, у Германии были все основания рассчитывать на получение от поверженной России всех тех поставок, которые могли бы помочь ей избежать удушающей блокады союзников: заключенное одновременно с Брест-Литовским договором дополнительное экономическое соглашение обязывало Советскую Россию не проводить повышения своих тарифов

относительно центральных держав сверх тарифного уровня, который имела Россия в 1903 г., и не вводить запрета или налога на экспорт лесоматериалов или руды [44]. Трудно оценить, какова была относительная роль различных сил, которые толкали новый строй на ужесточение контроля за торговлей страны, как внутренней, так и внешней. Однако те, кто руководил советской политикой, должно быть, быстро поняли, что если Советское правительство будет выступать в коммерческих сделках с Германией не просто как орган, наделенный регулирующими функциями, а как главный торговый партнер, то оно в процессе обычных торговых переговоров может накладывать на экспорт основных видов сырья любые ограничения и условия, которые ему только заблагорассудится, не нарушая при этом формально положений Брест-Литовского договора. Государственная монополия на внешнюю торговлю позволяла правительству не только одержать верх над частными интересами, которые могли вступить в противоречие с государственной политикой, но и аннулировать обычные ограничения, которые накладывались действующими международными коммерческими соглашениями – вплоть до договора, заключенного в Брест-Литовске.

Все эти соображения позволяют объяснить ту поспешность, с которой была проведена национализация внешней торговли, осуществленная задолго до национализации основных отраслей промышленности и внутренней торговли. Декретом от 22 апреля 1918 г. вся внешняя торговля объявлялась национализированной, и все коммерческие сделки с иностранными государствами или зарубежными торговыми фирмами должны были осуществляться "от лица Российской Республики специально на то уполномоченными органами". Проведение этого декрета в жизнь поручалось народному комиссариату торговли и промышленности, который должен был создать с этой целью Совет по внешней торговле – в состав этого Совета должны были входить представители ВСНХ и его главков и центров, а также представители кооперативов и профсоюзов и даже частных торговых организаций [45]. Внешняя торговля подлежала национализации целиком, полностью и безоговорочно, однако, до тех пор пока столь значительная часть производства и распределения все еще оставалась вне государственного контроля, монополия внешней торговли вынуждена была опираться на кооперативы и частные предприятия, сотрудничая с ними на комиссионной основе [46] и рассматривая их, наряду с главками и центрами, как своих внутренних поставщиков. Эта аномалия была внутренне присуща создавшейся ситуации. Что было намного серьезнее, так это нехватка товаров и отсутствие кадров. Милютин позднее признавал, что на практике почти все приходилось создавать заново.

"Главное затруднение в проведении декрета в жизнь составит, конечно, создание широкого, разветвленного аппарата для

производства, закупки и концентрации товаров в руках государства.

Этот аппарат придется создать, так как до сих пор его не было... Только с течением времени и после большой предварительной работы дело национализированной внешней торговли удается поставить на твердую почву" [47].

Справедливости ради следует добавить, что все эти недостатки были в организации внешней торговли не более заметны, чем в любой другой отрасли советской экономики, так что в общем и целом эти препятствия оказались не так уж серьезны; к тому же в лице Красина, который осенью 1918 г. был назначен председателем Совета внешней торговли, большевики имели одного из немногих опытных коммерческих руководителей. Таким образом, тот факт, что монополия внешней торговли была столь рано и столь твердо установлена как одна из жизненно важных частей советской системы, был обязан отчасти сравнительно небольшой роли, которую внешняя торговля играла в российской экономике, отчасти – необходимости принять срочные меры для защиты против экономической эксплуатации со стороны капиталистического мира и отчасти – еще целому ряду случайных обстоятельств.

Весной 1918 г. легче было создать организацию внешней торговли – во всяком случае, на бумаге, – чем сформулировать политику. Однако были предприняты попытки решать и эту задачу. Радек зачитал на I Всероссийском съезде Советов народного хозяйства официальное политическое заявление, разработанное с целью ориентировать членов советской делегации на советско-германских экономических переговорах. Поскольку пассивный баланс советской внешней торговли был на несколько ближайших лет практически неизбежен, то Советская Россия могла получить "необходимые для русского производства заграничные продукты" только за счет займов и кредитов. Этого в свою очередь можно было достигнуть только путем предоставления концессий "для создания новых предприятий, необходимых для систематического развития неиспользованных еще производительных сил России по общему плану". Таким концессиям нельзя было позволять, чтобы они представляли "сферы влияния в России иностранных государств"; из областей, где могли действовать эти концессии, следовало исключить Урал, Донецкий и Кузнецкий бассейны и район Баку; те, кому будут предоставлены концессии, должны будут подчиняться советскому законодательству; Советское правительство должно будет получать часть продукции по рыночным ценам и часть прибыли, если она превышает 5 %. В числе прочих условий было требование, чтобы Германия освободила Донскую область и не предпринимала никаких мер, направленных на вмешательство в какие бы то ни было торговые соглашения, заключенные Советской Россией с Украиной, Польшей, балтийскими или кавказскими странами. Заявление было целиком составлено с яв-

ным или подразумеваемым расчетом на одну только Германию, однако в нем содержалось и следующее положение, носившее более общий характер:

"Для России, как нейтральной страны, необходимо, в целях восстановления ее народного хозяйства, как восстановление хозяйственно-торговых сношений с центральными державами, так и поддержание и расширение сношений со странами согласия" [48].

Ларин упоминал, что в течение зимы 1917718 г. он выдвинул план торгового соглашения с Соединенными Штатами, предлагавшего концессию на освоение Камчатки в обмен на товары или предоставление займов, однако только один Радек воспринял эту идею всерьез [49]. Тем не менее, когда американский полковник Робине вернулся в мае 1918 г. из Москвы в Соединенные Штаты, он привез с собой общее положение о концессиях в духе заявления Радека [50]; а Вронский описывал на I Всероссийском съезде Советов Америку как "единственную страну, которая могла бы нам что-либо прислать, чтобы восстановить наше народное хозяйство" [51]. В то время подобные планы были утопичными. Онако столь же преждевременным и нереальным оказался и на первый взгляд более практически осуществимый проект деловых отношений с Германией. Следующие три года занял длительный и болезненный процесс возведения камень за камнем всей структуры советской внешнеторговой политики. Интересно отметить, однако, что наметки будущей концессионной политики Советского государства были уже в некоторых деталях выработаны еще в то время.
д) Финансы

До Октябрьской революции финансовая политика большевиков сводилась к двум многократно и многозначительно подчеркивавшимся требованиям: национализации банков и аннулированию финансовых обязательств прежних российских правительств. Вдобавок к этому прошедший в августе 1917 г. VI съезд партии – и первый из съездов, на котором так или иначе затрагивались финансовые вопросы, – призвал к "немедленному прекращению дальнейшего выпуска бумажных денег" и к осуществлению различных финансовых реформ, в том числе введению налога на имущество, "высоких косвенных налогов на предметы роскоши" и реформе подоходного налога [52]. Эти последние пожелания рассматривались скорее как попытки подчеркнуть бездеятельность Временного правительства, чем как пункты некоей позитивной программы, так что никаких мыслей насчет того, какими путями и за счет каких средств можно было бы провести их в жизнь, там не содержалось. После Октябрьской революции первый шаг был направлен на то, чтобы осуществить

главные требования о национализации банков и об аннулировании долгов. Это заняло весь период до Брест-Литовска. И только после того, как был преодолен брест-литовский кризис, были впервые всерьез рассмотрены более широкие проблемы финансовой и денежной политики.

Национализация банков была самым простым и наиболее конкретным пунктом большевистской финансовой программы. Концепция банков как контролирующего рычага плановой и организованной экономики относится еще ко временам Сен-Симона [53]; она занимала почетное место в социалистической традиции XIX в. Занятая в конце этого века во всей Европе, и в особенности в Германии, банками командная роль в развитии промышленности, казалось, давала этой гипотезе блестящее практическое подтверждение. Опубликованный в 1909 г. "Финансовый капитал" Гильфердинга рассматривался повсюду марксистами как выдающийся вклад в развитие марксистской теории и послужил Ленину одним из главных источников вдохновения при написании им работы "Империализм, как высшая стадия капитализма"; в своей работе Гильфердинг утверждал, что "овладение шестью крупными берлинскими банками означало бы сегодня овладение важной областью крупной промышленности" [54]. Ленин еще давно высказал предположение, что одной из главных причин поражения Парижской коммуны было то, что она не взяла в свои руки банки [55]. В работах, написанных им в 1917 г., он вновь и вновь возвращался к жизненной важности национализации банков [56]. "На войне, – писал он вскоре после возвращения в Россию, – наживается кучка банкиров, которая держит в руках весь мир". А несколько позднее он охарактеризовал банки как "главные нервные узлы капиталистической системы народного хозяйства" [57]. Прошедшая в апреле 1917 г. партийная конференция потребовала "установления государственного контроля за всеми банками, с объединением их в единый центральный банк"; а прошедший в июле – августе 1917 г. VI съезд партии призвал к "национализации и централизации банкового дела" [58]. Наконец, накануне Октябрьской революции Ленин безоговорочно присоединился к традиционной точке зрения на роль банков при социализме:

"Без крупных банков социализм был бы неосуществим.

Крупные банки есть тот "государственный аппарат", который нам нужен для осуществления социализма и который мы берем готовым у капитализма... Единый крупнейший из крупнейших государственный банк, с отделениями в каждой волости, при каждой фабрике – это уже девять десятых социалистического аппарата" [59].

Когда момент наступил, то основы политики нового строя в этом – так же как и в других вопросах – оказались продиктованы в такой же мере текущими потребностями, как и положениями программы этого режима. Российская банковская система распадалась на три слоя. Во главе ее стоял Государственный банк,

который во всем, кроме названия, представлял собой одно из правительственных ведомств: в соответствии со своим уставом он "подчинялся непосредственно министру финансов". Он контролировал денежное обращение и кредит, имея с 1897 г. монополию на выпуск бумажных денег, действовал в качестве банкира в отношении правительства и других банковских учреждений страны и выполнял в более широком смысле признанные функции центрального банка, хоть и занимаясь при этом получением вкладов от частных лиц или фирм и предоставлением кредитов. Второе место занимали около 50 акционерных банков, занимающихся осуществлением общих банковских операций и составлявших ядро всей системы; среди них были "семь банков-акул", на долю которых приходилось более половины всех основных капиталов и вкладов [60]. Третий слой составляла сеть специализированных банковских и кредитных учреждений, обслуживавших конкретные отрасли производства или торговли или отдельные группы населения; они различались по размерам – от крупного московского Народного банка, который являлся банком, финансирующим кооперативы, до незначительных по масштабам местных или городских кредитных учреждений.

С самого начала Советская власть занималась первыми двумя из указанных проблем [61]. Ответом банков на захват власти большевиками была попытка парализовать новую власть с помощью финансового бойкота. Они открывались всего на несколько часов в день или не открывались вовсе; было ограничено изъятие вкладов; предприятиям, где контроль захватили рабочие, не предполагалось предоставлять кредит и выдавать наличные деньги ни для удовлетворения срочных потребностей управления, ни для выплаты заработной платы [62]. Декрет от 30 октября/12 ноября 1917 г. приказывал банкам возобновить денежные операции и принимать к оплате выписанные на них чеки, угрожая непокорным управляющим тюремным заключением. Однако при этом пояснялось, что декрет был выпущен исключительно в интересах вкладчиков, и опровергались слухи о намерении конфисковать банковский капитал [63]. Вряд ли удивительно, что приказ, облеченный в столь апологетические выражения, был расценен как признак слабости и проигнорирован. Однако революции не исполнилось еще и двух недель, как нехватка наличных денег вынудила правительство к действиям, пусть даже робким и нерешительным. Первым на очереди оказался Государственный банк, ставший теперь номинально и юридически органом Советского правительства. 7/20 ноября 1917 г. заместитель народного комиссара финансов Менжинский официально потребовал у директора банка от имени Военно-революционного комитета выдать ему 10 млн. рублей для покрытия текущих нужд Совнаркома. После того как это требование 5ыло отклонено, Менжинский в тот же день вернулся в сопровождении вооруженного отряда и зачитал собранному персона-

лу банка официальный приказ о выдаче Рабоче-крестьянскому правительству 10 млн. рублей [64]. Войска заняли банк. Однако ни их присутствие, ни обращенный на следующий день ВЦИК призыв к "лояльным" сотрудникам [65] не заставили нарушить бойкот; так что шесть дней спустя банк также проигнорировал еще одно распоряжение, предписывавшее ему выдать Совнаркому краткосрочный аванс размером в 25 млн. рублей. В тот же день правительство назначило Осинского "государственным комиссаром" банка, а 17/30 ноября 1917 г. выпустило еще один декрет, в котором содержалось в качестве временной меры указание Оболенскому выдать требовавшиеся 2 млн. руб. на нужды Совнаркома в течение трех дней, дабы покрыть суммы, выданные по ордерам "казенным и общественным учреждениям", а также "торгово-промышленным предприятиям, коим средства нужны для выдачи заработной платы рабочим" [66].

Эта последняя мера была явной попыткой сломить сопротивление акционерных банков, которые в течение всех этих трех критических недель продолжали пользоваться определенным снисхождением со стороны новых властей, старавшихся во взаимоотношениях с ними не нарушать существующих законов. Когда полное прекращение деятельности Государственного банка, лишив денежных поступлений, парализовало их деятельность, Оболенский пригласил директоров банков на совещание, продолжавшееся в течение трех дней. В результате было достигнуто соглашение, в соответствии с которым комиссару Государственного банка гарантировалась выдача денег, а частные банки должны были функционировать под надзором Государственного банка и представлять ему отчет в своих действиях [67]. Этот компромисс оказался неэффективным и просуществовал весьма недолго. Утром 14/27 ноября 1917 г. вооруженные отряды заняли основные частные банки в столице [68]. Позднее в тот же день, на заседании ВЦИК, Ленин утверждал, что только упорная обструкция со стороны банков вынуждает правительство применить насилие.

"Для проведения контроля мы их, банковских дельцов, призывали и с ними вместе выработали меры, на которые они согласились, чтобы при полном контакте и отчетности получать ссуды...

Мы хотели идти по пути соглашений с банками, мы давали им ссуды на финансирование предприятий, но они затеяли саботаж небывалого размера, и практика привела нас к тому, чтобы провести контроль иными мерами" [69].

Сокольников, один из партийных финансовых специалистов и будущий народный комиссар финансов, пояснил ВЦИК, что банки финансировали оппозицию и саботаж и уходили из-под конроля, представляя фальшивые счета [70]. В конце этого заседания ВЦИК одобрил два декрета, которые тотчас же были выпущены. В соответствии с первым объявлялась государственная монополия банковского дела и частные банки вливались в

единый Государственный банк [71]; второй предписывал вскрытие всех частных сейфов, конфискацию золота и драгоценных металлов и кредитование векселей по счетам, открытым в Государственном банке на имя их владельцев [72]. Вскоре после этого название "Государственный банк" было изменено на Национальный, или Народный, банк. На той стадии революции слово "государственный" все еще имело для большевиков неприятный и чуждый оттенок.

Однако даже тогда трудность заключалась не в том, чтобы выпустить декреты, а в том, чтобы обеспечить их эффективное осуществление.

"Не было ни одного человека из нашей среды, – сказал Ленин на III Всероссийском съезде Советов, – который представлял бы себе, что такой искусный, тонкий аппарат банковского дела, веками развивавшийся из капиталистической системы хозяйства, может быть сломан или переделан в несколько дней. Этого мы никогда не утверждали... Мы нисколько не преуменьшаем трудность нашего пути, но основное нами уже сделано" [73].

В течение нескольких недель после обнародования декрета о национализации банковские служащие по-прежнему сопротивлялись, продолжая забастовку, и только в середине января 1918 г. банки наконец-то начали работать под новым руководством [74]. В феврале капитал национализированных частных банков был переведен на счета Народного банка; все банковские акции были официально аннулированы, а осуществляемые посредством их финансовые сделки объявлены противозаконными [75]. В апреле неожиданно вновь открылись переговоры с представителями банков, и был в действительности выработан проект договора, в соответствии с которым частные банки должны были вновь быть воссозданы под видом национализированных предприятий, но под автономным руководством бывших директоров [76], – это был финансовый аналог тех переговоров, которые Менжинский вел с промышленниками [77]. Однако эти планы – хотя они и согласовывались с проповедовавшейся в то время Лениным доктриной "государственного капитализма" – натолкнулись на сильное сопротивление слева; в результате план возрождения частных банков оказался таким же бесплодным, как и остальные. Оставшаяся категория специализированных или географически локализованных банков и кредитных учреждений – за исключением двух сельскохозяйственных ссудных банков, которые, будучи собственностью государства, были объявлены ликвидированными и слитыми с Национальным банком [78], – сохранили независимое существование еще несколько месяцев. С большинством из них было покончено в течение 1918 г. Среди последних выживших был московский Народный банк, который являлся центральным банком кооперативов. Декрет от 2 декабря 1918 г. положил конец его независимому статусу и превратил его отделения в кооперативные отделе-

ния Национального банка [79]. В тот же день было покончено еще с одной бросавшейся в глаза аномалией: официальным декретом объявлялось о ликвидации "всех действующих в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики иностранных банков" [80].

Вторым и другим главным пунктом большевистской финансовой программы было аннулирование государственных займов и обязательств. Это, как отметил Ленин на III Всероссийском съезде Советов, оказалось легче, чем национализация банков [81]. Принцип непризнания революционным строем долгов царского правительства впервые был провозглашен в "финансовом манифесте", выпущенном Петроградским Советом в декабре 1905 г. с целью дискредитировать попытки правительства добиться новых займов за границей. Этот манифест касался не одних только иностранных обязательств, там были упомянуты и менее значительные займы российского правительства, сделанные на внутреннем рынке. Первым шагом Советского правительства был декрет от 29 декабря 1917 г./11 февраля 1918 г., прекративший любые выплаты процентов или дивидендов по ценным бумагам и акциям и запрещавший осуществление их с помощью финансовых сделок [82]. Затем 28 января/10 февраля 1918 г. был выпущен подробный декрет, касавшийся как иностранных, так и внутренних займов, "заключенных правительствами российских помещиков и российской буржуазии". Иностранные займы безоговорочно аннулировались. Мелкие держатели бумаг внутренних займов ценностью до 10 тыс. рублей сохраняли свои вклады, которые переводились в новый заем РСФСР: выплаты процентов по краткосрочным простым векселям и долгосрочным казначейским обязательствам прекращались, однако они могли по-прежнему циркулировать в качестве бумажных денег [83]. Декрет не вызвал особого интереса в России, где неспособность, так же как и нежелание Советского правительства брать на себя финансовые обязательства своих предшественников были восприняты как нечто само собой разумеющееся [84]. Однако это вызывало энергичные официальные и неофициальные протесты в союзных странах; в ноте, подписанной основными иностранными представителями в Петрограде, говорилось, что "их сограждане правомочности этого декрета не признают" [85], и он в течение многих лет продолжал служить темой ожесточенных дебатов.

Помимо этих двух требований – национализации банков и аннулирования долгов, – финансовые концепции большевистских лидеров были неясны и расплывчаты, текущие же проблемы решались в самом начале с точки зрения жесткого ортодоксального финансового подхода. Никто в течение первых недель революции не подвергал сомнению таких установленных принципов буржуазных общественных финансов, как то, что бюджет должен быть сбалансирован, что неограниченный выпуск бу-

мажных банкнот для покрытия общественных расходов является злом, с которым необходимо как можно скорее покончить, и что вполне подходящим способом увеличить доходы является прямой подоходный налог, а также косвенное налогообложение предметов роскоши. В Советской России зимы 1917 – 18 г. невозможно было воздать должное ни одному из этих принципов. Однако это упущение все еще рассматривалось как чисто временное и сравнивалось со сходными недостатками, которые наблюдались во всех воюющих великих европейских странах, а также и во многих нейтральных государствах. В то время как в России к власти пришло Советское правительство, почти все европейские страны получили ту или иную долю своих общественных доходов, эксплуатируя инфляционные возможности печатных станков. Россия здесь составляла исключение лишь в том, что удовлетворяла из этого источника слишком уж большую часть своих финансовых потребностей, однако это не имело никакого отношения к большевизму. Уже в 1914 г. дефицит российского государственного бюджета достиг 39 % общего объема расходов, и в три последующих года он поднялся соответственно.до 74, 76 и 81 % [86].

Эти дефицитные явления отражались во все большей инфляции бумажных дене г. После проведенной в 1897 г. Витте денежной реформы российский рубль вплоть до 1914 г. сохранял стабильную стоимость – зафиксированный на это время выпуск бумажных денег в сумме 1,6 млрд. рублей почти полностью покрывался золотыми запасами Государственного банка. В период между началом войны и февралем 1917 г., при существенном уменьшении объема золотого запаса, выпуск бумажных де-не увеличился до 10 млрд. рублей. В период между Февральской и Октябрьской революциями к выпуску бумажных денег было добавлено еще 9 млрд. рублей. Пять раз Временное правительство поднимало допустимый законом уровень выпуска бумажных денег, и в каждом из этих случаев это проводилось задним числом; последний раз это произошло 6 октября 1917 г., когда допустимый уровень было поднят до 16,5 млрд. рублей – цифра эта в тот момент на деле была уже превышена [87]. Однако вначале денежный вопрос не рассматривался большевиками как проблема первостепенной важности, и правительство продолжало печатать деньги для удовлетворения своих потребностей, никак себя не ограничивая. Современный мир не имел опыта обесценивания денег в таких катастрофических масштабах, в каких это проводилось в то время как в России, так и в Германии, и вряд ли всерьез отдавал себе отчет в реальной возможности такого положения. Попытка Временного правительства увеличить так называемый "свободный заем" на внутреннем рынке закончилась провалом. Советский декрет, аннулировавший обязательства предшествующих российских правительств, на некоторое время преградил путь к тому, чтобы прибегнуть к внутренним или иностранным займам, так что в создавшейся обстанов-

ке, характеризовавшейся обесцениванием денег и хаосом в управлении, налогообложение становилось все менее эффективным средством. Таким образом, единственным существенным источником доходов, который был доступен для Советского правительства, оставался печатный станок. В течение первых нескольких месяцев этот процесс продолжался автоматически и почти без комментариев, хотя Ленин выразил общее мнение, заявив в мае 1918 г., что "хозяйничанье с помощью типографского станка, как это практиковалось до настоящего времени, может быть оправдано, как временная мера" [88]. Никаких официальных акций с целью поднять давно уже превышенный допустимый законом уровень, установленный Временным правительством в октябре 1917 г., предпринято не было. Однако выпуск бумажных денег рос в течение всего этого периода приблизительно такими же темпами, что и при Временном правительстве. Этот рост был дополнен серией декретов, превращавших в законные платежные средства сначала облигации "свободного займа" Временного правительства, стоимость которых не превышала 100 рублей, затем – неоплаченные купоны всех правительственных займов, истекших до принятия декрета об аннулировании, и, наконец, всех долгосрочных казначейских обязательств и краткосрочных казначейских облигаций [89]. Все эти меры, призванные отчасти облегчить трудное положение мелких вкладчиков, а отчасти – освободить казну от обязательств, которые она не имела возможности выполнять непосредственным образом, имели своим следствием дальнейшее увеличение объема денежного обращения, которое не было формально сопряжено с обращением к уже и без того перегруженному типографскому ставку.