Их ищет вся Америка 3 page

– А я не уверена, Джун. Не уверена, что ты знаешь. У меня такое ощущение, что ты вообще перестала понимать, что хорошо, а что плохо. Даже самые элементарные вещи. – Она затянула потуже пояс халата и медленно подошла к портрету. Проследила глазами за прядями позолоты у нас в волосах, на миг задержав взгляд на Грете. – Что нас с папой расстроило больше всего… даже больше того, что теперь, из‑за твоих глупых детских художеств, картина потеряла в цене как минимум полмиллиона – полмиллиона – долларов… так вот, больше всего нас расстроило то, что ты с такой тщательностью постаралась обезобразить свою сестру.

– А почему вы решили, что это все я? Почему всегда обвиняют только меня?

Мама раздраженно встряхнула головой.

– Грета была занята своим спектаклем. Ты и правда думаешь, что я поверю, что у нее было время… что она захотела бы тратить время на то, чтобы ходить в банк и уродовать ценное произведение искусства? Вот в чем разница между тобой и Гретой. Ей есть чем заняться. Она ходит в кружки, у нее самые разнообразные интересы. У нее есть друзья. А у тебя? Сидишь одна в своей комнате, никуда не выходишь, ни с кем не общаешься…

– Я думала, Финну бы это понравилось.

Вся мамина ярость сразу сошла на нет. Она нахмурилась, но не сердито, а как будто испуганно. Как будто вот‑вот заплачет.

– Что с тобой происходит, Джун? А?

– Ничего.

– Финн написал этот портрет для тебя и твоей сестры. Это был его последний портрет, его последняя работа. Ты, вообще, читала статьи? В «Таймс», в «Ньюсуик»? Ты понимаешь, кем был твой дядя? И ты, девчонка четырнадцати лет, полагаешь, что можешь улучшить его картину?!

Дверь кухни открылась и сразу захлопнулась. В гостиную вошел папа. Он был в рваных спортивных штанах и в шляпе, в которой обычно работал в саду. Руки, испачканные в земле, он держал так, чтобы они не касались тела. Он посмотрел на маму, потом – на меня, поднял руки перед собой и сказал:

– Сейчас приду. Только вымою руки.

– Вот, посмотри на отца. Он работает с утра до ночи, но при этом играет в гольф, а в выходные находит время заняться садом. И Грета. И я. Мы всегда чем‑то заняты. В общем, так. Начиная со следующей недели мы будем планировать твое время. Я тебя запишу в кружки после школы, и ты будешь ходить туда каждый день. А я буду проверять, ходишь ты или нет. Конечно, тут есть и наша вина. Теперь‑то я понимаю. Мы перестали тебя контролировать. Ты предоставлена самой себе. У тебя слишком много свободного времени, вот ты и бесишься от безделья. И занимаешься ерундой, а не чем‑то полезным и интересным.

Я могла бы сказать, что я думаю о полезных и интересных занятиях, которыми люди заполняют свою жизнь. О дурацких кружках и клубах, спортивных играх и пьесах, в которых герои вдруг начинают петь посреди разговора без всякой на то причины. Но, разумеется, ничего не сказала. Ни единого слова.

– Плюс к тому ты теперь никуда не выходишь. Только в школу и в кружки. Все будет под контролем. И так будет, пока мы не увидим какие‑то улучшения.

До меня даже не сразу дошел смысл сказанного, а потом мне стало плохо. Первым делом я подумала о Тоби. И сразу, буквально через секунду, – о Грете.

– Я обещала Грете, что пойду на вечеринку. После спектакля.

– Никаких вечеринок, тебе что, не понятно? – Мама всплеснула руками. – Ты действительно не понимаешь, что ты наделала?

– Но я обещала…

Папа вернулся в гостиную. Он не только вымыл руки, но и переоделся в чистое.

– Она прекрасно управится и без тебя, – сказал он.

– Ты сама себя наказала. Ты даже не представляешь, чего ты себя лишила. Тот человек из музея Уитни… он сказал, что готов предложить нам десять тысяч долларов – только за то, чтобы взять картину на выставку. И знаешь, как мы собирались потратить эти десять тысяч? Знаешь?

Я покачала головой.

– Мы хотели поехать в путешествие. Всей семьей. В Европу, Англию, может быть, и Ирландию. Мы понимаем, какой у тебя был тяжелый год, и мы подумали: Надо свозить Джун в Европу. Ей это наверняка понравится. Она любит старинные замки и все такое. А теперь мы никуда не поедем. Вот посиди и подумай об этом.

Я не могла поднять взгляд. Сидела, опустив голову, и рассматривала узоры из примятого и пушистого ворса на ковре.

– А как нам теперь будет неловко! Тот человек из музея решит, что мы все сумасшедшие.

Папа сел рядом со мной и положил руку мне на плечо.

– Джун, если это такой крик о помощи, то мы его слышим. Ты поняла? Мы хорошо его слышим.

Я сидела и слушала, как мама перечисляет, что со мной было не так. Список получился изрядный. При этом она постоянно упоминала потерю полмиллиона долларов, напирая на то, что это, конечно, не самое важное. Но впечатление было такое, что это как раз и есть самое важное. Ну, или близко к тому.

Спустя какое‑то время папа поднял руки вверх и сказал:

– Ладно, пока остановимся. Иди к себе и собирайся.

Они с мамой решили, что хоть я и наказана, но мне надо пойти на спектакль. Сказали, что если я не пойду, это будет несправедливо по отношению к Грете. Мы должны поддержать ее всей семьей.

Поднявшись в себе, я закрыла дверь и села на кровать. Родители о чем‑то спорили внизу, но я слышала только их голоса. А что именно они говорили, было не разобрать. Зато гром было слышно прекрасно. Он все гремел и гремел где‑то вдали, под тусклым и сумрачным субботним небом.

Все билеты на спектакль были распроданы. Впрочем, так бывает всегда. Однако в этом году мистер Небович сказал, что представление будет особенным, потому что он пригласил на премьеру кое‑кого из своих друзей, профессиональных актеров из города. Он не сказал, кого именно, но намекнул, что это люди достаточно известные, и попросил не устраивать «охоту за знаменитостями», если кто‑нибудь узнает кого‑то из них в лицо. Возможно, это были те же самые люди, которые собирались посмотреть на Грету. Те, которые будут решать, подходит ли она для Бродвея.

Всю дорогу до школы никто не произнес ни слова. Низкие фонари на лужайке на школьном дворе были обернуты разноцветной целлофановой пленкой, и трава под ними светилась красным, оранжевым и ярко‑желтым. Когда мы входили в школу, мама строго взглянула на меня, поджав губы, но, как только мы оказались внутри, сразу же переключилась в «нормальный режим». Принялась мило болтать с другими мамами и говорить всем и каждому, как она гордится Гретой.

Я пыталась придумать, как бы мне ускользнуть от родителей. Мне необходимо было увидеть Грету, рассказать ей о портрете и предупредить, что я не смогу прийти на вечеринку. Она должна знать, что меня там не будет. И тогда она, может быть, не пойдет зарываться в листья. Потому что некому будет о ней позаботиться. Никто не станет разыскивать ее в лесу.

Мы с папой стояли у длинного стола в вестибюле, где был устроен импровизированный буфет, – члены родительского комитета продавали безалкогольный ягодный пунш и домашнюю выпечку. Я развернулась, чтобы уйти, но папа меня удержал, положив руку мне на плечо.

– Куда это ты собралась? Я никуда тебя не пущу. Мама строго‑настрого наказала не отпускать тебя ни на шаг.

– Да что я сделаю?

– Не знаю. Но сегодня у Греты ответственное выступление. Это ее день, и хотелось бы обойтись без сюрпризов, – он посмотрел на меня, и мне стало нехорошо. Я в жизни не видела, чтобы папа смотрел на меня с таким разочарованием. – Ты обманула наше доверие, Джун.

– Да, я знаю.

Я огляделась по сторонам в надежде увидеть кого‑нибудь, с кем можно было бы передать весточку Грете. Но там были только родители и совсем мелкие дети, толку от которых совершенно никакого. Потом свет в вестибюле замигал – это был сигнал к началу представления. Двери в актовый зал открылись, и зрители пошли занимать места. Она прекрасно управится и без тебя. Да, наверное. Сегодня ей придется справляться самой.

Спектакль шел в сопровождении живой музыки, и музыканты уже расселись по местам в оркестровой яме. Свет в зрительном зале померк, и оркестр заиграл увертюру. Увертюра – самая скучная часть спектакля. Любого спектакля. Я так думаю, что даже сами авторы мюзиклов толком не знают, зачем она вообще нужна. Мне пришлось сесть между мамой и папой, и пока в зале не погас свет, я смотрела по сторонам, пытаясь углядеть среди зрителей кого‑нибудь из известных актеров. Я заметила одного дядьку, очень похожего на Денни Де Вито, но, приглядевшись внимательнее, поняла, что это был всего‑навсего отец Келли Энрахан.

Что касается самого представления, то ничего нового я для себя не открыла. Я уже сто раз видела все это на репетициях. Чтобы хоть как‑то развлечься, я пыталась найти недочеты. И нашла только один: когда Гари Джаспер, игравший Лютера Биллиса, чуть не рассмеялся во время одной из своих реплик – в том месте, где смех явно не был предусмотрен сценарием. Впрочем, это неудивительно. Гари Джаспер – главный школьный хохмач и клоун. Собственно, поэтому ему и дали роль Биллиса.

Грета вышла на сцену. Папа схватил мою руку и крепко сжал, как будто я могла ее не заметить, если бы он не подал мне знак. Грета выглядела потрясающе. В костюме и гриме, но главное – вся в своей роли. Мама с папой буквально расплылись в улыбке. Они сидели такие довольные, и я вдруг поняла, что не помню, когда они в последний раз смотрели вот так на меня – с таким обожанием и гордостью за мои достижения. Грета горделивой походной вышагивала по сцене, пока компания расхристанных матросов во главе с Гари Джаспером горланила песню «Кровавая Мэри», в которой они сообщали Грете, она в жизни не чистила зубы и что ее кожа похожа на бейсбольную перчатку, но они все равно ее любят. Это не самая приятная песня, и в довершение ко всему школьное руководство настоятельно попросило мистера Небовича убрать из текста нехорошее слово «чертовка», и теперь они поют «но хороша же девица», что звучит как‑то уж совсем кисло.

Я начала понимать, что с Гретой что‑то не так, только когда она запела «Bali Ha’i». Это песня о красивой, волшебной мечте. Кровавая Мэри хочет, чтобы лейтенант Кейбл воочию представил себе этот удивительный остров, и сперва я решила, что Грета раскачивается из стороны в сторону, потому что так нужно для роли. Она пела про место, где ты никогда не будешь одиноким. И постепенно до зрителя доходило, что Кровавая Мэри поет о себе. Что этот остров – она сама. Что это она потерялась в безбрежном бушующем океане и ждет, когда же ее наконец найдут.

Я наблюдала за Гретой, и мне казалось, что она вкладывает в эту песню свой собственный смысл. Она как будто задумывалась над словами, которые выпевала. Она слегка сбавила темп, и музыкантам в оркестре пришлось перестраиваться, чтобы музыка не опережала пение. Не знаю, может быть, мне показалось… но у меня было стойкое ощущение, что, когда Грета смотрела в зал, она искала глазами меня. У меня было стойкое ощущение, что Грета поет для меня одной.

И она была пьяная. Прямо на сцене, у всех на глазах.

Родители, кажется, этого не заметили. И никто не заметил. Кровавая Мэри – характерный, очень своеобразный персонаж. Наверное, зрители в зале решили, что Грета просто отлично играет роль. Роль немолодой страстной женщины.

Уже после антракта, когда Грета пела «Веселую болтовню», я вдруг поняла, что во мне закипает злость. Я вся напряглась, словно одеревенела, а когда опустила глаза, то увидела, что сижу, сжимая кулаки. Значит, Грета считает, что ей все можно? Напиваться до полной потери сознания, уходить одной в лес. Ну, конечно. Ведь я же ее не брошу. Я отведу ее домой. На себе притащу, если потребуется. Она так уверена, что я каждый раз буду бросаться ее спасать? После всего, что она со мной сделала, залезла в мой шкаф, уничтожила все, что у меня осталось на память о Финне, выставила меня полной дурой – в который раз! И она правда уверена, что я буду ей помогать? Если она так считает, то очень зря. В чем ей сегодня и предстоит убедиться. Меня не будет в лесу, и некому будет ее спасать. Пусть выкарабкивается сама.

Когда мы уже уходили, я заметила Бена. Он был во всем черном – так во время спектакля одеваются осветители и все остальные работники сцены – и стоял у буфетного стола, собираясь взять чашку гавайского пунша.

– Привет, – поздоровалась я, проходя мимо.

– А, привет, Джун. – Он улыбнулся. – Ты идешь к Ридсам?

– К Ридсам?

– Ну, да. На вечеринку. Для всех участников представления. Ты же придешь, да?

Родители у меня за спиной остановились перемолвиться парой слов с мистером и миссис Фарли. Я надеялась, что успею поговорить с Беном, но папа постучал пальцем мне по плечу и указал взглядом на выход. Я молча кивнула, потом снова повернулась к Бену и быстро прошептала:

– Так, значит, она не в лесу? Вечеринка?

– После премьер все всегда собираются у Ридсов. Это традиция. Ты знаешь их дом?

Я покачала головой.

– Такое сверхсовременное архитектурное сооружение с огромными окнами. На Вудлоун‑Корт. – Бен указал в окно, дребезжащее от ветра. – И посмотри, что творится на улице. Кто в такую погоду потащится в лес?

– Да. Конечно. Я…

– Так ты придешь?

– Я не могу. – Я закатила глаза, а потом указала взглядом на родителей.

– А, понятно. – Бен помолчал пару секунд и улыбнулся. – Ну, раз ты не идешь, может, одолжишь мне на сегодня свои сапоги?

Я уже собиралась ответить, чтобы он даже думать забыл о моих сапогах, но вовремя сообразила, что он пошутил.

– Ха‑ха, – сказала я, улыбнувшись.

Когда мы с родителями выходили из школы, все мои мысли были только о Грете. Неужели она собралась пойти в лес одна? И там дожидаться меня? Хотя, может быть, это ее очередная жестокая шутка. Может быть, Грета хотела, чтобы я, как дурочка, бегала ночью по лесу и искала ее. Хотя нет. Грета не стала бы так поступать. Только не после нашего сегодняшнего разговора. Я резко остановилась, развернулась и бросилась назад, в школу, крикнув родителям через плечо:

– Я сейчас.

Я взбежала по ступенькам, влетела в вестибюль, подскочила к Бену и хлопнула его по спине. Его рука, державшая бумажный стаканчик, дернулась, и красный пунш пролился на пол.

– Эй, ты чего? – сказал Бен.

– Прости, пожалуйста. Слушай… передай Грете, что я не смогу прийти на вечеринку. Очень тебя прошу. Это важно.

– Успокойся, пожалуйста. – Он положил руку мне на плечо. – Я все передам, если увижу ее. Но ее сейчас нет. Она сразу сбежала. Сразу, как опустился занавес. Ушла прямо в костюме, даже не переоделась. Вышла через гримерную. Как я понимаю, решила срезать дорогу через лес.

У меня все внутри оборвалось.

– Понятно.

– Если я ее увижу… – начал было Бен, но я уже отвернулась и пошла прочь.

Родители дожидались меня на крыльце. Оба стояли с сердитым видом, скрестив руки на груди. А я думала только о Грете. Может быть, и не стоило так напрягаться. В конце концов, это не мое дело. Но мне никак не давала покоя картина: красивое лицо Греты белеет среди сухих прошлогодних листьев. Грета ждет. Ждет сестру, которая за ней придет.

Мы вернулись домой. Я сидела у себя в комнате, слушала, как снаружи грохочет гром, и переживала за Грету. А что, если она уже отключилась – там, в лесу, под покрывалом из листьев? А если она напилась до того, что не сможет проснуться? Такое бывает – я видела в новостях. А если она приняла что‑то еще? Наркотики или что‑то такое, о чем я даже понятия не имею? А что, если ударит молния? Что, если молния ударит в клен? И разряд пройдет по стволу к самой земле, прямо в Грету? В голову лезли уже совсем жуткие мысли. Грета сказала, что найдет способ не участвовать в «Энни». Что она имела в виду? А вдруг она попытается что‑нибудь над собой сделать? Мне не хотелось об этом думать. Почему я должна волноваться за Грету? Но я все равно волновалась. Как всегда. Грета накрепко зацепила мое сердце. Прошила его насквозь.

По‑настоящему я испугалась, когда за окном сверкнула первая молния. Гроза приближалась, а это значит, что скоро начнется дождь. Проливной дождь, ливень. Земля вокруг Греты размокнет и превратится в жидкую грязь. А река может выйти из берегов, если дождь будет достаточно сильным. Мне представилось, как вода поднимается и уносит Грету. И еще волки… Что, если в лесу и вправду есть волки? Целая стая голодных волков. Мне вспомнилось, какое лицо было у Греты, когда мы с ней говорили о невидимых русалках. Такое детское и беззащитное. Даже если это не волки, а всего лишь койоты, они все равно могут ее растерзать.

Родители сидели внизу и смотрели телевизор. Сначала были одиннадцатичасовые новости, а потом началась передача «Субботним вечером в прямом эфире», которую мама с папой смотрели, потому что до сих пор считали смешной. Каждые две‑три минуты папа окликал меня и ждал, что я что‑нибудь крикну в ответ. Я знала: родители думают, что я попытаюсь сбежать. И я бы, наверное, сбежала. Не будь я такой трусихой.

Вместо этого я тихонько прошла по коридору – мимо закрытой двери в комнату Греты, мимо ванной – в спальню родителей. Их кровать, как всегда, была аккуратно застелена и накрыта туго натянутым покрывалом без единой складочки, так что я села на пол, на пушистый ковер рядом с тумбочкой с папиной стороны кровати. На тумбочке стоял телефон. Я сняла трубку и медленно набрала номер квартиры Финна. Один длинный гудок, второй, третий. Я подумала, что Тоби, возможно, нет дома. Или он просто не хочет брать трубку. И решила, что подожду до шестого гудка, и если он не ответит, дам отбой. Тоби ответил на пятом гудке.

– Тоби?

– Джун? Уже поздно. Что‑то случилось? У тебя все хорошо?

Поначалу я ничего не сказала. После нашей последней встречи мне было как‑то неловко разговаривать с Тоби. Для него все осталось по‑прежнему, но для меня все изменилось. Я чувствовала себя беззащитной, раздетой, прозрачной. Девочка с сердцем, которое видно насквозь. Самая глупая девочка в мире. У меня внутри все закипело от ярости.

– Мы с вами должны помогать друг другу, да? Если кому‑то вдруг что‑то понадобится?

– Да, конечно. Конечно, должны помогать. У тебя что‑то случилось, Джун?

– Со мной все в порядке. А вот Грете надо помочь.

– Грете? А что с ней?

– Я боюсь за нее. Я не знаю. Меня наказали, не выпускают из дома. Я не могу пойти за ней… – У меня дрожал голос, слова вырвались наружу бессвязным потоком.

– Джун? – Позвал из гостиной папа.

– Все в порядке! – крикнула я в ответ, старательно изображая веселость. – Я просто пою. Вслух. Все в порядке.

– Успокойся и объясни толком, – сказал Тоби.

– Да, сейчас. – Я сделала глубокий вдох и медленно выдохнула: – Сейчас.

Я опять рассказала ему о вечеринках в лесу и как я находила Грету под кленом, уже два раза.

– Она ждала меня там. И сегодня опять будет ждать. Я знаю, что будет. Она сказала, что хочет поговорить. Она думает, я приду. Но меня наказали, а Грета об этом не знает. У нас тут гроза, гром и молнии. А на спектакле она была пьяная, очень пьяная. Она была на пределе. Я поняла это сразу. Тут есть еще много всего, но я потом расскажу. Сейчас нет времени.

– А почему тебя наказали? Это из‑за меня?

– Нет‑нет. Все потом, хорошо? Сейчас нет времени.

– Ладно. Так она сейчас где? Можешь точно сказать?

– Помните, где вы поставили машину, когда встречали меня у школы? В тот день, когда мы ездили в парк аттракционов? Помните, где стоянка огибает здание школы и продолжается на заднем дворе?

Тоби ответил, что помнит, и я объяснила, где именно нужно свернуть со школьного двора и войти в лес. Потом надо идти вдоль реки, до поляны с высоким кленом, где меня дожидается Грета. Когда я закончила, Тоби попросил повторить все еще раз.

– И возьмите с собой фонарик.

Тоби ответил не сразу.

– Джун?

– Да?

– Знаешь, я все‑таки беспокоюсь… А вдруг я ее напугаю, Грету? Она меня не знает. Твоя семья… они все меня ненавидят, и ты это знаешь. Так что я даже не знаю…

– Ну, если вы не хотите… то есть вы говорили, что если мне что‑то понадобится, я всегда могу обратиться к вам. Но потом вы сказали, что мы не сможем поехать в Англию, а теперь… – Мне было не очень приятно, что я так давлю на него, взывая к чувству вины. Меня это очень не красит. Но именно так я и поступила. Сделала все, чтобы он чувствовал себя виноватым.

– Хорошо. Ладно, я понял.

– Если она проснется, скажите ей, что это я вас прислала. А чтобы она вам поверила, обязательно скажите ей, что родители видели портрет. Скажите ей, что меня наказали из‑за портрета и что я позвонила вам и попросила привести ее домой. Но она, может быть, и не проснется. В этом случае принесите ее к нам во двор, к задней двери. Машину оставьте чуть дальше на улице. Я буду проверять дверь. И затащу Грету в дом. Все будет хорошо.

– Прости, Джун, но я не разделяю твоей уверенности.

– Не беспокойтесь, Тоби. Не бойтесь.

Он опять долго молчал, а потом тяжко вздохнул:

– Хорошо. Я все сделаю. Ради тебя.

– Правда? – Я вдруг поняла, что согласие Тоби меня удивило. Может быть, я испытывала его. Может быть, ждала, что он не пройдет испытание.

– Ради тебя. Не волнуйся. Я не хочу, чтобы ты волновалась. Я уже выезжаю, скоро буду у вас.

Я повесила трубку и вдруг поняла, что меня бьет озноб. Что я наделала?! Надо было просто пойти и рассказать все родителям. И пусть бы Грета потом разбиралась с ними сама. Я сидела на полу в родительской спальне и пыталась осмыслить, что я наделала. Потом снова схватила трубку и принялась набирать номер. Пальцы дрожали и не попадали куда нужно, но когда я наконец набрала номер правильно, это уже не имело никакого значения. Телефон не отвечал. Тоби уже ушел. Даже не знаю, что бы я стала ему говорить, если бы он взял трубку. Попросила бы не приезжать? Не знаю. Я не так хорошо себя знаю, чтобы ответить на этот вопрос. Я знаю только одно: Тоби сдержал обещание. Когда я позвонила с просьбой о помощи, он бросил все и поспешил мне на помощь.

В гостиной родители смеялись над каким‑то сюжетом из «Субботнего вечера», и я пошла к ним. Мама была такая уютная и домашняя, в розовых спортивных брюках и огромной толстовке, явно не подходящей ей по размеру. Они с папой сидели на диване, и мама прислонила голову к папиному плечу. Я забралась с ногами в кресло.

В телевизоре Деннис Миллер читал свои юмористические новости. Мама с папой смеялись над какой‑то дурацкой шуткой о Гэри Харте. Потом началась реклама, и я сказала родителям:

– Я виновата и хочу извиниться.

Мама взглянула на папу. Потом повернулась ко мне и долго смотрела на меня, поджав губы. С суровым лицом. Но потом, кажется, чуть смягчилась и еле заметно кивнула.

– Хорошо, что ты все поняла, Джун.

– Да, я все поняла. Правда.

Мама легонько похлопала по дивану рядом с собой, я слезла с кресла, пересела на диван и прижалась к маме, чего не делала уже много лет. Это было так хорошо, так тепло и уютно.

Реклама закончилась, «Субботний вечер» продолжился выступлением Джона Ловитца со сценкой о службе почтовой доставки под названием «Эйнштейн Экспресс», которая, согласно теории Эйнштейна о пространственно‑временном континууме, доставляла посылки по адресу прежде, чем их успевали отправить. Сама идея мне очень понравилась, но шутки были совсем не смешные – впрочем, как и все шутки в «Субботнем вечере».

Но мне было все равно. Этот день скоро закончится, и у мамы такое мягкое плечо, и диван тоже мягкий, и Сюзан Вега поет в телевизоре «Люку», песню о грустном маленьком мальчике, который живет на втором этаже, и все так спокойно, так правильно.

В тот вечер время как будто остановилось. Все происходило словно в замедленной съемке. Когда мама смеялась, ее плечо тряслось – в точности как у Финна, – а папа тихонько фыркал. Когда передача закончилась, родители пошли спать, а я засела на кухне – караулить заднюю дверь. Тоби все сделает так, как надо. У него все получится. Конечно, получится. Все будет хорошо, – уговаривала я себя. Я скажу Тоби «спасибо» за то, что он для меня сделал, и все опять придет в норму. Дождь барабанил в оконное стекло, а я смотрела во двор. На наши с Гретой старые качели, на кусты рододендронов, качавшиеся от ветра. Я долго стояла, глядя в темноту за окном, и ждала Тоби.

А потом в дверь позвонили.

На пороге стояли двое полицейских. Одного из них я узнала. Это был офицер Геллски, который каждый год приходит к нам в школу и рассказывает о злонамеренных незнакомцах, третьем рельсе, катании на велосипеде без шлема и прочих опасностях, которые подстерегают детей на улицах. Он был старше моих родителей. А второй полицейский был совсем юным.

Между ними стояла Грета – с жалким, совсем потерянным видом. Стояла вся напряженная, глядя себе под ноги. Она по‑прежнему была в юбке из пальмовых листьев – в костюме Кровавой Мэри – и промокла насквозь. Мокрые волосы липли к лицу, грим растекся и смешался с грязью. Дождь лил как из ведра, и козырек над крыльцом от него не спасал. Но папа просто стоял, замерев в дверном проеме, и смотрел на Грету во все глаза.

– Грета… что с тобой? – прошептал он. – С ней все в порядке?

– Нам можно войти? – спросил офицер Геллски.

– Да, конечно. Входите. – Папа распахнул дверь пошире и отступил, освобождая проход. Все трое вошли в прихожую. Молодой полицейский посмотрел на свои грязные ботинки и вопросительно взглянул на маму.

– Не беспокойтесь, я потом уберу, – сказала она. – Проходите на кухню. Сюда.

Полицейские пошли впереди. Грета поплелась следом. Папа приобнял ее за плечи, привел на кухню и усадил на стул. Теперь – из‑за присутствия двух полицейских – наша кухня казалось совсем‑совсем крошечной. Из‑за их синей формы и громоздких пистолетов все в нашем доме казалась непрочным и хрупким.

– Вы присядьте, – сказала мама.

– Ничего, мы постоим, – ответил офицер Геллски, выдавив улыбку.

Молодой полицейский протянул маме большой пластиковый пакет.

– Это пальто вашей дочери. Оно промокло насквозь.

Мама взяла пакет, но держала его на вытянутой руке.

– Джун, пожалуйста, брось его в ванну, – сказала она, не глядя на меня.

Я стояла в дверях, и мне пришлось войти в кухню, чтобы взять у мамы пакет. Я постаралась пройти как можно ближе к Грете, и мне удалось легонько задеть ее локтем. Я пыталась поймать ее взгляд, но она на меня не смотрела. Даже на миг не взглянула.

– Джун, быстрее, – сказала мама. – А то весь пол нам зальет.

Из коридора мне было слышно, как мама с папой принялись расспрашивать полицейских, наперебой осыпая их вопросами. Разумеется, они волновались за Грету. А я думала только о Тоби. Что стало с Тоби? Если Грету привели полицейские, значит, Тоби ее не нашел? Может быть, он заблудился в лесу? Или пришел слишком поздно? И теперь он всю ночь будет бродить по лесу в поисках Греты, чтобы сдержать свое слово? Я бегом поднялась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, влетела в ванную и вывалила промокшее пальто из пакета – прямо в ванну, как велела мама.

Я не приглядывалась к пальто, мне хотелось поскорее вернуться на кухню и послушать, что там говорят. Но когда я уже протянула руку, чтобы выключить свет в ванной, что‑то заставило меня обернуться и присмотреться к пальто повнимательнее. Оно было не черным. А ведь пальто Греты должно быть черным. Пару секунд я смотрела на мокрый ком в ванне, похожий на какого‑то мертвого зверя, – смотрела и не понимала, что это. И только потом до меня дошло. Серое шерстяное пальто. Пальто Финна. Пальто, в котором теперь ходит Тоби. Которое было на нем, когда мы с ним ездили в зоопарк.

Я опрометью бросилась вниз.

Когда я подходила к кухне, мама как раз говорила, обращаясь к двум полицейским:

– Объясните нам, что происходит.

Я встала в дверях, слушая и наблюдая. Пытаясь поймать взгляд Греты.

– Ну, во‑первых, нам кажется, с Гретой все хорошо, – сказал офицер Геллски. – Это самое главное.

– Где вы ее нашли? – спросила мама, сцепив пальцы в замок.

– За школой, миссис Элбас. В лесу. Подростки иногда собираются там на гулянки. Нам это известно, и мы следим, чтобы не было безобразий. Похоже, ваша дочь выпила лишнего. – Он указал взглядом на Грету. – Как говорится, не рассчитала силы. Но сейчас нас беспокоит не это.

«Посмотри на меня, Грета. Посмотри же на меня», – посылала я мысленные сигналы, но Грета по‑прежнему не смотрела в мою сторону.

– Вас это не беспокоит? – переспросил папа.

Молодой полицейский нервно топтался на месте, переминаясь с ноги на ногу. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, как будто теперь, когда он исполнил свой долг и отдал пальто, ему было некуда себя деть.

– Сейчас нас беспокоит другое, – сказал офицер Геллски.

– И что же?

– Там был мужчина, мистер Элбас.

У меня внутри все оборвалось. В животе образовалась холодная, всепоглощающая пустота – слишком большая для моего тела. «Посмотри на меня, Грета. Пожалуйста, посмотри на меня».

– Мужчина? Какой еще мужчина? – Теперь папин голос звучал встревоженно, в нем появились звенящие нотки.

Офицер Геллски рассказал все, как было. Они с напарником сидели в патрульной машине на стоянке у школы. Кто‑то из жителей того квартала позвонил в полицейский участок и пожаловался на шум – такое бывает достаточно часто по вечерам в субботу. Но на этот раз звонивший сообщил, что слышал крики. Не просто обычный шум от вечеринки. В лесу кричала какая‑то девочка. И офицер Геллски с напарником сели в машину и поехали проверять, что там и как. Они сидели в машине с выключенными фарами и наблюдали за лесом. Пытались понять, есть там кто‑нибудь или нет.