Их ищет вся Америка 5 page

У меня в голове прозвучал голос Тоби: «И куда же нам двигаться?» – и я не уверена, что мне удалось скрыть улыбку.

– Джун? Ты меня слушаешь?

– Да, конечно, я слушаю.

– Период подачи налоговых деклараций закончен. «Юг Тихого океана» продлится еще неделю, а потом нам нужно будет проводить больше времени вместе, в семейном кругу. Куда‑то вместе ходить, что‑то делать, пока вы, девочки, не придете в норму. Мы с папой поняли, что уделяли вам слишком мало внимания. Но теперь все будет иначе.

Мне хотелось сказать ей, что если бы она не заставила Финна прятать Тоби от всех, ничего бы этого не случилось. Но, разумеется, я ничего не сказала. Я сама виновата. И не надо втягивать сюда маму. К тому же я понимала, как ей сейчас тяжело. Я знала, как это опасно, когда теряешь надежду. Опасно тем, что в тебе открывается много такого, о чем ты и не подозревал. Даже не думал, что в тебе есть что‑то подобное.

Весь день я ждала, что Грета будет меня игнорировать. Или скажет что‑то обидное и неприятное. Весь день ждала, когда она сделает что‑то такое, что даст мне понять: все, что она говорила ночью, – неправда. Но мои опасения оказались напрасны. Когда мы встретились с Гретой в кухне, она улыбнулась мне. Искренней, настоящей улыбкой.

Уже ближе к вечеру, когда мы сидели в гостиной вдвоем и смотрели на портрет, она прошептала мне на ухо:

– Только не говори маме. Но мне даже нравится так, как сейчас.

Я кивнула.

– Мне тоже.

В те мгновения золотые пряди у нас в волосах смотрелись так безупречно и правильно, что по‑другому и быть не могло. Я знала, что Грета тоже это видит. В те мгновения мы на портрете были по‑настоящему близкими и родными. Две сестры, сделанные из одной и той же материи.

Вечером в воскресенье Тоби опять не брал трубку. И в понедельник утром тоже. Я подумала, может быть, он не хочет со мной разговаривать. Может быть, он возненавидел меня за то, что я заставила его мчаться в лес, и за то, что из этого вышло. Я очень надеялась, что это не так. Но такое могло быть.

Жизнь не то чтобы наладилась, но вернулась к более‑менее нормальному состоянию, какой она не была уже несколько месяцев. Никаких тайных поездок в город. Никаких «Чаш вулкана» и потайных комнат в подвале. И даже никаких подземных банковских хранилищ. Может быть, эта нормальность была тяжелее и хуже всего. Я не могла найти Тоби. Он куда‑то пропал, и это тревожило только меня. Он пропал по моей вине.

В понедельник после уроков я пошла в библиотеку. И там встретила Бена. Он подбирал материалы для доклада о Хиросиме. Он был в джинсах и простой черной футболке. Без всяких плащей с капюшонами. Он окликнул меня, когда я шла к телефону‑автомату.

– Привет, – крикнул он мне, – Волчья принцесса!

Я обернулась к нему, уперев руки в бока.

– Что?

– Ты уже видела?

– Что видела?

– В сегодняшнем выпуске местной газеты.

– Нет, – настороженно проговорила я. Там что, напечатали большую статью о Тоби в лесу за школой?

– Твои волки. С ними покончено. Их больше нет, – сказал Бен.

– В каком смысле?

– Это были не волки, а одичавшие бездомные собаки. Целая стая. Страшное дело. Знаешь эту грунтовку за лесом? Ризли‑роуд? Там жил какой‑то старик, который умер примерно год назад. И все его собаки – штук семь или восемь – сбежали в лес и одичали.

Я была уверена, что знаю тот дом, о котором говорил Бен. Если на машине, то надо сначала подняться по Рампатук‑роуд, неасфальтированной, грунтовой дороге, и уже в самом конце свернуть на Ризли‑роуд, тоже грунтовку и очень узкую. Но если идти пешком, нужно всего лишь перейти холм у реки в лесу за школой.

– И что с ними стало?

– Кто‑то из жителей пожаловался на собак, которые роются в их мусорных баках. На вызов послали бригаду по отлову бездомных животных, и когда стало ясно, что происходит, всех собак перестреляли. Тебе повезло, что они не напали на тебя в лесу.

– Но зачем было их убивать?

– Это же одичавшие собаки. Ты вообще слушаешь меня или нет? Они совсем дикие. Грязные, больные, свирепые… А что с ними было делать? Раздать людям как милых домашних питомцев?

– Можно было просто оставить их в покое.

– В общем, считай, тебе повезло.

– Не буду я так считать. Потому что там нечего было бояться.

Бен улыбнулся, и я вдруг поняла, каким он был в раннем детстве.

– А можно, я буду называть тебя Волчьей принцессой?

– Нет, – отрезала я, стараясь изобразить суровый взгляд. А потом все‑таки не сдержалась и выпалила: – Называй так свою Тину Ярвуд. Она‑то уж точно тебе разрешит.

Ну вот, поздравляю. Выставила себя полной дурой, ревнивой идиоткой. И кого я ревную? Бена Деллаханта! Притом что мне даже не нравится Бен Деллахант. Он нормальный, с ним иногда интересно. Но не более.

Он, кажется, растерялся.

– А зачем мне как‑то ее называть?

Я нервно переминалась с ноги на ногу, мечтая лишь об одном – побыстрее уйти.

– Ну, ведь вы с ней встречаетесь, разве нет?

– А ты что, не знаешь? Она же моя двоюродная сестра. Нет, я понимаю, ты вся в своих Средних веках, но все‑таки…

– А… Нет, я не знала. Как‑то глупо все вышло. Прости, пожалуйста. Я…

– Да ничего страшного. Ты просто не знала. Это не повод, чтобы устраивать показательное покаяние.

– Да, хорошо. Но я правда не знала. Ты не думай, я не какая‑нибудь ненормальная извращенка или там в этом роде.

Бен положил руки мне на плечи и пристально посмотрел на меня. Прямо в глаза.

– Джун, ты думаешь, я считаю тебя ненормальной? Думаешь, я считаю, что ты могла бы встречаться с кем‑то из родственников? Ты правда так думаешь? Знаешь, тебе надо срочно менять отношение к жизни. Ты какая‑то слишком серьезная, так нельзя. Слушай, в следующие выходные, когда все спектакли закончатся, приходи ко мне в гости. Создадим тебе персонажа. Никаких обязательств. Просто создадим персонажа, а дальше посмотрим. Что скажешь? Думаю, из классов тебе подойдет наемный убийца. – Он отступил на пару шагов, слегка наклонил голову набок и прищурился, внимательно глядя на меня. Финн точно так же смотрел на картины в музеях. Вспомнив об этом, я улыбнулась. И Бен, наверное, подумал, что я улыбаюсь ему. Потому что он улыбнулся в ответ и сказал: – Эльф – наемный убийца… с магическими способностями. Будем надеяться, тебе выпадет много харизмы. Может, я даже немного схитрю и сразу накину тебе побольше. Чтобы у тебя был хороший старт. Ну, что? Придешь?

Я вдруг поняла, что тереблю в руке кончик косы, и тут же ее отпустила.

– Ладно, – пробормотала я, не глядя на Бена.

– Правда?

– Да. Я приду.

Это было так здорово: сказать «да». Согласится на что‑то нормальное, обыкновенное. Прийти в гости к парню, который считает, что я никогда бы не стала встречаться с кем‑то из родственников. В эти минуты, пока я стояла с Беном в библиотеке, все плохое забылось. А потом Бен попрощался и ушел, и все снова вернулось.

Я подошла к телефону‑автомату, висевшему в вестибюле, и позвонила Тоби. Он по‑прежнему не брал трубку. Я набрала номер еще раз. На случай, если вдруг в первый раз перепутала какие‑то цифры. Но нет. Снова – длинные гудки. И никто не берет трубку.

Вернувшись домой, я первый делом залезла в почтовый ящик. Я отдала бы все, что угодно, лишь бы там оказалось письмо от какой‑нибудь из этих безумных организаций, которые изобретает Тоби. Лига юных исследователей вулканических чаш. Клуб поклонников Мияги‑сан. Общество мастеров «Золотые руки». Но в ящике не было ничего, только два счета и рекламный листок от «Гранд Юнион».

Буквально через две минуты после того, как я вошла, мне позвонила мама. Проверить, дома я или нет.

Грета осталась в школе, потому что вечером у нее был спектакль. На этой неделе «Юг Тихого океана» давали в понедельник, среду и пятницу. Так что я была дома одна и села на кухне делать уроки. Геометрия. Доказательство теоремы. Я открыла тетрадь и разделила страницу на две колонки.

Взяла лист с заданием. Постулаты. Аксиомы. Конгруэнтность. Ничего не значащие слова. Мертвые и бессмысленные. Я постучала карандашом по раскрытой тетрадке. А потом, вместо того чтобы записать два разных доказательства теоремы Пифагора, я написала в одной колонке: «Доказательство „Почему никак невозможно, что я больше никогда не увижу Тоби“». Пару секунд я смотрела на запись. Мне очень хотелось, чтобы доказательство было легким. Как доказательство утверждения, что прямая всегда имеет угол в 180°. Но здесь все было гораздо сложнее. На ум приходили только доводы «против».

А вдруг Тоби даже не дали заехать домой, а отвезли прямо в аэропорт и посадили в самолет, улетавший в Англию ближайшим рейсом. Или он собрал вещи и переехал на другую квартиру, и теперь я никогда его не найду. Или, допустим, в полиции его избили и бросили в камеру в темном подвале. Или случилось уже совсем страшная вещь. То, о чем даже не хочется думать…

– Нет, – сказала я вслух, вырвала из тетради листок и смяла его в кулаке. Потом попробовала позвонить Тоби еще раз. И снова никто не взял трубку.

Я могла бы назвать сотню причин, почему я позвонила Тоби в тот субботний вечер. Хороших причин, убедительных. В которые очень легко поверить. Я волновалась за Грету. Вот самая лучшая из них. Я боялась за Грету. Я запаниковала. Были еще и другие причины. Я с ходу могу привести еще не один десяток. Но в глубине этого нагромождения притаилась одна, о которой мне страшно задумываться. Которая донимает меня по ночам, не давая заснуть. Которая постоянно присутствует рядом, наряженная в волчью шкуру. Скалит острые зубы.

Мне очень не хочется верить, что это и была истинная причина. Что я позвонила Тоби в отместку за все те мучительные воскресенья, когда я напрасно ждала звонка. За все те воскресенья, которые, как мне теперь уже ясно, Финн проводил с Тоби. Я позвонила ему потому, что мне было больно думать о том, как Финна, наверное, смущали мои постоянные, неуклюжие заигрывания. Позвонила потому, что иногда мне казалось, что я прямо слышу, как они смеются. Надо мной. Глупой, наивной дурочкой. Я ничего не знала про Финна и Тоби – смешно! Я влюбилась в родного дядю – обхохочешься, правда. По ночам я лежала в кровати, и у меня в ушах звучал смех Финна. Такой красивый, такой светлый смех. Словно Финн проглотил солнце. Я позвонила Тоби из‑за этого смеха. Мне хотелось, чтобы этот смех не умолкал. Мне хотелось, чтобы он умолк навсегда. Я совсем не ревнивая. Так я всегда говорила. И всегда в это верила.

Но, возможно, я ошибалась. Возможно, я как раз очень ревнивая. Может быть, мне хотелось, чтобы Тоби услышал волков, живущих в темном лесу моего сердца. Может быть, в этом и был смысл названия. Скажи волкам, что я дома. Может быть, Финн все понимал. Как всегда. Можно сразу назвать им адрес, где ты живешь. Потому что тебя все равно найдут. От волков никуда не скроешься.

Я уже начала думать, что, может, мы с мамой не такие и разные на самом‑то деле. Может быть, наши сердца мало чем отличаются друг от друга. И может быть, Тоби досталось худшее из двух сердец. Я говорю «может быть», хотя точно знаю, что так и есть. Я знала, что он помчится в лес, если я его попрошу. Я знала, что это опасно. Но я также знала, что Тоби сделает все, чтобы сдержать обещание, данное Финну.

Сначала я верила, что позвонила ему по хорошим причинам. Но с каждым прошедшим днем – днем без Тоби – я понемногу теряла веру. Я начала понимать правду.

В ту ночь я не спала. Каждый час я потихоньку спускалась на кухню и звонила Тоби. Но он по‑прежнему не брал трубку. Я слушала длинные гудки и представляла, как в квартире Финна звонит телефон. В темноте, среди грязных тарелок и разбросанных в беспорядке вещей. Звон плывет среди книг, над турецким ковром – так настойчиво ищет уши, которые его услышат.

– Ну что, есть новости? – спросила Грета, усаживаясь за мой столик в школьной столовой. Раньше она никогда не садилась со мной. Это было так непривычно – и очень приятно.

Я покачала головой.

– Он появится, точно тебе говорю. На, возьми, – она протянула мне половинку сандвича.

– Спасибо, не хочется.

– Тебе надо хоть что‑нибудь съесть.

Я опять покачала головой.

– Не могу.

– Джун, ты ни в чем не виновата, понятно? – сказала Грета. – Он уже взрослый, самостоятельный человек.

– Он очень болен. – Я чуть не проговорилась, что обещала о нем позаботиться. Но это касалось только меня. И никому об этом знать не надо.

– Все будет хорошо, – сказала она, положив руку мне на плечо. Как иногда делают девочки. Другие девочки, настоящие.

Среда. С тех пор как я в последний раз видела Тоби, прошло уже четыре дня. Я себя ненавидела.

Я нашла в телефонном справочнике номер полицейского участка. Позвонила и попросила соединить с офицером Геллски. Когда он взял трубку, я сказала, что мне хотелось бы узнать – чисто из любопытства, – что стало с Тобиасом Олдшоу после того, как его увезли от нашего дома в субботу вечером.

– Вы – друг мистера Олдшоу? – спросил Геллски.

Я не знала, что отвечать. Мне не хотелось нечаянно сказать что‑нибудь, что могло повредить Тоби, но глубоко в душе все кричало: Да, я его друг! И мне ужасно хотелось произнести это вслух. Мне хотелось сказать полицейским, что Тоби на самом деле мой лучший друг. Что у меня нет друга лучше, чем Тобиас Олдшоу. Но, конечно, я этого не сказала. А сказала вот что:

– Я сестра Греты Элбас. Мистер Олдшоу был хорошим другом моего дяди. Я с ним немножко знакома.

Он помолчал пару секунд.

– Ну, тогда ладно. Мы собирались задержать его до утра, но… – Он опять замолчал, и я прямо чувствовала, как он раздумывает, продолжать ему или нет. – Твоя мама… ну, в общем, она сказала, что у него этот, ну, СПИД, и, если по правде, нам хотелось быстрее от него отделаться.

– Значит, вы его отпустили?

– Он весь горел. У него был жар. И, как я уже говорил, если бы не этот СПИД, мы бы задержали его на какое‑то время.

Говоря о болезни Тоби, офицер Геллски все время называл ее «этот СПИД», а мне слышалось: «Эта гадость».

– Так вы его отпустили?

– Мы вызвали ему «Скорую», и его увезли в больницу.

– А в какую больницу, не знаете?

– Не знаю, по правде сказать. С этим его СПИДом и всеми делами… вероятно, его повезли сразу в город.

– А можно узнать, в какую больницу?

– Да, сейчас. – У него был громкий голос, и мне было слышно, как он обращается с вопросом к кому‑то в той же комнате. – Да. В больницу Белвью. Я так и думал, что его повезут сразу в город из‑за этого СПИДа.

– Из‑за СПИДа, – сказала я.

– Да, я так и сказал.

– Просто СПИД, а не этот СПИД.

– Ладно, малышка. Как скажешь.

Я позвонила в больницу и попросила соединить меня с Тоби, назвав его полным именем, которое постоянно вертелось у меня в голове с субботнего вечера, когда я услышала его в первый раз. Тобиас Олдшоу. Это имя скорее подходило какой‑нибудь знаменитости, а не скромному человеку‑невидимке, у которого нет никого в целом мире. Никого, кроме меня.

Мне сказали, что он сейчас недоступен. Назвали номер палаты – 2763 – и попросили перезвонить позже.

– Что значит «недоступен»? – спросила я.

– Не знаю. Я пытаюсь перевести звонок, но он не берет трубку, – сказала медсестра. – Может, его увезли на анализы. Может быть, он спит. Перезвоните позже.

– Но с ним все в порядке? Да? Он у вас значится как пациент.

Мне было слышно, как медсестра перебирает бумаги.

– Да, его имя значится в регистратуре. Перезвоните позже.

Мама взяла билеты на все представления «Юга Тихого океана». Мы с папой ходили только на первый спектакль, но мама хотела посмотреть все. Мама с Гретой вернулись домой около половины десятого. Грета приняла душ и переоделась. Родители посмотрели вечерние новости и пошли спать. Я тоже пошла к себе, дождалась, пока папа не захрапит, и осторожно спустилась вниз.

Я вытащила телефон на улицу через заднюю дверь, присела на корточки под окном Греты и набрала прямой номер палаты Тоби, внутренне приготовившись к тому, что он опять не возьмет трубку. Я уже столько дней тщетно пыталась ему дозвониться, что мне уже как‑то не верилось, что Тоби ответит. Но он ответил.

Сначала я не расслышала, что он сказал. У него почти не было голоса. Он кашлянул, прочищая горло, и повторил уже громче:

– Алло?

– Тоби?

– Джун?

– Ой, Тоби, я так рада…

– Я все испортил, да, Джун? Прости меня.

– Вы еще передо мной извиняетесь?! Это мне надо просить прощения. Я втянула вас в такое… Вы как себя чувствуете? Вы, наверное, меня ненавидите.

– Что ты, Джун! Нет, конечно.

– Я не знала, что вы в больнице. Не знала, что с вами произошло.

– Я не мог позвонить тебе домой. После всего, что случилось…

– Вы зря так решили. Очень‑очень зря. Мне очень жаль. Как вы там? Вы заболели? Что с вами сделали в полиции?

– Со мной все хорошо, – ответил Тоби, но, судя по голосу, ему было плохо. Голос был хриплым и напряженным, как будто Тоби из последних сил сдерживал кашель. – Ты сама‑то как? И Грета?

– У нас все в порядке. Не волнуйтесь за нас. – Я сидела, накручивая на палец завитой телефонный шнур. Накручивала и раскручивала обратно.

– Хорошо. Это хорошо.

Мы замолчали, и я подумала, что мне еще никогда не было так сложно разговаривать с Тоби.

– А когда вы вернетесь домой? – спросила я.

Он закашлялся, и это было ужасно. Он не просто кашлял, он задыхался. Я молчала – ждала, когда он восстановит дыхание.

– Джун, послушай. Может быть, я уже никуда не вернусь…

– Конечно, вернетесь, – сказала я, хотя мне стало страшно. По‑настоящему страшно. – Сейчас у меня неприятности, но я что‑нибудь придумаю. Как только будет возможность, я сразу приеду к вам, хорошо?

– Джун, я серьезно. Может быть, я уже не вернусь…

– Почему не вернетесь? Там ваша гитара. И блохи, ваши маленькие друзья. И…

– Джун…

– Нет, Тоби. Нет. Вы вернетесь. Потому что мы с вами еще должны сходить в «Клойстерс». А потом, когда вам станет получше, я хочу познакомить вас с Гретой. Так что придется вернуться. У вас нет выбора.

– Джун…

Голос Тоби утонул в новом приступе кашля. Тоби все кашлял и кашлял, и мне было слышно, как на заднем плане ему что‑то говорит медсестра.

Мне хотелось рассказать ему обо всем, что произошло за последние несколько дней. Хотелось найти такие слова, чтобы он сразу понял, как мне жаль, что все так вышло. Такие слова, чтобы мы оба поверили: Тоби вернется домой. Но я не нашла таких слов. И поэтому просто сидела молча, прижав трубку к уху. В небе белел тонкий серп луны, ветра не было вообще. Я наблюдала за тем, как крошечные мотыльки цвета пыли кружатся вокруг фонаря на заднем дворе.

Глаза защипало от слез.

– Тоби?

Но он продолжал кашлять, и я уже не могла больше это слушать.

– Тоби, я скоро приеду. Сразу, как только смогу, хорошо? Вы держитесь, пожалуйста. И дождитесь меня.

– Нет, Джун, не надо. Со мной все будет в порядке. Я просто глупостей наговорил, сам не знаю с чего. Не надо сюда приезжать. Зачем тебе лишние неприятности?

– Просто дождитесь меня, ладно?

Я подняла глаза и увидела, что Грета смотрит на меня из окна. Пару секунд мы глядели друг другу в глаза. Я пыталась понять, о чем она сейчас думает, но у меня ничего не вышло.

– Поедешь со мной? – спросила я шепотом.

Грета закрыла окно, дохнула на него и написала на запотевшем стекле указательным пальцем: ДА. Даже не задумывшись, она написала справа налево, в зеркальном отражении, так что с моей стороны слово смотрелось как надо.

Грета сама повела машину. Мы вышли из дома уже за полночь, когда родители крепко спали. Я ничего не боялась. Самое худшее уже случилось. А у Тоби нет никого, кроме меня. У него есть только я, Джун Элбас. И я все исправлю. Я сделаю все, чтобы вытащить Тоби из неприятностей, в которые сама же его втянула.

Ночь была ясной и теплой. Грета выехала со двора на папиной машине так уверенно и спокойно, как будто водит машину уже много лет, хотя только в этом году получила права. У Греты есть это счастливое свойство: у нее все всегда получается, за что бы она ни бралась. Мы ехали по пустым улицам, и Грета поставила кассету с Саймоном и Гарфункелем. Я достала из рюкзака две сигареты. Нажала на прикуриватель и стала ждать, когда он нагреется.

– А что ты будешь делать, когда мы приедем? – спросила Грета.

– Не знаю.

– Думаю, у тебя все получится.

Мне очень хотелось ей верить. Хотелось верить, что у меня хватит сил закончить эту историю именно так, как надо. Я вытащила прикуриватель из гнезда, прикурила обе сигареты и протянула одну из них Грете.

– На.

– У меня до сих пор в голове не укладывается, что ты куришь.

– Да как‑то вот пристрастилась, – сказала я, улыбнувшись, и вдруг поняла, что это Тоби сиял сквозь меня так ослепительно ярко, что на мгновение я сама стала почти невидимой.

Я нечасто бывала в городе по ночам, и каждый раз это было с Финном. Однажды он взял меня на специальный просмотр «Этой прекрасной жизни» в концертном зале Радио‑сити. В другой раз мы ходили на оперу «Богема» в Линкольн‑центре. И в последний раз – совсем недавно – мы поехали в город уже всей семьей и вместе с Финном пошли в итальянский ресторан отмечать мамин день рождения. Ночной Нью‑Йорк для меня просто немыслим без Финна. Ночной город и Финн – это две части единого целого. И мне представлялось, что Финн и сейчас будет там. Конечно, не по‑настоящему, а просто как ощущение присутствия. Я не сомневалась, что так и будет. Но оказалось, что я ошиблась. В городе не было Финна. Были только мы с Гретой, стоящие у подъезда.

Я достала из кармана ключ, надетый на красную ленточку.

Мы решили сначала зайти домой к Финну. Я хотела принести Тоби что‑нибудь из одежды. Плюс к тому мы с Гретой не знали, где находится больница Белвью.

Я думала, в квартире будет разгром. Даже хуже, чем в прошлый раз. Я уже приготовила объяснение для Греты, чтобы как‑то оправдать Тоби в ее глазах, но, когда мы вошли, я пораженно застыла. В квартире царил идеальный порядок. Все на своих местах. Никаких пиджаков и рубашек, висящих на спинках стульев. Никаких грязных тарелок с горами чайных пакетиков и окурков. Исчез даже запах застарелого табака. Окна были слегка приоткрыты, впуская в комнату свежий воздух, и квартира успела проветриться. Я постаралась скрыть изумление.

– Как‑то здесь жутковато, – сказала Грета. – Теперь все какое‑то не такое.

– Да, – согласилась я и подумала про себя, что она даже не представляет, какая жуть была здесь еще пару недель назад.

Я взяла на кухне пластиковый пакет и пошла в спальню – собрать одежду для Тоби. Дверь, как обычно, была закрыта. Я легонько толкнула ее, прошла в комнату и сразу направилась к комоду. Грета вошла следом за мной.

– А вот и частная спальня, – сказала она.

Постель была аккуратно застелена, на тумбочке со стороны Тоби не валялось никаких сигаретных пачек. Грета хотела открыть шкаф, но я удержала ее руку.

– Не надо, – попросила я. – Хорошо?

Грета нашла адрес больницы Белвью в телефонном справочнике. Это было достаточно далеко – в Ист‑Сайде, на берегу реки.

– Ладно, пойдем, – сказала я, направляясь к двери. Там я остановилась и еще раз оглядела гостиную. Меня немного трясло, потому что было уже поздно, и я устала, и еще у меня вдруг возникло ощущение, что я, может быть, вижу эту квартиру в последний раз. Но я не позволила себе об этом задуматься. Сейчас надо было сосредоточиться на другом. Грета ходила по комнате, внимательно приглядываясь ко всему, что там есть. Как детектив, ищущий улики. – Пойдем, – повторила я.

Мы доехали до конца Вест‑Энд‑авеню, до того места, где она переходит в 11‑ю авеню, и проехали дальше, до 23‑й улицы. Ночью в Вест‑Сайде было пустынно и тихо. Даже слегка жутковато. Машина шла мягко, и временами мне казалось, что мы не едем, а летим невысоко над землей сквозь спящий город.

Когда мы добрались до больницы, было уже почти два часа ночи. Грета припарковалась на боковой улочке.

– Возвращайся домой, – сказала я.

– Я не могу бросить тебя одну.

– У тебя был спектакль, тебе надо хотя бы чуть‑чуть отдохнуть. К тому же тебе надо сказать родителям, где я. Они с ума сойдут, если утром нас обеих не будет.

Она на пару секунд задумалась.

– Хорошо, но сначала удостоверюсь, что тебя пустили. А потом поеду домой. Договорились?

Я кивнула.

И пошла было прямо к центральному входу, но Грета меня удержала.

– Погоди. К больным не пускают кого попало, да еще посреди ночи.

Она отвела меня в сторону, прочь от дверей. Положила руки мне на плечи и внимательно на меня посмотрела. Это было такое приятное ощущение – когда посреди этой жуткой, кошмарной ночи родная сестра кладет руки тебе на плечи. И учит тебя, что надо делать, чтобы все получилось. На глаза навернулись слезы. Ноги вдруг стали ватными. Грета сжала мои плечи.

– Перестань, – сказала она.

Я кивнула, вытирая лицо рукавом.

– У тебя все получится. Тебя спросят, кто ты. Родственница или нет. – Грета критически осмотрела меня, слегка подправила мне прическу и осмотрела еще раз. – Да, так хорошо. Слушай, что надо делать. Ты им скажешь, что ты его сестра. Из Англии. Он тебе позвонил и сказал, что ему очень плохо. Кроме тебя, у него нет других родственников, и ты прилетела из Англии, чтобы с ним повидаться. Потому что никто не знает, сколько ему еще осталось. Понятно? Изобрази акцент. Но не корявый, а так, чтобы было похоже. Попробуй подражать Тоби.

Я вспомнила, как говорил Тоби. У него не было ярко выраженного английского акцента, просто все его гласные звучали слегка протяжно.

– А ты что будешь делать? – спросила я.

– Я посмотрю. Удостоверюсь, что тебя пустили. И поеду домой.

– Родители тебя убьют. Что ты им скажешь?

– Постараюсь не разбудить их, когда приеду. А если ты не вернешься к утру, когда они сами проснутся, что‑нибудь придумаю. Это уже мои трудности. А ты иди, хорошо?

Я кивнула:

– Ага.

– Главное, помни: надо войти с таким видом, как будто ты в своем праве. И тебя просто не могут не пропустить. Поняла?

Я снова кивнула и вошла внутрь.

Белвью не производила впечатление больницы, куда человек обратился бы сам, будь у него хоть какой‑то выбор. В фойе шел ремонт, и некоторые участки были огорожены веревочными ограждениями с табличками: «Приносим извинения за временные неудобства»… но было сразу заметно, что неудобства здесь явно не временные. Виниловые сиденья почти на всех стульях порваны, в углу стоит пластиковое ведро – под коричневым пятном воды на потолке. Люди спали, скорчившись на стульях. Мать прижимала к себе ребенка, туго завернутого в одеяло, которое когда‑то, вероятно, было розовым. Одному парню, похоже, прострелили руку. Он сидел, морщась от боли и прижимая к предплечью пляжное полотенце с ярким узором. В телевизоре, закрепленном на полке под потолком, шла какая‑то серия «Коломбо», но без звука.

Больница Белвью также не производила впечатления места, где кому‑то есть дело до того, кто и когда ходит к больным. Здесь явно не слишком заботились о соблюдении каких‑то правил. Но больница была огромной. Я вряд ли бы смогла найти Тоби самостоятельно. Пришлось обратиться в регистратуру.

Все прошло точно так, как говорила Грета. Медсестра в регистратуре попыталась меня отфутболить, но я сделала так, как советовала Грета, и это сработало. Я пошла к лифтам, и когда лифт приехал, обернулась к фойе. Грета сидела на стуле рядом с беременной женщиной с таким огромным животом, словно она была месяце на тринадцатом, если не больше. Грета читала журнал, держа его прямо перед лицом. Прищурившись, я разглядела, что это наш номер «Ньюсуик». Я рассмеялась и тут же умолкла, прикрыв рот ладонью. Грета опустила журнал, взглянула на меня и улыбнулась. Когда двери лифта уже закрывались, Грета поднялась и помахала мне на прощание. Это мгновение отпечаталось у меня в памяти с фотографической точностью. Это было одно из тех как будто застывших во времени мгновений, которые остаются с тобой навсегда. Потому что она помахала мне очень серьезно и даже торжественно, и я поняла, что в этом прощании был особенный смысл. Там, в больнице Белвью, когда двери лифта уже отделяли нас друг от друга, мы с Гретой прощались с теми девчонками, которыми были когда‑то. С теми девчонками, которые знали, как играть в невидимых русалок, и носились по темным проходам, понарошку спасая мир.

Палата Тоби располагалась в боковом крыле на восьмом этаже. Как я поняла, это было особое отделение для больных СПИДом. Я знала, что это невежливо, но, проходя по коридору, не могла удержаться, чтобы не заглядывать в палаты. Почти на каждой койке лежал пациент. У кого‑то сидели гости, но таких было мало. В основном пациенты лежали одни. Из одной палаты доносилась музыка – кто‑то играл на скрипке, – и когда я заглянула туда, мой взгляд уперся в мужчину, глядящего прямо на меня. Мужчина попробовал отвернуться, но у него ничего не вышло, и тогда он просто закрыл глаза.