Их ищет вся Америка 6 page

Я заглянула в палату Тоби. Он лежал на кровати. Света не было, горела только маленькая флуоресцентная лампа над раковиной. Лицо у него было серым, волосы напоминали взъерошенные перья. И он лежал с кислородной маской, чего я никак не ожидала.

Его глаза были открыты. Он увидел меня, стянул маску и улыбнулся – все той же искренней, светлой улыбкой. Так же, как улыбался мне в нашу первую встречу на железнодорожной станции. Как будто не верил своему счастью. Только на этот раз ему пришлось сделать усилие, чтобы улыбнуться. И на этот раз он не смог удержать улыбку больше чем на пару секунд. Я вошла в палату, ни на миг не сводя глаз с Тоби, и у меня было чувство, словно я распадаюсь на части. Из глаз брызнули слезы. Я прижала ладонь ко рту.

– Выйди и войди снова, – хрипло проговорил Тоби, указав взглядом на дверь.

Я кивнула и бросилась прочь из палаты. В коридоре я привалилась к стене и согнулась пополам, тяжело дыша. Потом распрямилась, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, стараясь не думать о том, что Тоби попал сюда из‑за меня. Если я не перестану об этом думать, вряд ли мне хватит сил вернуться в палату. Сделав еще несколько медленных глубоких вдохов, я решительно развернулась и вошла к Тоби.

Теперь он лежал спиной к двери. Может быть, он подумал, что так мне будет легче войти. А возможно, просто не мог на меня смотреть.

Я стояла и наблюдала, как приподнимается и опускается его одеяло в ритме неровного, хриплого дыхания. Потом медленно подошла к нему, наклонилась и прижалась ухом к его спине.

– Ты пришла, – сказал он в тишину.

– Я принесла вашу одежду. – Я приподняла пакет, хотя Тоби смотрел совершенно в другую сторону. – Чтобы у вас было во что переодеться, когда вас отпустят домой.

Тоби повернул голову и улыбнулся, но улыбка казалась какой‑то болезненной – у него были слишком сухие губы. Он снова закашлялся, и я подала ему стакан с водой.

– Сейчас пройдет, – сказала я.

– Поможешь мне сесть?

Сначала я растерялась, не зная, что делать. Потом подсунула руки ему под спину и приподняла в сидячее положение. Я думала, это будет тяжело, но Тоби как будто вообще ничего не весил. Он оказался таким легким, что я испугалась. Мне казалось, что я без труда могла бы поднять его на руки. Как пушинку.

Я взбила подушки и подложила их под спину Тоби, чтобы ему было удобно сидеть.

– Так лучше?

– Да, – сказал он. – Замечательно.

Я пододвинула стул поближе к кровати и завернулась в запасной плед.

– В квартире порядок.

– Ты так говоришь, Джун, как будто это тебя удивляет. – Тоби попытался изобразить обиженную домохозяйку, но его голос был таким хриплым, что получилась обиженная домохозяйка, которая выкуривает по пять пачек в день. Я рассмеялась.

– Там сейчас хорошо. Как было при Финне.

Тоби улыбнулся. Но улыбка тут же погасла. Он отпил еще глоток воды и тут же закашлялся. Он кашлял долго и очень сильно, буквально захлебываясь кашлем. Держался рукой за бок, морщился от боли и смотрел на меня. На исхудавшем и бледном лице его темные глаза казались просто огромными. Теперь от него остались одни глаза, и он смотрел на меня долго‑долго. Как будто время для него замедлилось. Потом взял меня за руку и принялся гладить мою ладонь большим пальцем.

– Знаешь, Джун, ты ни в чем не виновата. Ты знаешь это, да? Это случилось бы и само. Может быть, через месяц. Через два месяца.

Я опустила глаза. Я смотрела на длинные пальцы Тоби, державшие мою руку. На квадратики линолеума на полу.

– Как же не виновата? – прошептала я, по‑прежнему глядя в пол. – Зачем вы так говорите? Вы так по‑доброму ко мне относитесь, а ведь я… я не очень хороший человек. Неужели вы не понимаете?

– Джун…

– Я все пытаюсь придумать, как это исправить… как мне загладить свою вину…

– Тише, – сказал он и взял меня за вторую руку. – Тише.

И снова зашелся в кашле. Я сидела в растерянности, совершенно беспомощная. Тоби указал на полку на стене напротив. Там лежала полупустая упаковка мятных леденцов. Я достала один леденец и положила его в рот Тоби. Мои пальцы прикоснулись к его губам, и губы были такими шершавыми и сухими, что я едва не отдернула руку. Чуть погодя, когда кашель прошел, Тоби взглянул меня и тихонечко хохотнул. Я пересела на кровать.

– Знаешь, все это время я пытался придумать что‑нибудь грандиозное, что‑то по‑настоящему великолепное, что я мог бы для тебя сделать. Но так ничего и не придумал. А потом ты сама попросила сделать кое‑что для тебя, и как раз этого я и не мог. Мне даже в голову не приходило, что ты попросишь свозить тебя в Англию.

– Нет, я не просила свозить меня. Я хотела свозить туда вас.

– Но это же одно и то же, разве нет?

– Нет. Совсем не одно и то же.

– Я знал, что не смогу привезти тебя домой. Даже если бы нам как‑то удалось преодолеть все остальные препятствия, мне нельзя было выезжать из страны. Потому что меня не пустили бы обратно. У меня виза просрочена на несколько лет. И потом, у меня судимость. В иммиграционной службе это очень не приветствуется. Ты понимаешь, что я просто не мог поехать? Не мог допустить, чтобы тебе пришлось возвращаться одной. Финн бы этого не одобрил. Да я и сам понимал, что так нельзя. Будь все иначе…

– Почему же вы мне сразу этого не сказали?

– Почему не сказал? А как бы это прозвучало? «Жаль тебя разочаровывать, но я сидел в тюрьме за нанесение тяжких телесных повреждений, приведших к пожизненной инвалидности, да плюс к тому я нахожусь в вашей стране незаконно, так что мне сейчас как‑то не с руки выезжать за границу». Как бы ты к этому отнеслась? Ты бы вообще перестала со мной общаться.

Я задумалась над его словами.

– Так вы встречались со мной, только чтобы сдержать обещание, данное Финну? Все это время, что мы проводили вместе… это все из‑за Финна, да?

Он еле заметно качнул головой.

– Ты правда так думаешь?

Я отвернулась.

– Иногда.

– Неужели ты не понимаешь? Мы как будто знали друг друга все эти годы. Хотя и не были знакомы. У нас давно шло общение… такое призрачное общение. Ты раскладывала на полу мои плектры, а я покупал «шахматное печенье» каждый раз, когда Финн говорил, что ты придешь в гости. Ты не знала, что это делаю я. Но это был я.

Да, это правда. Каждый раз, когда я приходила к Финну, он угощал меня свежим мягким печеньем с темной и белой глазурью из кондитерской на 76‑й улице. Оно всегда было в белой коробке, перевязанной тонкой бумажной бечевкой в красно‑белую полоску.

– Знаешь, как Финн чинил тебе сломанные игрушки? Те заводные часы. И музыкальную шкатулку в виде кекса с глазурью, которая играла мелодию «С днем рождения», когда ее открывали. Там пара зубчиков отломалась, и их надо было заменить.

– Так это вы все чинили?

Тоби кивнул и вытянул руки перед собой.

– Золотые руки.

– Почему же вы раньше молчали? А сейчас вдруг решили все рассказать? Почему?

Он отвернулся.

– Может быть, потому, что мне очень не хочется уходить невидимкой. Может, мне хочется, чтобы обо мне помнил хотя бы один человек. И…

– И что?

Тоби закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Мне показалось, что он сейчас заснет. Но он снова взял меня за руку и посмотрел мне прямо в глаза.

– Он был нашей первой любовью, Джун. Твоей и моей.

Слова как будто повисли в воздухе, и я почувствовала, что краснею. Я отвернулась, чтобы Тоби не видел моего лица.

– Мы с тобой связаны, понимаешь? – Он замолчал в ожидании, что я скажу.

Я не могла смотреть ему в глаза.

– Мне надо идти…

– Нет, Джун. В этом нет ничего плохого.

Я все же нашла в себе силы повернуться к нему.

– Финн был моим дядей.

– Я знаю. – Тоби смотрел на меня с такой жалостью, что мне стало нехорошо.

– Дядя не может быть первой любовью.

Тоби медленно кивнул и снова закрыл глаза.

– Мы не властны над своими чувствами, Джун.

– Я…

– Он был таким умным, таким красивым, таким талантливым и терпеливым. И, может быть, для тебя он был не одним человеком, а сразу двумя. Понимаешь? Неотразимым вдвойне. Кто бы тут устоял? – Тоби улыбнулся. Он уже совсем охрип, но все равно продолжал говорить. – Знаешь, ведь я ему говорил. Говорил, что он тебя очаровывает и что ты в него влюбишься. Но он не верил. Он даже не понимал, как воздействует на людей. А я был точно таким же, как ты. Постоянно в себе сомневался. Задавался вопросом, что он во мне нашел и почему остается со мной. Знаешь, Джун, если ты это выскажешь, выпустишь из себя, тогда, может быть, сумеешь освободиться. Я знаю, что это такое. Он был и моей первой любовью, Джун.

Я хотела сказать ему, что это неправда. Что Финн для меня был только дядей. Что дядя не может быть первой любовью. Но вдруг осознала, как мне тяжело. Как тяжела эта ноша. И мне самой стало не очень понятно, почему я так долго несла ее в сердце и никак не хотела отпустить.

– Хорошо, – выпалила я. – Я была влюблена в Финна. Вот. Я это сказала. Вы слышали? – Я не смотрела на Тоби, но чувствовала, как он сжимает мою руку.

– Теперь стало легче, да?

Я кивнула. Мне почему‑то действительно стало легче.

Какое‑то время мы сидели молча. Я медленно гладила его тонкую руку, он сжимал мою ладонь. Как старичок и старушка, прожившие вместе всю жизнь. Такое у меня было чувство. Как будто мы с Тоби – два человека, которые знают друг друга всю жизнь. Два человека, которые могут сказать друг другу абсолютно все, а могут просто молчать, сидя рядом.

– Собирайтесь, – сказала я.

– Куда?

– Поедем домой. Ко мне домой. Я хочу вас отсюда забрать. Вам нельзя здесь оставаться. – Мысль возникла внезапно, но, как только я произнесла ее вслух, я поняла, что так будет правильно. Именно так, как надо. Я поднялась, подошла к двери в палату и закрыла ее поплотнее. Потом взяла пакет и вывалила одежду на стул.

– Джун, мне нельзя туда ехать. Твои родители… твоя мама…

– Т‑сс. Мы можем делать все, что захотим. Вы ведь сами это говорили, правда? – Я улыбнулась Тоби и подала ему руку, чтобы помочь встать. Он опустил ноги на пол и легонько поморщился.

– Я уже начинаю думать, что мне не стоило этого говорить. Что это было весьма опрометчиво с моей стороны.

Я рассмеялась.

– Вот. – Я подала ему рубашку в оранжево‑черную клетку, которую никогда раньше на нем не видела. Я взяла ее специально. Когда выбираешь одежду кому‑то другому, хочется взять что‑то такое, чего ты ни разу не видел. Потому что тогда у тебя, может быть, будет возможность взглянуть на этого человека иначе и открыть в нем что‑то новое. Тоби держал рубашку на вытянутой руке, удивленно глядя на меня.

– Это зачем? – спросил он.

– Я вас в ней ни разу не видела.

Взгляд Тоби явно давал понять, что на то были причины. Но он не стал ничего говорить и просто надел рубашку через голову, даже не потрудившись расстегнуть пуговицы. Я принесла ему джинсы, что, как мне показалось, его порадовало. Я отвернулась, чтобы не стеснять Тоби, пока он переодевается. Когда я опять повернулась к нему, он, сгорбившись, сидел на кровати. С таким видом, будто переодевание отняло у него все силы. Я села с ним рядом и наклонилась, прижавшись ухом к его груди. Там все хрипело и скрежетало. Было вообще непонятно, как он еще может дышать. Потом я вспомнила про кислородную маску, потянулась за ней и передала Тоби.

Он кивнул и прижал маску к лицу. Судя по его выражению, ему сразу же стало легче.

Я проследила взглядом за тянущимся от маски шлангом, надеясь, что он идет к какому‑нибудь небольшому переносному резервуару, который можно забрать с собой. Но шланг соединялся с трубой на стене.

– Мы не сможем взять ее с собой, – сказала я. – Наверное, это была дурацкая идея.

Тоби отнял от лица кислородную маску и покачал головой.

– Нет, все нормально. На воздухе мне будет легче.

– Уверены?

Он кивнул, но я знала, что это значит. Он сделал выбор, и этот выбор дался ему нелегко.

– Тоби?

– М‑мм?

– Вы… Когда вы сказали, что Финн был вашей первой любовью, вы же, наверное, все‑таки не имели в виду самой‑самой первой? – Я отвернулась, потому что мне было неловко об этом спрашивать. Но я не могла не спросить. Мне надо было знать.

Он ответил не сразу. Молчал очень долго. Я сидела и слушала его надрывное, хриплое дыхание и ругала себя. Наверное, все же не стоило об этом спрашивать. У человека должны быть какие‑то личные тайны, которыми он не обязан делиться ни с кем. Я уже собиралась сказать, мол, забудьте, но тут он взял меня за руку и заговорил слабым, дрожащим голосом:

– Финн об этом не знал. Это только между нами, хорошо? И это уже не имеет значения. Никто ни в чем не виноват.

Он крепко сжал мою руку, как будто вдавливая мне в ладонь свой секрет. Все запахи в комнате – медицинского спирта, хвойного дезинфицирующего средства, малиновых леденцов – вдруг стали резче и ярче. Как будто пытались заглушить это великое откровение, которое меняло все и не меняло ничего. Тоби снова закрыл глаза, а я смотрела на него и никак не могла наглядеться. Я подумала: «Вот что такое любовь», – и тоже стиснула его руку.

– Я никому не скажу, – прошептала я. – Честное слово.

Он улыбнулся, не открывая глаз.

– Я знаю.

Я не ошиблась насчет Белвью. Мы совершенно спокойно спустились вниз, и никто даже не поинтересовался, кто мы, зачем и куда направляемся. Я взяла одеяло с кровати Тоби, усадила его на кресло‑каталку, которое позаимствовала у поста медсестер, и закатила его в лифт. Кое‑кто из медсестер мельком глянул в нашу сторону и тут же вернулся к своим делам. Я оставила Тоби в фойе, а сама вышла на улицу поймать такси. Это заняло совсем мало времени. Я попросила таксиста подождать и побежала за Тоби.

Когда мы вышли наружу, таксист уставился на нас во все глаза, явно пытаясь сообразить, кто мы друг другу. Мне вспомнился парк аттракционов. Как та женщина из фотосалона решила, что мы с Тоби любовники‑извращенцы. Но теперь что‑то подобное вряд ли пришло бы кому‑то в голову. Никогда в жизни. Не знаю, что на меня нашло. Может быть, Тоби заразил меня своим озорством, а может, мне просто хотелось почувствовать на губах вкус этого слова – проверить, смогу ли я удержать на губах это огромное, сильное слово, – но я посмотрела таксисту прямо в глаза, наклонилась к нему и сказала:

– Простите, вы не поможете мне усадить моего любимого в машину?

В первый раз за всю ночь Тоби рассмеялся. Он отвернулся, чтобы не испортить игру. У таксиста в прямом смысле слова отвисла челюсть, как у какого‑нибудь придурковатого мультяшного персонажа, но я продолжала смотреть ему прямо в глаза, словно искренне не понимая, в чем проблема. Наконец он неопределенно взмахнул рукой, как бы говоря: «Ну а мне‑то что за дело?», или «В Нью‑Йорке и не такое бывает», или «Каждому свое». В общем, что‑то такое, что люди всегда говорят о вещах, которые им непонятны и никогда не будут понятны. Потом он вышел из машины и помог Тоби забраться на заднее сиденье.

– Куда едем? – спросил таксист.

Я назвала ему адрес. Свой настоящий адрес, домашний.

– Но… – начал было Тоби.

– Все нормально.

– У вас есть деньги, чтобы доехать аж до Вестчестера? – спросил таксист. – Мне нужен задаток.

Я вытащила из кармана пачку банкнот, которые дал мне Тоби в нашу первую встречу.

– Вот, – я протянула таксисту две бумажки по пятьдесят долларов.

– О’кей, нет вопросов, – сказал таксист, отъезжая от тротуара. Потом обернулся к нам и спросил: – Включить музыку?

Тоби улыбнулся.

– Музыку, да, музыку, – пробормотал он. Таксист покрутил ручку на магнитоле, выбирая радиостанцию, и остановился на «Радио Нью‑Йорка», где как раз объявляли:

– …а сейчас Фрэнки Янкович сыграет нам «Польку Тик‑так».

А потом зазвучал аккордеон Фрэнки, играющий развеселую польку. Мы с Тоби поглядели друг на друга, и оба расхохотались. У меня даже живот заболел от смеха.

А когда отсмеялись, я наконец поделилась с Тоби своей историей о Финне. Это была даже не настоящая история, а просто маленькая зарисовка из жизни. У меня все истории только такие. Я рассказала ему о том дне, когда Грета приехала к Финну с омелой. Я говорила вполголоса, тихо шепча на ухо Тоби. Рассказала, какая погода была в тот день. Шел дождь со снегом. Рассказала, как выглядел Финн. Что на нем было надето. Я не знала, слышит ли меня Тоби, но все равно продолжала рассказывать. Как Финн поставил «Реквием». Как портрет был почти закончен. Как мне было страшно. Какой я была дурочкой. Только в итоге все это уже не имело значения, потому что Финн все понимал. Я рассказала Тоби, как Финн легонько поцеловал меня в макушку. Как Финн читал в моем сердце и знал, что я чувствую, и сумел сделать так, чтобы все было правильно. Как он делал всегда.

Тоби прижимался ко мне плечом, и я чувствовала, как он легонько кивает головой. Он больше не кашлял, почти не кашлял, но мне не нравилось, как он дышит. С каким‑то бульканьем в горле. Как будто вдыхает не воздух, а воду.

Я бы ехала так бесконечно. Много‑много часов. Может быть, даже недель или месяцев. Может, даже всю жизнь. Мы уже выехали из города, проехали по мосту Уиллис‑авеню, мимо стадиона команды «Янки», прочь от ярких городских огней – на темную автостраду. Окна были открыты, и нас обдувало ночной прохладой, а по радио играли польки, самые разные польки – и пели о часах, о пиве, о желтых розах и о синих глазах, полных слез. Сонная голова Тоби лежала у меня на плече, а моя рука – у него на макушке, и мы оба были укрыты одним шерстяным кусачим одеялом, и все тонуло в ощущении тишины, которая бывает после того, как ты долго смеешься, а потом долго плачешь, пока у тебя внутри не останется вообще ничего. Только всепоглощающая тишина. Самая лучшая тишина. Так я запомнила эту ночь. Так я хочу ее помнить всегда.

Тоби был прав. Финн действительно был моей первой любовью. А Тоби – второй. Грусть, заключенная в этой любви, протянулась сквозь всю мою жизнь наподобие узкой холодной реки. Я не знаю, что будет дальше. Наверное, я научусь расписываться каждый раз одинаково и периоды подачи налоговых деклараций будут наступать своим чередом. Со временем я запихаю свои средневековые сапоги в самый дальний угол шкафа и начну носить кроссовки и джинсы – как все. Может быть, я еще подрасту. А может, останусь такой, как сейчас. Может, я стану Королевой волков из Запредельных земель, а может, останусь просто Джун Элбас, Королевой ревнивых сердец. Может быть, я всю жизнь проживу одна – в ожидании того, кто был бы пусть хоть наполовину таким хорошим, как Тоби или Финн. Пусть даже на четверть. А может, и не буду ждать. Может быть, я уже понимаю, что ждать нет смысла. Может быть, мне суждено всегда влюбляться в тех, с кем невозможно быть вместе. Может быть, в будущем меня ждет еще много встреч с этими недостижимыми и несбыточными людьми. И мне предстоит вновь и вновь переживать эту несбыточность.

Но, наверное, именно этого я и заслуживаю. Хотя нет. Это будет еще хорошо. Я заслуживаю гораздо худшего.

Тоби спал на диване в гостиной. Мы наблюдали за ним всю ночь, мы вчетвером: настоящая Грета и настоящая я, нарисованная Грета и нарисованная я. Он спал, укрытый всеми нашими одеялами – одеялами с радугами, воздушными шарами и Холли Хобби в соломенной шляпе с лентами. Он спал, а мы берегли его сон.

Грета меня дождалась. Она ничего не сказала, увидев, что я не одна. Просто кивнула, давая мне знать, что она все понимает. Мы и потом почти не разговаривали, просто сидели молча, но время от времени Грета тихонечко напевала отрывки из разных песен – любых, приходивших ей в голову, – и каждый раз, когда она пела, Тоби слегка улыбался во сне. Наверное, поэтому она и пела. Песни из «Юга Тихого океана», что‑то из Джеймса Тейлора и Саймона и Гарфункеля. Она пела тихо, чтобы не разбудить родителей. Я сидела на стуле рядом с диваном и держала ладонь на горячем лбу Тоби. Точно так же, как он сам, может быть, сидел с Финном.

А потом мир начал просыпаться. Когда небо начало светлеть, Грета поплотнее задернула шторы, чтобы в комнату не проник ни единый лучик света. Но даже без света уже было ясно, что начинается новый день. Хлопали дверцы машин. Шины скрипели по гравию. У родителей включился радиобудильник, серьезный голос диктора на радио «В курсе дел». Только новости. Без перерывов. Нам было слышно, как закрылась дверь в ванную, потом открылась. На лестнице раздались шаги.

– Давай я… – предложила было Грета.

– Нет. – Я покачала головой и пододвинула стул еще ближе к Тоби. Я хотела, чтобы все было ясно и честно. Хотела, чтобы мама увидела, как я сижу, держа руку на голове Тоби.

И она увидела. Остановилась у подножия лестницы и прищурилась, вглядываясь в сумрак.

– Джун?

И больше она ничего не сказала. Посмотрела на Тоби, потом – на Грету, и что тут было говорить? Все было и так понятно. Мама прижала ладонь ко рту, развернулась и побежала обратно наверх, за папой.

А потом мы говорили много и долго. Мама с папой, конечно, сердились и наговорили немало обидного. Но в основном задавали вопросы, и когда я все им рассказала, они все‑таки поняли, что Тоби был моим другом.

Когда все было сказано, мы еще долго сидели молча, все вчетвером. В напряженной хрупкой тишине, какая бывает только в церквях и библиотеках. В такой тишине, которую все очень стараются не нарушать. Мы наблюдали, как поднимается и опускается грудь Тоби, и это было единственное подтверждение того, что он еще жив.

Первой поднялась мама. Она подошла к дивану, опустилась на колени и положила ладонь на лоб Тоби. Я смотрела, как она ведет рукой по его мягким, как пух, волосам. И хотя мама стояла ко мне спиной, мне показалось, я слышала, как она прошептала: «Прости». Мне очень хочется верить, что я это слышала. Мне надо было знать, что мама понимает: в том, что случилось, есть и ее вина. Что наша ревность, зависть и злость – это тоже болезнь. Точно такая же, как СПИД.

В конце концов Грета с папой ушли, и мы с мамой остались вдвоем. Мы с ней вдвоем над неподвижным телом Тоби. Когда он перестал дышать, мама протянула руку и положила ее мне на плечо. Так закончилась история еще одного человека.

В тот же день, но уже поздно вечером – гораздо позже того, как тело Тоби забрали и увезли, – когда все уже спали, я увидела кое‑что, о чем рассказала только Грете. Мне не спалось, и я спустилась в гостиную. Даже не знаю зачем. В гостиной было темно, только на столике рядом с камином горела лампа. Мама стояла на стуле перед портретом. В одной руке у нее была тонкая кисточка, а в другой – пластмассовая крышка от коробки с мороженым, которую она использовала как палитру. Застыв на месте, я наблюдала, как мама окунула кисточку в краску и, прежде чем коснуться кистью холста, слегка наклонила голову набок, внимательно глядя на портрет. Точно так же, как делал Финн. Я смотрела и не верила своим глазам: мама сама разрисовывала портрет! Проснувшись утром, я сразу спустилась в гостиную. Посмотреть, что она нарисовала. У меня на шее теперь появилось затейливое серебряное ожерелье. А на пальце у Греты – серебряный перстень с камнем, ее талисманом.

Иногда я говорю себе, что это не так уж и страшно. Стать невольным убийцей того, кто все равно уже умирал. Убить человека, который и так был почти мертв. Я пытаюсь себя убедить, но у меня ничего не выходит. Два месяца – это шестьдесят дней, 1440 часов, 86 400 минут. Я украла у Тоби миллионы минут. У Тоби и у себя самой. Вот к чему это привело. Мои родители считают Тоби убийцей, но они никогда не узнают обо мне. Никогда даже не заподозрят, что настоящий убийца живет рядом с ними, в их доме. Неважно, что Тоби меня простил. Что он ушел без единой плохой мысли обо мне. Что мы расстались добрыми друзьями. Это ничего не меняет. Черные пуговицы навсегда вбиты мне в сердце. Я буду носить их в себе всю жизнь.

Но помимо этого в моем сердце есть знание, что я все‑таки выполнила обещание и позаботилась о Тоби. Я оставалась с ним до конца, и ему не было одиноко, когда он уходил. Финн хотел, чтобы все было именно так. И иногда, когда нет больше сил грустить, я говорю себе, что одно почти стоит другого. Наверное.

Единственное, что я знаю наверняка: у меня больше нет моей суперспособности. Мое твердое сердце разбито, и я снова стала обыкновенной. У меня нет друзей. Ни одного. Если раньше я думала, что, может быть, стану сокольничим, то теперь уже не сомневаюсь. Потому что мне нужно раскрыть секрет. Мне нужно понять, что делать, чтобы все возвращалось ко мне вместо того, чтобы всегда уноситься прочь.

Согласно завещанию Финна, после смерти Тоби все их имущество переходит к нам с Гретой. В том числе и квартира в Нью‑Йорке. Иногда я представляю, как сложится наша жизнь в будущем. Каждая пойдет своей дорогой. Университеты, мужья и дети. Может быть, мы будем жить далеко друг от друга. В разных концах страны или вообще в разных странах. На разных континентах. А потом, еще очень не скоро, мы обе состаримся и превратимся в согбенных старушек в очках и вязаных шалях. И мне представляется, что все эти годы, которые нам предстоит прожить, мы будем время от времени возвращаться в квартиру Финна. В наше тайное место. Место, которое Финн и Тоби оставили нам.

Но та волшебная комната в подвале – она всегда будет только моей. Среди вещей Тоби я нашла фотографию, где мы с ним сняты в елизаветинских костюмах. Я вставила ее в рамку и повесила на стене в подвальной комнате. Я спустилась туда лишь однажды, совсем одна. Но мне не было страшно. Ни капельки. Тоби однажды сказал, что когда они с Финном узнали, что у них СПИД, они отнеслись к этому спокойно. Не убивались, что жить осталось так мало, и не чувствовали себя слабыми и беспомощными. Наоборот. Они почувствовали себя всемогущими. Как будто ничто не могло их задеть и испортить им жизнь. Может быть, что‑то от такого отношения к жизни передалось и мне, потому что, когда я шла по коридору в подвале, мимо тех жутких матрасов и темных ниш, я вообще ничего не боялась. Я чувствовала себя сильной и неуязвимой. И не было в мире такой силы, которая могла бы меня одолеть.

У Тоби не было похорон. Он сам не хотел, чтобы его хоронили в земле. Как‑то раз он сказал мне – как бы в шутку: «Я как‑то не вижу себя в гробу». Не помню точно, что на это ответила. Может быть, что не вижу его и пеплом, развеянным по ветру. Что‑то вроде того.

Все это время я думала, где сейчас пепел Финна. И когда спросила у мамы уже в сто первый раз, она наконец призналась, что забрала его себе. Он хранится у нее в шкафу на самой верхней полке. В красивой урне из полированного дерева. Я представила себе, как по ночам, когда все уже спят, мама берет эту урну и проводит рукой на ее гладкому боку. Как она шепчет, что очень сожалеет, что относилась к Тоби так зло и неприязненно. Что очень жалеет, что все так получилось. Я представляла себе все это, потому что мне очень хотелось думать, что так и есть. Мне нужно было поверить: мама сделала то, что она сделала, из‑за любви. Потому что, если из‑за любви, я смогла бы это понять. И простить. Это дало бы надежду, что когда‑нибудь я, возможно, сумею простить и себя.

Тело Тоби кремировали, и я придумала, что можно сделать, чтобы Тоби вернулся к Финну. Пусть в крематории вскроют урну с пеплом Финна и пепел Тоби поместят туда же. Я боялась, что мама будет категорически против, но она согласилась. Сказала, что я хорошо придумала. Что это – самое меньшее, что мы можем сделать для Тоби. Мы – то есть я и она. И когда все было сделано, мне полегчало. Хотя бы раз в жизни я смогла сделать что‑то как надо.

Теперь, когда я бываю в лесу, я всегда прихожу на поляну с кленом. Бегу туда со всех ног, как, наверное, бежал Тоби в ту грозовую субботнюю ночь. А когда прибегаю на место, начинаю внимательно осматривать землю. Может быть, там отыщется ключ к разгадке? Может быть, я найду в траве кусочек клубничной жвачки, или размокший коробок спичек, или пуговицу, оторвавшуюся от большого серого пальто? Может, под кучей опавших листьев я найду и себя? Не эту себя, а ту девочку в платье от «Gunne Sax» с молнией, не сходящейся на спине. Девочку в лучших в мире сапогах. А вдруг она прячется где‑то здесь? Вдруг она плачет? Потому что, если я ее найду, она точно заплачет. Ее слезы расскажут о том, что она теперь знает. Прошлое, настоящее и будущее едины. И отсюда уже никуда не уйти. Дом – это дом.

В субботу утром вся наша семья собралась в гостиной. Мы ждали человека из музея. Когда в дверь позвонили, мама поднялась с дивана и посмотрела на нас.

– Только не надо устраивать сцен, – сказала она, повернувшись ко мне.

– Что? – Я изобразила невинный вид, типа «у меня и в мыслях такого не было».

– Никаких негодующих замечаний и никаких сцен, понятно? Тут и так есть от чего со стыда сгореть.

В этом я была с ней согласна. Конфуз вышел изрядный. Когда сотрудник музея Уитни приехал смотреть на портрет в первый раз, дома были только мы с мамой и Гретой. Похоже, мы ожидали увидеть типичного человека искусства – милого, непринужденного и приятного в общении, – но он оказался отнюдь не богемным персонажем. Он был больше похож на армейского чиновника, чем на кого‑то, связанного с искусством. Короткая стрижка почти под ноль, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Черный портфель‑«дипломат». Как и предвидела мама, сотрудник музея решил, что мы все больные на голову. Он сказал, что его привело в ужас и крайне возмутило то, что мы сделали с картиной. Он повторил это три или четыре раза, сердито хмурясь. Было заметно, что он запугал даже маму, потому что она забыла предложить ему кофе, а она никогда не забывает о законах вежливости. Он стоял перед портретом и с мрачным видом его рассматривал. Потом достал из портфеля планшет, на котором был закреплен желтый линованный блокнот, и принялся что‑то писать. Несколько раз он подходил совсем близко к портрету, потом отступал назад или в сторону и при этом, не переставая, строчил у себя в блокноте.