Скажи волкам, что я дома 16 page

Я украдкой взглянула на Тоби. Он заснул на кушетке с раскрытым атласом морских моллюсков, лежащим у него на груди. Я взяла лист бумаги, который лежал поверх стопки картин, и накрыла им Тоби, подоткнув край листа ему под подбородок. Я застыла над ним, наблюдая, как лист медленно приподнимается и опускается у него на груди в такт дыханию. Я смотрела на Тоби и улыбалась, потому что впервые сделала что‑то такое, что можно было расценивать как заботу о нем. И мне это понравилось. У меня было чувство, что я на верном пути.

Потом я вернулась к картинам. Некоторые были настолько забавными, что я не могла сдержать смеха. Наверное, больше всего мне понравилась картина с видом Аризоны, где Тоби был большим кактусом, а у него в дупле сидела сова. Я рассмеялась в голос, потому что картина была такой… даже не знаю… дурацкой. Но в хорошем смысле слова. Видимо, мой громкий смех разбудил Тоби, потому что уже в следующую секунду он стоял на коленях рядом со мной и смотрел на картину поверх моего плеча.

– Не понимаю, и что здесь смешного, – пробурчал он, а потом сам рассмеялся. – Мне самому как‑то не верится, что я мог показать тебе эти картины, Джун Элбас.

– Да, мне тоже не верится, – сказала я.

Где‑то в подвале хлопнула дверь, и мы оба замерли.

– Тсс, – сказал Тоби.

Я услышала, как кто‑то вынимает из стиральной машины белье и загружает его в сушилку. Тоби опять сказал: «Тсс». Я взяла в руки следующую картину с изображением стилизованного под эскимосские рисунки лосося с лицом Тоби, поднимавшегося вверх по течению. Там была надпись: «Британская Колумбия», – и лосось‑Тоби прыгал, как через обруч, через букву «О» в «Колумбии». Я не удержалась и расхохоталась. Тоби взглянул на картину и тоже согнулся от смеха. Мы честно старались перестать смеяться, но ничего не могли с собой поделать. Я ничего не могла с собой поделать.

– Кто здесь? – донесся из прачечной старческий голос.

Тоби притянул меня к себе, шепча «тсс, тсс». Он обхватил меня обеими руками и зажал мне рот ладонью, пытаясь заглушить мой смех. У него были сильные руки. А с виду совсем не похоже, что они могут быть такими сильными. Я замерла в его объятиях и подумала: «Вот что чувствовал Финн. Вот что ты чувствуешь, когда тебя обнимает тот, кого ты любишь». Я взяла следующую картину. Я думала, что это будет очередная открытка, но это был автопортрет. Финн смотрел с холста прямо на нас. Ничего фантастического. Просто Финн в синей шляпе, оттеняющей синий цвет его глаз, которые смотрели на зрителя так, словно пытались сказать что‑то без слов. Старик в прачечной продолжал возмущенно кричать, и Тоби по‑прежнему зажимал мне рот ладонью. Я чувствовала его пальцы губами, и мы с ним уже не смеялись. Мы оба смотрели на Финна.

– Черт возьми, выходите!

Гулкое эхо. И земляная сырость подвала, и пальцы Тоби, которые были, как губы, прижаты к моим губам. И синие глаза Финна, говорившие мне: «Я люблю тебя, Джун». Даже не знаю, как это вышло, но мои губы слегка приоткрылись, и я вдруг поняла, что целую пальцы Тоби. Нежно и ласково. Сидя с закрытыми глазами. Представляя себе все и ничего. Я чувствовала, как Тоби сжимает объятия – все крепче и крепче. Чувствовала, как он дышит мне в волосы. А потом я почувствовала, как он целует меня. Один‑единственный поцелуй, осторожный и нежный. В затылок.

Прошло еще несколько дней. Я старалась приезжать к Тоби при любой возможности. Иногда сразу после уроков. Иногда даже раньше. Я прогуливала физкультуру и домоводство, а один раз – совсем расхрабрившись – сбежала с испанского.

Я думаю, что Нью‑Йорк – самый подходящий город для Тоби. Потому что это, наверное, единственный город в мире, где никогда не заканчиваются новые рестораны. С Финном все было иначе. У нас с ним были «свои» места. «Хорн и Хардарт», «Клойстерс». Места, где мы бывали столько раз, что ощущали себя там почти как дома. А Тоби был от всего оторван. Ни к чему не привязан. Вот разве что к Финну. Я уже начинала это понимать. Без Финна Тоби был словно воздушный змей, которого никто не держит за веревочку.

Однажды Тоби попытался научить меня, как делать велосипед в блошином цирке. Минут пятнадцать я старалась создать видимость, будто на крошечном велосипедике едет блоха. Вот тогда‑то я и поняла, насколько хорошо это делает Тоби. Даже когда я стояла совсем рядом с ним, мне временами казалось, что на велосипеде и вправду кто‑то сидит. Мне казалось, что я это вижу. А мои руки двигались так, словно они были слеплены из вязкой глины. И меня выдавало лицо. Сразу было понятно, что я двигаю одной рукой под сценой.

Но Тоби не сдавался. Он заставлял меня пробовать снова и снова, пока у меня не начало получаться. Хотя получалось, конечно, убого. В моем исполнении велосипед передвигался медленно и натужно, какими‑то судорожными рывками, но Тоби был терпелив, и даже если его раздражала моя неуклюжесть, он никак этого не показывал. Что мне нравилось в Тоби: он никогда мне не врал. Не пытался меня подбадривать, изображая притворное восхищение моими якобы выдающимися способностями к управлению блошиным цирком. Не выдавал никаких идиотских, ничего не значащих и неубедительных комментариев типа «отлично», «ты гений» и «умница». Он разговаривал со мной как со взрослой. Если он что‑то мне говорил, я ему верила.

Под конец наших занятий он сказал только:

– Тебе надо тренироваться. И у тебя обязательно получится.

Но я была счастлива, потому что знала – он сказал именно то, что думал.

В другой мой приезд мы пошли на прогулку. Прошли насквозь весь Центральный парк и двинулись в сторону Китайского квартала. Тоби рассказывал об игре на гитаре, его невероятно длинные пальцы порхали в воздухе, словно перебирая струны. Я рассказала ему о своих походах в лес, о волках и о перемещениях во времени с помощью «обратных» прыжков со скакалкой. И он надо мной не смеялся. В Китайском квартале мы зашли в ресторанчик под названием «Счастливчик Чен» и взяли по овощному му‑шу и вдобавок по порции блинчиков. Тоби заказал какую‑то «Чашу вулкана», оказавшуюся алкогольным коктейлем, который подали горящим.

Его принесли в большой керамической чаше, расписанной пальмами и гавайскими танцовщицами. Коктейль украшали бумажные зонтики, дольки ананаса и засахаренные вишни. Его полагалось пить через соломинку, и соломинок было две. Сам напиток был сладким, похожим на смесь кокосового молока и гавайского пунша, и алкоголя совершенно не чувствовалось. Мы с Тоби пили коктейль, разговаривали, ели му‑шу. Хотя я заметила, что Тоби почти ничего не ест, а только гоняет еду по тарелке. В тот день я впервые в жизни напилась, и мне было радостно сознавать, что я напилась не какой‑нибудь гадостью, а «Чашей вулкана». И я вдруг поняла, что когда пьянеешь – это еще один способ выпасть из здесь и сейчас. Пошатываясь, мы вышли на улицу. У меня кружилась голова, и я подумала: «Интересно, а куда уходила Грета?» В чаще леса, зарывшись в палые листья, пьяная вусмерть – в какие дали она уходила?

Тоби приобнял меня за плечи, чтобы меня не так сильно шатало. Я посмотрела на него затуманенным взглядом.

– Теперь есть только мы. Только мы двое, да? – Но как только я это сказала, я сама поняла, что это не совсем верно. С нами всегда будет Финн. Финн будет всегда.

А потом мне в голову пришла одна страшная мысль. Если бы Финн был жив, я бы не подружилась с Тоби. Если бы Финн не заразился СПИДом, я бы вообще не познакомилась с Тоби. Эта странная и дикая мысль вихрем вертелась в моей пьяной голове, порождая другие дикие мысли. А что, если Финн решил остепениться именно из‑за СПИДа? Может, еще до того, как Финн узнал о своей болезни, СПИД приглушил в нем дух авантюризма и подтолкнул к тому, чтобы вернуться к семье и стать моим крестным. Вполне вероятно, что, если бы не СПИД, я бы никогда не узнала ни Финна, ни Тоби. В моей жизни образовалась бы огромная, ничем не заполненная дыра – на месте всех этих часов и дней, которые я провела с Финном и Тоби. Если бы я могла путешествовать во времени и изменять прошлое, попыталась ли бы я сделать так, чтобы Финн не заразился СПИДом? Даже если бы это означало, что мы с ним никогда не будем друзьями. Стала бы я спасать Финна, забыв о себе? Я не знала ответа на этот вопрос. Я совершенно не представляла, сколько жадности прячется в моей собственной душе.

Я стояла, глядя на небо над Канал‑стрит. Оно было оранжевым, но постепенно бледнело, становясь пепельно‑розовым. Мимо прошла старушка с магазинной тележкой, нагруженной плотно набитыми пластиковыми пакетами. Солнце садилось, а я размышляла о том, сколько всяких радостей может родится из чего‑то по‑настоящему страшного.

Я посмотрела на Тоби. Он стоял с закрытыми глазами и улыбался, словно вспоминал самый счастливый момент своей жизни. И я вдруг поняла, что это не будет продолжаться вечно. Когда‑нибудь все закончится. И дело не только в том, что рано или поздно родителям станет известно о моих прогулах. И не в том, что период подачи налоговых деклараций подходит к концу, и теперь мама с папой снова начнут контролировать каждый мой шаг. И даже не в том, что Тоби скоро умрет. Я не знаю, как это сказать, чтобы было понятно. Просто все, чем я в последнее время жила, казалось таким уязвимым и хрупким. Как будто было сделано из карамельного кружева.

Но мне не хотелось об этом думать. Я нашла себе друга. И уже начала верить в то, что Тоби хочет проводить со мной время потому, что я и правда ему интересна. А вовсе не потому, что я знала Финна. Кажется, я поняла, в чем была моя главная ошибка с людьми: я не понимала, что я для них значу и значу ли что‑то вообще. Так было с Бинз. С Беном. С Финном. Может быть, даже с Гретой. Но у Тоби не было никого. С ним все будет иначе. Я очень‑очень на это надеялась.

Мама сосредоточенно рылась в сумке. Дело было в четверг – утром, перед школой. День выдался пасмурным, сильный ветер раскачивал ветки клена на заднем дворе. Папа ушел на работу пораньше, а у мамы была назначена какая‑то встреча, и она решила поехать на нее из дома. Мама уже оделась для выхода – в один из своих темно‑синих костюмов с массивными подкладными плечами. Она бродила по кухне, как космонавт, высадившийся на другую планету, стараясь не приближаться к плите и к мойке, чтобы не запачкать «рабочий» костюм чем‑нибудь жирным или мокрым.

– Джун, ты сегодня обедаешь в столовой?

Обычно я покупаю что‑нибудь в школьном буфете. Пиццу. Хрустящий жареный картофель. Банку газировки. Все лучше, чем размокший бутерброд с колбасой в размокшем бумажном пакете. Я уже собиралась ответить «да», но потом передумала.

– Даже не знаю. Может, сегодня возьму с собой что‑нибудь перекусить. Например, бутерброд с джемом и арахисовым маслом?

Я сказала так потому, что представила, как мама держит хлеб наманикюренными руками. Как мажет его арахисовым маслом ровным тонким слоем. Как кладет сверху варенье – именно столько, сколько нужно. Я представила, как она разрезает сандвич по диагонали и аккуратно заворачивает в вощеную бумагу. Мне очень‑очень хотелось, чтобы она сделала для меня этот сандвич. Чтобы она обо мне позаботилась. Вот поэтому я ее и попросила.

Мама захлопнула сумку, щелкнув замочком, и посмотрела на меня.

– Ты уверена?

Я твердо кивнула.

– Ага.

Она поставила сумку на стол и закатала рукава пиджака. Достала из шкафчика банки. А потом вдруг за миг замерла и повернулась ко мне.

– Знаешь что, Джун? Тебе уже четырнадцать. Думаю, ты вполне в состоянии сама сделать себе сандвич. Вот и займись. – Она пододвинула ко мне банку с арахисовым маслом, развернула закатанные рукава и отряхнула пиджак, хотя на нем не было ни единой крошки. Я тупо уставилась на банку.

На самом деле, если бы мама знала, что лежит у меня в рюкзаке, она бы сделала мне этот сандвич. Если бы она знала, что я обыскала весь дом и все же нашла маленький ключик, открывавший огнеупорную коробку, которую мама хранила в шкафу, в ящике с нижним бельем; если бы она знала, что я открыла эту коробку и взяла свой паспорт, и что теперь он лежит у меня в рюкзаке, упакованный в плотный пластиковый пакет; если бы она знала, зачем я его взяла; если бы она знала хотя бы малую часть всего, она бы сделала мне этот сандвич с арахисовым маслом. И она не сказала бы: «Тебе уже четырнадцать», – как будто считала меня взрослым, ответственным человеком. Нет. Если бы мама знала, что я задумала, она бы сказала: «Тебе только четырнадцать». Сказала бы, что я ненормальная. И чтобы я даже думать забыла о том, чтобы самой ехать в Англию. Потому что мне только четырнадцать лет. И это было бы сказано еще до того, как мама узнала бы, что я еду с Тоби.

Но она ничего не знала. И ей не хотелось испачкать свой деловой костюм липким виноградным джемом. Поэтому вместо того чтобы сделать мне сандвич, она представила дело так, что четырнадцать лет – это некая поворотная точка на великом пути к взрослой жизни.

– Ладно, – сказала я. – Мне, в общем, без разницы. Могу и в столовой поесть.

В мамином взгляде явно читалось разочарование. Я ответила ей точно таким же взглядом. И не только из‑за сандвича, а вообще из‑за всего.

– Тоби?

– Джун?

– Да, это я… Я тут подумала… Может, сходим в кино? На «Имя розы»? Как‑нибудь. Когда будет удобно. Ну, то есть… если хотите.

В первый раз я сама пригласила Тоби куда‑то пойти. Раньше все предложения – куда‑то пойти или что‑то сделать – исходили только от него. Я позвонила ему сразу, как вернулась из школы. Обычно я прихожу раньше всех, и у меня есть как минимум час, чтобы побыть дома одной. Но я все равно затащила телефон в примыкавшую к кухне маленькую кладовку, где можно было сесть на табуретку.

Я выбрала фильм «Имя розы», потому что в нем рассказывается о средневековых монахах в уединенном монастыре в Италии. Это исторический детектив, по отзывам – очень хороший, и я думала, что Тоби сразу же согласится пойти, но он почему‑то ответил не сразу. Он так долго молчал, что я испугалась, как бы с ним чего не случилось.

– Тоби?

– Знаешь, Джун… Я не Финн.

Теперь уже я замолчала.

– Да, и что? – спросила я чуть погодя. Вопрос прозвучал как‑то глупо, но я действительно не понимала, что хотел сказать Тоби.

– Ну, я не знаю… Не уверен, что фильм мне понравится.

Я на секунду задумалась.

– Ну, – сказала я терпеливо, – я тоже не Финн.

– Просто, знаешь… я, если что, не смогу поддержать разговор. Если тебе просто нужна компания, можно позвать абсолютно любого старого дурня.

– Ну вот, я вас и зову, – сказала я.

Он рассмеялся, но только чуть‑чуть.

– Ну, давайте. Скажите «да».

Он опять рассмеялся, на этот раз – по‑настоящему.

– Да‑да. Хорошо. Я что‑то и вправду веду себя как дурак.

Я пообещала, что не буду особенно умничать и лезть к нему с высокоинтеллектуальными беседами во время просмотра, он опять пошутил насчет своего приступа дурости, и уже через пару минут мы с ним оба смеялись в голос.

Я сказала, что позвоню, когда выясню, где идет этот фильм. На этом мы и распрощались. Я вышла из кладовки с телефоном в руках и с разгоряченным от смеха лицом. Помню, я еще подумала, как хорошо у меня получается заботиться о Тоби.

Все, что было потом, запомнилось мне словно в замедленной съемке. Или в серии кадров, сменявших друг друга. Вот я протягиваю руку, чтобы повесить на место телефонный аппарат. Вот у меня за спиной раздается звук – кто‑то прочищает горло. Я резко оборачиваюсь. Моя улыбка бледнеет, когда я вижу ее. Когда вижу всю сцену. Грета. Сидит за кухонным столом в своей шелковой пижаме от «Victoria’s Secret». На столе перед нею разложены вещи из моего тайника. Голубая оберточная бумага с синими бабочками. Бумажный пакет, в котором были кассеты с «Реквиемом». Сами кассеты, вынутые из пакета. Наша с Тоби елизаветинская фотография. Заварочный чайник, из которого свисает веревочка чайного пакетика. И что самое ужасное – записки от Тоби, развернутые и явно прочитанные Гретой.

Грета сидела с каменным лицом.

– А ты чего дома? – спросила я, зачем‑то стараясь, чтобы мой голос звучал беспечно и совершенно невинно. Хотя и сама понимала, что это уже ничего не изменит. Ведь ясно, что Грета ждала моего прихода. Пряталась где‑то в доме и дожидалась меня.

– Болею, – сказала она. – Желудочный грипп. – Она повела головой из стороны в сторону и медленно, с расстановкой проговорила: – Ты вообще представляешь, сколько ты огребешь неприятностей?

Я застыла, как истукан.

– А представь, сколько их огребет Тоби, когда мама с папой узнают, как он тебя завлекал, чтобы ты с ним встречалась?

– Это мое дело, Грета, – сказала я, но она продолжала, как будто не слыша.

– И никто не посмотрит на то, что он гей. Он взрослый мужик. Вот и все. Он взрослый, а ты – ребенок, именно так это и выглядит со стороны. Его арестуют за развращение малолетних, а потом, когда выяснится, что он заразил Финна СПИДом, его посадят в тюрьму. Он. Заразил. СПИДом. Нашего. Дядю. Финна. Тебе это не важно? Да что с тобой? Что с тобой происходит?

А что со мной? Со мной что‑то не так?

– Он меня не завлекал…

– Так, значит, ты сама его завлекала? Это и есть твой бойфренд? – Грета расхохоталась.

– Нет. Я не это имела в виду. Я хотела сказать…

– Я знала, что ты все врешь. Знала, – ухмыльнулась Грета. – Как будто у тебя и вправду есть парень. О чем я думала?! Ты просто жалкая неудачница. – Ее голос звучал пронзительно и пугающе.

– Я… он…

– Что – он? Он теперь твой лучший друг? Я слышала, как ты с ним говоришь по телефону. Вся такая смеешься, заискиваешь перед ним. Прямо‑таки рассыпаешься мелким бесом. Как будто ему это надо. Как будто ему больше нечего делать, кроме как болтать с тобой по телефону.

– Ты же не знаешь… Ты вообще ничего не знаешь. Ты просто полная дура. Глупая, как бревно. – Мне хотелось выложить ей все. Рассказать о записке от Финна. И что они оба не знали про СПИД. И Тоби ни в чем не виноват. Но я знала, что Тоби не хочет, чтобы я об этом распространялась. И еще, может быть, я боялась, что Грета скажет мне что‑то такое, чего мне не хочется слышать. Что она перевернет все с ног на голову, и я совершенно запутаюсь и перестану понимать, где правда, а где ложь.

Пару секунд Грета молчала. Потом смерила меня презрительным взглядом и проговорила все с той же ухмылкой:

– Это же очевидно, Джун.

И я попалась в ловушку. Я понимала, что этого делать нельзя, но слова вырвались сами:

– Что очевидно? Что?!

– Он использует тебя, чтобы оправдаться в собственных глазах. Чтобы снять с себя вину. Наверняка он тебе говорил, что ничего такого не делал, да? Что он ни в чем не виноват? Но он знает, что заразил Финна СПИДом, и теперь ему хочется как‑то себя обелить. Иначе зачем бы ему тратить время… тратить свои последние дни на тебя?

Грета умеет задеть за живое. Умеет подобрать слова, которые ранят в самое сердце. Я знала, что она наблюдает за мной, ждет реакции на свой выпад. Я постаралась изобразить полное безразличие и невозмутимость, но она уже видела мое лицо.

– Ты и сама это знаешь, – сказала она.

– Я‑то знаю. А ты вообще ничего о нас не знаешь, – ответила я, но голос у меня дрожал и звучал неуверенно.

Грета наклонила голову набок и прищурилась.

– Значит, «о нас». То есть теперь это «мы»?

Я хорошо знаю Грету. Когда она в таком настроении, она может запросто переиначить любые мои слова, вывернуть их наизнанку и придать им совершенно противоположный смысл. Как будто она – скульптор, а мои слова – мягкая глина в ее руках. В куске глины заключены миллионы возможностей, а какая из них воплотится в реальность – зависит только от рук мастера. Что бы я ни сказала, Грета превратит мои слова во что‑то глупое и наивное. Но, возможно, она права. Может быть, она не перевирает мои слова, а просто снимает все лишние слои, пока не останется только правда. Голая, без кожуры – неприглядная и безобразная.

У меня опустились руки. Мне показалось, что я сейчас заплачу. Прямо на глазах у Греты – впервые за многие годы. Вот они, все мои тайны, разложены на столе. Как будто кто‑то залез ко мне внутрь, вытащил все, что там было, и выставил на всеобщее обозрение. Смотрите все! Вот ее глупые надежды! Вот ее наивное мягкое сердце!

А потом я увидела, как Грета берет заварочный чайник и наливает чай себе в чашку. Темная жидкость лилась аккуратной и ровной струйкой, и ни одной капли не стекло на носик. Грета поставила чайник на стол и провела пальцем по ободку крышки.

Она трогала мой чайник. Чайник, который оставил мне Финн. В это мгновение все остальное исчезло. Я смотрела на палец Греты, лежащий на фарфоровом носике, и у меня в груди закипала ярость. Мне хотелось убить Грету – по‑настоящему. Она подула на чай у себя в чашке, отпила глоточек. Я смотрела на это и думала, что сейчас я ее точно убью. Я шагнула к ней, но все‑таки остановилась посередине кухни. Остановилась и закричала. Во весь голос. Вложив в этот крик всю обиду и боль, которую причинила мне Грета за столько лет. Все ее злобные наскоки. Все язвительные замечания. Все издевательства, все ухмылки. Я кричала так громко, что у меня у самой заложило уши. Грета испуганно дернулась. Мне наконец‑то удалось ее напугать.

– Не трогай мой чайник! Вообще не прикасайся к моим вещам! – заорала я. Мой голос шел из таких глубин, о которых я даже не подозревала. Грета медленно опустила чашку, поставила ее на стол и потрясенно уставилась на меня. Но потрясение быстро прошло. Она провела рукой по волосам и подтянула резинку, державшую их собранными в хвост.

– В общем, готовься к большим неприятностям, – проговорила она, покачав головой.

– Я тебя ненавижу!

Я бросилась на нее. Мне было уже все равно. Я вцепилась ей в волосы, а она больно пнула меня по коленке. Я отскочила, по‑прежнему сжимая в руке прядь ее волос. Грета взвизгнула, схватилась за свои волосы и выдернула их у меня.

– Перестань, – проговорила она, поднимая руку. – Тише. Мама пришла.

Мы обе замерли.

Я услышала, как хлопнула дверца машины, и поняла, что Грета опять победила. Она, наверное, уже предвкушала момент, когда мама войдет в кухню и увидит все, что лежит на столе. Конечно, она сейчас здорово повеселится, наблюдая за тем, как я пытаюсь найти объяснения. Я обернулась к ней, ожидая увидеть, как она принимает невинный вид, готовясь встретить маму. Но она была напугана не меньше меня.

– Давай быстро, – сказала она.

Она метнулась к шкафчику под раковиной и достала большой черный пакет для мусора. Вернулась к столу и одним движением руки сгребла в пакет почти все, что там было. Я схватила чайник и бросилась в ванную под лестницей, на ходу проливая чай. Заперлась изнутри на задвижку, опустила крышку унитаза и села на нее, прижимая чайник к груди.

Из кухни доносились приглушенные голоса. Я прижала ухо к двери. Мне хотелось послушать, о чем говорят мама с Гретой. Вообще‑то я не люблю подслушивать и подсматривать. И очень этого не одобряю. Но конкретно в тот раз я решила поступиться принципами.

– …мне, правда, лучше… вот решила прибраться в комнате… затеяла генеральную уборку, – сказала Грета.

Я представила, как она предъявляет маме пакет с мусором.

– Замечательно, – одобрила мама. – Я хочу это увидеть.

– Когда закончу, посмотришь, – ответила Грета без малейшего колебания.

Потом я услышала звук открывшейся и закрывшейся двери.

Вылив чай в раковину, я оглядела крошечную ванную в поисках места, где спрятать чайник. Такого места не было. Я осторожно приоткрыла дверь и выглянула в щелочку. Вроде все чисто.

Я со всех ног бросилась вверх по лестнице, держа чайник под мышкой. Вбежала в свою комнату, осторожно, чтобы случайно не хлопнуть, закрыла дверь и засунула чайник подальше под кровать. Потом села и сделала пару глубоких вдохов, стараясь успокоиться.

Хорошо хоть, что Грета не добралась до «Книги дней», которая лежала у меня в рюкзаке. Но как только я об этом подумала, мне опять стало дурно. Мой рюкзак так и остался на кухне, где я его бросила, когда пришла. Я сорвалась в места и помчалась вниз, перепрыгивая через три ступеньки.

Мама поставила на стол свой портфель и задумчиво смотрела на мокрую дорожку пролитого чая, ведущую из кухни в коридор. Мой рюкзак лежал там же, где я его бросила. Я побыстрей схватила его и закинула на плечо.

– А, Джуни. Я думала, ты еще в школе. У меня получилось прийти пораньше. Все‑таки я беспокоилась, как тут Грета. Утром ей было плохо. Но сейчас вроде получше. Ты, кстати, не знаешь, что это такое… – Она указала на чайную дорожку на полу.

– Это я пролила. Сейчас уберу. – Я оторвала от рулона сразу несколько бумажных полотенец и принялась вытирать пролитый чай.

У двери в ванную я обернулась. Мама тоже вышла в коридор наблюдала за мной. Покачала головой и вернулась обратно в кухню.

Грета заставила меня делать уборку в ее комнате, чтобы не получилось, что она соврала маме. Я разбирала горы ее одежды, сваленной на полу и на кресле, а она сама наводила порядок в бумагах на столе. Мне хотелось спросить, почему она мне помогла. Зачем было так напрягаться, изображать осведомленность, вытаскивать вещи из моего тайника – лишь для того, чтобы в самом конце спасти меня от разоблачения? Но я не стала ничего спрашивать. Знала, что Грета мне не ответит. Плюс к тому она слушала музыку в плеере. Даже мне было слышно, как у нее в наушниках надрываются «Бон Джови», выкрикивая во весь голос «Живем молитвами».

Позже, уже совсем вечером, когда родители сели смотреть новости по телевизору, Грета постучалась ко мне. Вошла, не дожидаясь ответа, закрыла за собой дверь и встала, прислонившись к ней спиной. Посмотрела на меня, потом обвела взглядом всю комнату.

– Чего тебе? – спросила я.

– Просто хочу, чтобы ты знала, с кем ты встречаешься. С закоренелым преступником.

Я лежала в кровати и прижимала к себе Селию, моего старого плюшевого тюленя. Я давно не играю в мягкие игрушки, но до сих пор сплю с Селией. Это единственный плюшевый зверь, с которым я не хочу расставаться. Я положила руку на шею Селии, на то место, где набивка истерлась и голова свешивалась набок.

– Ты о чем?

Я заметила, как она улыбнулась. Грета наслаждалась своей победой и не торопилась отвечать. Она еще раз медленно осмотрела всю комнату, задержав взгляд на дверце шкафа.

– О Тоби. О твоем лучшем друге. Он сидел в тюрьме. Он бывший зэк. – Сейчас у нее было почти такое же лицо, как на портрете, написанном Финном. Лицо человека, довольного тем, что он выдал чей‑то большой секрет.

– Я… – Меня бросило в жар. Я лежала и гладила Селию большим пальцем. Папа говорил мне, что у Тоби были какие‑то крупные неприятности, но мне даже в голову не приходило, что это могут быть неприятности такого рода.

– И не надо ничего говорить, Джун. Это правда. Он познакомился с Финном в тюрьме.

– Финн никогда не сидел в тюрьме. Так что они не могли…

– Да нет, дебилоид. Финн вел изостудию для заключенных. А Тоби там занимался. Так они и познакомились. – Грета взяла с полки книгу и принялась неторопливо ее перелистывать, как будто собиралась стоять так всю ночь. Как будто она заглянула сюда, чтобы почитать книжку.

– Откуда ты знаешь?

Она не ответила. Молча положила книгу на стол и обернулась ко мне, подняв брови. Потом цокнула языком и покачала головой.

– Я понимаю, хороших друзей найти трудно, Джун. Но бывший зэк, больной СПИДом, – это явно не лучший выбор. Тем более тот, кто был причиной смерти твоего дяди.

– Ты все врешь. – Но я знала, что она не врет. Грета хрупкая и невысокая, но, когда она знает что‑то, чего не знают другие, она кажется просто огромной. Раза в полтора больше своих реальных размеров. И она не врала. Даже сама ее поза – Грета вновь встала, прислонившись спиной к двери, и скрестила руки на груди – буквально дышала правдой.

– Пожалуйста. Можешь не верить, – сказала она.

Я думала, она сразу уйдет, но она не ушла. Она смотрела себе под ноги, как будто о чем‑то задумавшись. А когда она наконец заговорила, ее голос звучал уже не так уверенно.

– Знаешь, Джун… знаешь… если ты пообещаешь, что перестанешь с ним видеться, я от тебя отстану.

Я убрала Селию под одеяло. Мне было слышно, как внизу выключился телевизор. Потом из кухни донеслись голоса родителей и звон посуды, которую складывают в раковину.

Я посмотрела на Грету, и на миг мне показалось, что она сейчас заплачет. Но она не отвернулась. Она смотрела на меня широко раскрытыми плазами, словно хотела, чтобы я увидела, что она еле сдерживает слезы. Словно ждала от меня ответа. Я ничего не сказала. Я не могла дать обещание, которое не смогу выполнить. Грета вся как‑то сникла, как будто вдруг поняла, что ее хитрый план не сработал. Как будто она использовала все козыри, и ей больше нечем играть. Но быстро взяла себя в руки. Расправила плечи, подняла голову и посмотрела на меня.

– Знаешь… я думала, что теперь, когда Финна не стало… думала, мы с тобой…

– Что ты думала? Что сможешь терзать меня круглые сутки?

– Нет, я… – Она и вправду расплакалась. И разочарованно проговорила сквозь слезы: – Он сидел, Джун. В тюрьме.

Потом распахнула дверь и шагнула за порог.

Date: 2015-12-12; view: 357; Нарушение авторских прав