Три круга Дантова ада 4 page

Выдержал Эммануил Герхардович только 13 дней. Чувствуя, что приходит конец, он отправился с утра в санчасть - последнюю надежду спасти жизнь. Ноги не шли. Не было сил, чтобы оторвать их от земли и сделать хотя бы один шаг вперед. И он, нагнувшись, руками пере­ставлял свои непослушные ноги. Три шага, еще три шага... Почти целый день понадобился ему, чтобы пересечь территорию стройотряда и добраться, наконец, до медпункта.

- Полная дистрофия, цинга, тро­фические язвы, - заключил врач Лозингер.

Такой набор болезней позволял ему направить Герцена в стацио­нар.

- Это была не больница, а настоящий Освенцим: людей там не было, были только тени. Плоские, они почти не выделялись на нарах. Мало кто из них двигался. У многих уже не было сил даже есть, - заметил он. Все лечение состояло в том, что кроме 600 г хлеба и "супа", пола­галось еще крошечная порция гороха и верхних зеленых листьев ква­шеной капусты.

Все разговоры между "доходягами" вращались, главным образом, вокруг еды. Вспоминали, что и как в их семьях готовили, каких и сколько продуктов брали. Иногда горько шутили, переходя на русский язык.

- Турак я пыль: дома просил фарить суп пошиже, теперь кохта приету, скашу пабе - "фари суп, штоп лошка стоял!"

- Я котелок с сопой перу, путу тома черес окошко суп получать.

- Не сапуть конфоира с сопой фзять...

Но и эти редкие штуки разбивались о жестокую реальность:

- Турак, кута ты поетешь? У нас теперь нету тома...

- Почему нету? Лагерь - наш ротной том...

- А са "Химстрой" не хочешь? Там всем ротной том путет...
Десять дней "лечился" Эммануил Герхардович в стационаре: тех, кто за это время не умер, выписывали в бригаду "легкого труда". Он не умер. Выжил девятнадцатилетний недавний спортсмен. Но еще четы­ре месяца "кантовался" на 600 г хлеба в бригаде "слабосильных", находясь где-то посередине между жизнью и смертью.

Она ходила вокруг нас, мы каждодневно чувствовали ее холодное дыхание. Каждый раз, ложась спать, надо было благодарить судьбу за то, что сегодня еще жив. Завтра тебя могут отправить в такое место и на такую работу, что или не сдюжит организм, или тебя уничтожит случайность, или не выдержат нервы, и ты пойдешь сам навстречу смерти.

Тому свидетельством еще один рассказ. Принадлежит он Егору Егоровичу Штумфу, работавшему в лагерях 32-го лесозаготовитель­ного района, поставлявшего лес Рудбакалстрою, где создавалась же­лезорудная база для будущего металлургического завода в Челябинске.

В конце 1942 года на Урале стояли необычно суровые даже для этих мест морозы. В один из дней, когда термометр показывал за пятьдесят, к лесобирже был подан состав из 80 полувагонов (кому другому они нужны в такую погоду!). Их надо было срочно загрузить лесом: желез­ная дорога ждать не любит. Бревна были толстые и очень тяжелые. Каждое с помощью веревок и десятков рук по наклонным лагам с превеликим трудом вкатыва-лось наверх, пока, наконец, достигнув борта и перевалив за него, с громом не падало вниз, с силой раскачивая вагон.

- Вильст нихт геен, да бляйб дох штеен, - да гоп! - задавал ритм про-стуженным голосом стоящий на узком борту полувагона человек. Он соединял усилия десятков рук, передвигающих бревно снизу и тянущих его за перехлестнутые веревки по другую сторону вагона. - Вильст нихт геен, да бляйб дох штеен, - да гоп!

И так - бревно за бревном, бревно - за бревном.

Прошла ночь, наступил новый день, а работа все продолжалась. Смены не было и быть не могло: на погрузке работал весь лагерь - 630 человек. Их покидали последние силы. Мороз свободно пробирался сквозь стеганные на пакле брюки и бушлаты, огненный ветер до бе­лизны обжигал лицо. Ноги намертво примерзали к пакляным чуням, подшитым подошвами из грубых автомобильных скатов. Немилосер­дно стыли почти голые руки. Люди замерзали: голодное тело работа не греет.

Начальство исходило криком, конвоиры прикладами и ногами под­нимали тех, кто еще мог встать. Одетые во фронтовые полушубки и солдатские серые валенки, не расставаясь с оружием, ходили они вокруг костров, со всех сторон оцепив грузовую площадку. Подойти к ним никто не смел: еще издали его встречали ощетинившаяся штыком винтовка и окрик:

- Назад, стрелять буду!

Почти сутки продолжалась адовая работа. За 23 часа было погру­жено 5 тысяч тонн леса. Состав ушел в положенный срок, а на лесобирже осталось 26 трупов. Обморозились почти все. На следующий день на развод вышло, многие с помощью палок, 380 человек. В неко­торых бригадах осталось по пять-восемь трудоспособных.

Несколько трупов уехало с бревнами в вагонах. Это были останки тех, кто стоял на борту и не смог в момент падения бревна удержаться на вконец замерзших и негнущихся ногах. Их придавило бревнами, сдвинуть которые уже ни у кого не было сил.

Да и зачем? Все равно, где умирать...

Опираясь на палку, вышел на развод и Егор Егорович. Он отморо­зил ноги, но еще не знал, что уже началась гангрена. Санчасти в лагере не было, и он сам отрезал себе почерневший, бесчувственный палец ноги. От полной ампутации ног или неминуемой смерти его спас хи­рург из своих, "трудомо-билизованных", занятый на общих работах. Он оперировал прямо в бараке при помощи бритвы, огня и одеколона. Я видел эти ноги: до самых колен на них нет живого места. Не один он сидел тогда на больничных 600 г, прово-жая на тот свет друзей по несчастью.

И так было повсюду. Не только в лагерях Бакалстроя. Казалось, весь мир отвернулся от нас, будто от прокаженных. Везде, на каждом шагу нас окру-жали каторжный труд, издевательства, голод, запроволочная смерть.

Живое описание нечеловеческих условий жизни наших немцев на строительстве железной дороги Котлас-Воркута я нашел в работах моего нового знакомого из Фрунзе Антона Антоновича Кноля, пенси­онера, Инте-реснейшего человека. Исключая годы "трудармии" и вре­мя, необходимое для добывания хлеба насущного, он провел за письменным столом. С ручкой в руках. Начиная с 16-ти своих довоен­ных лет пишет он повести и рассказы. Написал - сначала на немецком, а потом на русском - тысячи страниц текста. И ни одной не смог опубликовать. Никому его "писанина" не была нужна. Многое сжег, а часть попала в мои руки. Уверяю - они достойны внимания.

Здесь я хочу привести две выдержки из его повести "Котласская история. Отец", написанной по свежим следам в послевоенные годы.

Но прежде - короткое пояснение.

В феврале 1942 года его отца, Антона "большого" (он был выше двух метров ростом) или "Егорыча", как его еще называли, вместе с двумя братьями и зятем Егором по "мобилизации" направили в район Котла­са строить железную дорогу. И - все они, за исключением Егора, вместе с тысячами других наших немцев, остались в той северной архангельской земле.

Виденное лично и рассказанное Егором Паулем он описал в своей повести. Приведу эпизод, который дает представление о том, в каких условиях сооружалась железная дорога Котлас-Воркута.

"...Земля промерзла на большую глубину и на выемке грунта мож­но было работать только сообща. Сначала жгли негодные автомобиль­ные покрышки, разный хлам, дрова. Затем на оттаявшем месте в земле выкапывали яму и на глубине полутора-двух метров, где заканчивал­ся мерзлый грунт, делали подкоп. А сверху мужики, став в один ряд, плечом к плечу, плоскими, до остроты наточенными ломами, били в одно и то же место до тех пор, пока не появлялась трещина, и глыба в несколько кубометров не обваливалась вниз. Ее разбивали на мелкие части и тачками отвозили по доске туда, где начиналась насыпь.

Таким способом удавалось иногда выработать по пять кубометров на человека в смену и получить 800 г хлеба.

Но когда выемка для будущего полотна подходила к концу и требова­лось снимать грунт небольшой толщиной, работа почти не двига­лась с места: от ломов отскакивали только маленькие кусочки земли. Так было в случаях, когда надо было начинать работу на новой выем­ке. В ход снова шли костры, которые надо было поддерживать день и ночь, добывая в лесу дрова.

Иногда на объекте появлялся начальник строительства Бове.

- Ну, как, орлы, идут дела?

- Да плохо, Данила Григорьевич! Сами видите: земля сильно про­мерзла и ее с большим трудом удается выбирать. Нормы очень боль­шие!

- Э, Егорыч, как тебе не стыдно! Посмотри на себя, бригадир, мужчина двухметрового роста, а говоришь: "нормы большие", "не справимся". Да я вижу, вы даром хлеб хотите есть!

- Никто этого не хочет. Ослабели мы сильно. Поймите нас, товарищ начальник!

- Но и вы нас тоже поймите: не можем мы вас даром кормить.
Работайте!"

Не правда ли, примечательный эпизод описан в повести Антона Кноля? Ясно видно: не людьми, а рабочим скотом считал начальник подчиненных ему работников, знал, никуда им, немцам, не деться, под конвоем живут. За полкило хлеба все тут костьми лягут.

Чем не Некрасовская "Железная дорога":

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то все косточки русские...

Только на этот раз не русские, а российско-немецкие. Сходство такое, словно о нас писал великий русский поэт:

Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой...

Будто не о крепостной, невольничьей России, а о наших сороковых годах повествует певец российского горя! Сто лет с той поры прошло, а принудительный, каторжный труд остался. И дорогу строили так же: лопатой, тачкой, киркой. И умирали от того же тысячами.

Приведу еще одну выдержку из повести Антона Кноля:

"...Егор сразу же начал разыскивать тестя. И вскоре это ему уда­лось. Он находился в "слабосильной команде":

- Здравствуй, отец!

- Что тебе от меня нужно? - кое-как выдавил из себя тесть.

- Да вы что, меня не узнаете? Егор я.

- Какой Егор? Егор...

- Да как же? Зять я ваш. Егор Пауль!

- А Егорка, это ты? Плохо мне, сынок. Очень плохо.

- Я принес немного хлеба и сала.

- Егорка, надо на всех поровну разделить. Видишь, эти люди тоже есть хотят, не один я. Отдай им все...

- Ладно, отец, поднимитесь маленько... Сейчас я вам помогу...

- Не надо, сынок. Все... Я уже не жилец... Пришла моя кончина...- с трудом выдавил из себя Антон Большой.

- Нет, я спасу вас! Вот, - Егор откусил кусочек от хлеба и от сала и положил тестю в рот. - Ешьте!

Отец закашлялся, и драгоценные крошки разлетелись по сторонам. Тут же десяток наблюдавших за ними людей, сбивая друг друга с ног, что-то мыча, кинулись за этими крошками.

- Люди, что вы делаете?

Егор достал перочинный нож и разрезал хлеб и сало на маленькие кусочки. Протягивая костлявые руки и чавкая цинготными ртами, люди навалились на Егора.

- Мне! Мне!

Егор стряхнул с себя десяток скелетов, собрал в руки кусочки хлеба и сала и стал класть их каждому в рот. Они с жадностью жевали, причмокивая, как грудные младенцы.

Он подошел к тестю, чтобы еще раз попытаться покормить его. Но было уже поздно. Антон - совсем небольшой - лежал на спине с широко открытыми, глубоко запавшими глазами, полными печали и слез..."

Только два эпизода из рукописной повести Антона Кноля о Котла­се, рядом с которым можно поставить, наверное, только Колыму. Расстояние - 8 часовых поясов, а порядки были одни и те же. Один почерк, одна изощренная садистская рука отправляла в мир иной тысячи, сотни тысяч, миллионы живых людей. Это по ее мановению уходило через "райские ворота" ОПП бесчисленное количество немец­ких "доходяг", которые оказались по другую, роковую сторону жизни, проведенную через каждый из бессчетных лагерей НКВД. Для них, будто это было в блокадном Ленинграде, не нашлось спасительных граммов продовольствия, чтобы сохранить жизни чьих-то отцов, му­жей, братьев и просто людей.

Мне неведомо, где хоронили трупы из нашего 4-го стройотряда, хотя видел, как их вывозили из лагеря на санях, и вахтер, пересчиты­вая, протыкал каждого для большей верности (чтобы живой не убе­жал) железным штырем. Что касается центральных лагерей, то о пустыре, находившемся за заводскими корпусами, мне рассказывали многие. Когда в 1945 году я проезжал по этим местам в сторону стан­ции Баландино, мне показали березовый лес, в котором зимою 42-43-го громоздились штабеля трупов, свезенные из всех близлежащих лагерей Бакалстроя.

По весне их сбрасывали в огромные ямы на пустыре, через который теперь пролегала дорога. Стоило отойти на несколько метров в сторо­ну, как земля начинала "дышать" под ногами, будто на болоте.

Уже тогда, в 1945 году кругом зазеленела трава и не видно было признаков захоронений. Никто и теперь не подозревает, что десятки тысяч погубленных душ ушли через этот чистый березовый лес в безвестность.

Как совсем недавно рассказывала Герта Владимировна Факанкина, жительница Металлургического района Челябинска, одна из ини­циаторов движения за увековечение памяти мучеников лагерей Бакалстроя, площадь массовых захоронений - грандиозных людских могильников - в этом месте занимает целых 8 гектаров. Еще не так давно там был пустырь. Но после того, как несколько лет назад здесь начали ловить черепах, которые поселились в бывших могилах, и захоронение нарушилось, подсобное хозяйство распахало пустырь под посевы. По сей день лемехи плугов выбрасывыают наружу людские кости. Кощунство стало обыденным.

Но хоронили умерших лагерников не только на поле у березовой рощи. В первую зиму 1942 года их окоченевшие тела свозили в район, распо-ложенный за Доменстроем. Недалеко оттуда находился 9-й стройотряд, состоявший из "доходяг", которых тоже свозили из других лагерей Бакалстроя на "легкий труд".

Основной работой этих истощенных донельзя людей было рытье ям для захоронения собственных и привозных покойников. Складировать в роще их стали только следующей зимой. Сегодня зарывали одних, завтра других, а через несколько дней - позавчерашних могильщиков. Иногда в те ямы, которые они сами выдалбливали в кристально мерз­лой, неподдаю-щейся земле.

Это был универсальный конвейер, смысл и назначение которого состоял в том, что люди закапывают сами себя. В нескончаемом потоке труп родного брата узнать было невозможно: голод отнял у людей индивидуальные черты, превратив в одинаково голые черепа и неот­личимые друг от друга кости скелетов. Разными были только номера на привязанных к ногам фанерных бирках, взятые из тех самых фор­муляров с оттисками пальцев, которые не так давно заполнялись по­койниками под веселые шутки остряков.

Сил у могильщиков было мало, и они откровенно халтурили. А весною, когда пригревало солнце, мелко выкопанные и плохо засы­панные траншеи заполнялись водой, тела всплывали наверх, и всю работу приходилось начинать сначала.

Летом 1943 года, когда была задута доменная печь, через эти места пролегала насыпь эстакады, с которой на человеческий могильник огнен- ным потоком вылились первые тысячи тонн шлака. На этот раз строители комбината были захоронены надежно!

- Вот так. А вы пишите: "Надо поставить памятник погибшим строителям комбината!" Где его ставить? Все следы тщательно скры­ты, - такими словами закончил свой рассказ о 9-м, "специального назначения" стройотряде Яков Христианович Раль, пенсионер из го­рода Фрунзе.

Он был в 7-м стройотряде художником, а в 9-м его нередко посыла­ли для написания патриотических лозунгов во славу Партии, Прави­тельства и Великого Сталина. Эти лозунги осеняли последний путь невинных жертв изуверской системы геноцида.

Истинную же славу им, нашим вождям, пропел в своей повести Антон Кноль. Мне кажется, нелишним будет привести из нее еще одну небольшую цитату.

"...Слабосильная команда ("СК") редела с каждым днем. Утром к бывшим складам, где мы жили, подъезжал трактор "ЧТЗ" с длинными санями, изготовленными самими "доходягами". Спецкоманда из чис­ла СК, полу-чившая усиленный паек, спускалась вниз, где в нечелове­ческих условиях жили и умирали люди.

- Ну, есть у вас "наши", застывшие? - подходили к нарам и спраши­вали "похоронщики". Им молча показывали на нары, где вперемежку лежали до предела ослабевшие и уже мертвые тела. Те стягивали их с нар, брали их за ноги и за руки, а иногда и просто волоком тащили по ступенькам наверх. Иногда прихватывали еще теплых, чуть живых, но уже находящихся "на грани" и тоже волокли к саням. Стаскивали там с них одежду, которую бросали в общую кучу, а тела грузили на сани, как бревна, навалом.

- Больше нет у вас дохлых?

- Нет, завтра приезжайте. Еще будут.

Нагруженные покойниками сани с могильщиками наверху, доез­жали до больших общих ям и умерших закапывали, как скотину".

Думаю, под истинностью этих сцен, подпишется каждый трудармеец и каждый политический узник общего их дома - ГУЛАГа.

Груды жертв! Холмы скелетов!

Заслуженным памятником вождям была бы гора черепов загублен­ных ими людей. Это был бы новый "Апофеоз", достойный бериевщины и эпохи сталинизма.

ИЗГОИ В СОБСТВЕННОЙ СТРАНЕ

...Это был бы один из парадоксов того, сотканного из противоречий времени: смерть на одном полюсе рождала жизнь на другом. Голодные, еле передвигавшие отекшие, покрытые язвами ноги, строители-при­зраки с трудом взбирались на головокружительную высоту. Несмотря на небывалые морозы той зимы, они работали, хотя и медленно, но упорно, сантиметр за сантиметром поднимая ввысь металлические конструкции, продвигая вперед стройку. Все ближе к цели - пуску комбината и к собственной гибели. Безмолвно, безропотно, повинуясь единому в той двойственности чувству долга и року.

Все это можно было бы выдать за беспримерный трудовой подвиг десятков тысяч людей - с одной стороны, оно так и было, - если бы не одно обстоятельство.

В раздумьях о собственной судьбе и участи собратьев по несчастью я нередко приходил к выводу, что в сущности мы никому не были нужны. Ни стройке, ни стране. Что вовсе не для того нас собрали, чтобы в кратчайшие сроки построить металлургический комбинат, дать "сталинский" металл военным заводам, делом помочь фронту. По прошествии времени, благодаря открывшейся возможности оценить всю глубину варварских методов и целей всеобъемлющего ГУЛАГа, в недра которого нас упрятали, стало еще более очевидным, что все наше жизнеустройство, Бакалстрой, как и все другие лагеря для советских немцев, были запрограммированы не столько на созидание, сколько на изоляцию и методичное уничтожение "спецконтин-гента", к которому, наряду с многочисленными "врагами народа", были причислены и советские немцы. Это была ставка на антинемецкий геноцид.

Уверен, никто никаких прямых циркуляров, подобных гитлеров­ским, на этот счет не издавал и варварских доктрин открыто не выска­зывал. Никого из нас к стенке не ставили и в крематории не загоняли. Сделать это не по-зволяла официальная доктрина о социалистической законности, социали-стическом демократизме, социалистической справедливости, о свободе и равноправии народов. Такая чисто теат­ральная условность, словесная игра была!

В утвердившихся традициях советского фарисейства этой цели можно было достичь более "благообразным" способом. Достаточно бы­ло одним росчерком пера снизить нормы нашего питания до пределов, превращавших жизнь в муку постепенной, но верной гибели.

Неоценимое с ханжеской точки зрения достоинство этого метода умерщвления неугодных состояло в том, что его в любое время можно было оправдать "объективными" обстоятельствами: война, мол, ката­строфический дефицит продовольствия, кто-то должен умереть, что­бы выжили другие. Пусть ими будут враги народа. А если по отношению к "своим" немцам это и "не совсем" законно, то все-таки "объективно", "справедливо". Во всем-де виновата война, которую, как известно, не мы начали...

В системе ГУЛАГа в наиболее тяжелом положении находились заключенные в лагерях для "трудмобилизованных". Дополнительное свидетельство об этом принадлежит Эльзе Яковлевне Комник, прожи­вающей в городе Валге, в Эстонии. Давний знакомый ее семьи Петр Андреевич Шпехт после окончания строительства железной дороги Ульяновск-Казань в числе нескольких тысяч других "трудмобилизо­ванных" был этапирован на лесоповал в Свердловскую область. Слу­чайно попав как-то на весеннюю прорывку турнепса, он и его товарищ захватили с поля по килограмму корешков, за что были приговорены судом к одному году принудработ в исправительно-трудовой колонии.

Там они тоже работали на лесоповале, но по сравнению с "немец­ким" лагерем питание в ИТР было настолько лучше, что по истечении срока наказания им не хотелось возвращаться назад. Просили руково­дителей лагеря оставить их в колонии еще хотя бы на год. Но из этого, конечно, ничего не вышло. Они очень сожалели, что не взяли тогда на два-три килограмма больше, поскольку за каждый килограмм давали по одному году заключения.

Еще и сегодня мой знакомый из Соколука Егор Филиппович Вельмс, находившийся в лагерях Кизилшахтстроя, бывшей Молотовской области, убежден в том, что осенью 1942 года вместе с другими доходягами копал могилу, рассчитанную на всех "трудмобилизован­ных" их лагеря. Так по крайней мере утверждали начальники из вольного состава, вымещая на них накопившийся за время войны праведный гнев на гитлеровцев:

- У, немчура, проклятая! Ни на что не надейтесь! Всех в могилу загоним, а фашистам не отдадим!

Как далеки были эти горькие обвинения и угрозы от реальных наших чувств, надежд и стремлений! Никто из нас в победу Гитлера не верил, и сильнее смерти была витавшая вокруг нас несправедли­вость. Каждый предпочел бы погибнуть на фронте в битве с фашиста­ми, чем лагерной пылью бесследно исчезнуть в бесконечных списках ОПП. Об этом были все думы, мечты и надежды, в этом виделось единственное спасение от смерти и унизительной колючей проволоки.

Нигде, наверное, так легко не верят слухам, как в лагерях для заклю-ченных. И нигде в большей степени, чем в неволе, желаемое не выдается за действительное. То затухая, то накатываясь с новой си­лой, волною проходили слухи по баракам, занимали людей на переку­рах. Все они порождались двумя сокровенными желаниями: быть отправленными на фронт или на работу в сельском хозяйстве. В вос­паленных умах голодных, униженных людей оба желания связыва­лись с избавлением от лагерного режима, от конвойных собак, оскорбительных прозвищ, с возможностью досыта поесть. Перед пу­лей врага страха никто не испытывал: со смертью каждый и без того ходил в обнимку.

Но все мечты и надежды разбивались о жестокую реальность, ко­торая начисто уничтожила в людях остатки веры в справедливость и в возможность когда-нибудь выбраться из лагерного ада. Год неимовер­ных физических и психических страданий, голодной скитальческой жизни превратил еще оставшихся в живых людей в серое сплошное месиво, в котором трудно было узнать даже хорошего знакомого.

- Ну, человек! Неужели это ты? Куда же делись твои щеки и толстый зад? - спрашивал один.

- Они там же, мой друг, где и твой толстый живот, - отвечал другой.

- Сохранить бы кости - мясо нарастет!

Такой разговор можно было услышать между еще сохранившимися оптимистами, которых, однако, становилось все меньше и меньше. Счет в лагере шел теперь уже не на годы, а на месяцы, недели, дни...

Будто сегодня, предстают передо мною картины тех лагерных зим­них дней начала 1943 года. Все трудармейцы одеты в одинаковые, изрядно износившиеся, прожженные у костров, стеганные на пакле бушлаты, брюки, чуни и подобие шапок. Одежда намного больше хрупкого, почти невесомого тела. Некогда аккуратные немцы выгля­дят уродливыми манекенами, а еще больше - огромными чучелами. У всех одинаково истощенные синие лица - как говорится, щека щеку съела - и обмороженные, почерневшие носы. Серая кожа так обтянула кости - хоть череп по нему изучай. И одинаковая у всех медленная, шаркающая походка: не только не поднимаются ноги, но и сползают, не держатся на ногах тяжелые чуни, подшитые килограммового веса срезами из автомобильных скатов.

- В штрафном 13-м стройотряде я весил сорок девять килограммов,- сказал мне как-то Виктор Вернерович Штирц, почти двухметрового
роста мужчина.

Думаю, что мой вес в то время был еще меньше.

Это зарисовка с натуры, сделанная в "работоспособной" части ла­геря. В нем " трудмобилизованные" бедолаги хотя и плохо, но все-таки еще держались на ногах. В двух других его частях - бараках "оздоро­вительно-профилактического пункта" и в морге - картина однообраз­ней: в воздухе ОПП неизменно витала, выискивающая очередную жертву, смерть, в морге она была единственной и неизменной хозяй­кой.

- Мастерская в 7-м стройотряде, где я работал художником, - рас­ска- зывал Яков Христианович Раль, - размещалась над подвальным помеще- нием морга. Каждое утро там грузили по 60 - 100 трупов на тракторную тележку и отвозили за Химстрой.

- Это же невероятная цифра! - пытался я возразить. - В таком случае за три месяца там не осталось бы ни одного человека.

Так бы оно и было, если б стройотряд постоянно не пополнялся за счет новых мобилизаций, снятых с фронта красноармейцев и коман­диров, задержавшихся в стройбатах, и за счет перевода из других стройотрядов, которые заполняли военнопленные. А из первых лагер­ников в 7-м строй-отряде действительно почти никого не осталось, все ушли за Химстрой, - уточнил Яков Христианович...

Я испытываю неудобство перед читателем. Однообразно! Опять смерть, опять унижение человеческого достоинства, опять неслыхан­ные мучитель-ства, которые и животному-то не вынести! Тот, кто не прошел через все это, не поймет меня. И даже, возможно, не поверит. Но именно так в действи-тельности выглядели зимой 1942-1943 года усиленные военным режимом концентрационные лагеря, в которых заживо были погребены наши немецкие мужчины.

Читая замечательную повесть Евгении Гинзбург "Крутой марш­рут", вижу: в одном царстве-государстве находились наши лагеря – царстве Змея Горыныча, подвергшего нечеловеческим мучениям мил­лионы людей, сеявшего горе, несчастье, смерть. Но и здесь нахожу подтверждение тезису, что даже политические и уголовники содержа­лись относительно с нами лучше. Если термин "лучше" вообще приме­ним к тому поистине адскому существованию.

Читаю у Е.Гинзбург: "...И тут маятник словно качнулся в другую сторону. Раздался окрик сверху: "А план кто будет выполнять?" А после окрика - акции официального гуманизма, отмененные было в связи с войной. Снова открылся барак ОПЗ (оздоровительный пункт). Доходяги помоложе, которых еще рассчитывали восстановить как ра­бочую силу, получали путевки в этот лагерный дом отдыха. Там ца­рила нирвана. И день и ночь все лежали на нарах, переваривая полуторную пайку хлеба.

Но и тем дистрофикам, которые не попали в ОПЗ, стали щедрее давать дни передышки. В обеденный перерыв снова стали выстраи­ваться перед амбулаторией очереди доходяг с протянутыми ложками в руках. В ложки капали эликсир жизни - вонючий неочищенный жир морзверя, эрзац аптечьего жира..."

Всё - похоже, всё - так же, как у нас. Будто близнецы-братья были наши лагеря. Такие же мученические пытки режимом, каторжным трудом, непроходящими приступами голода.

Все так. С той лишь разницей, что вопреки законам физики маят­ник в наших, "немецких" лагерях двигался только в сторону дальней­шего "завин-чивания гаек". Никто полуторную пайку хлеба, на нарах лежа, не перевари-вал, никакой передышки дистрофикам не давалось. Да и вообще, до лета 1943 года почти ни у кого не было ложек. Их еще год назад выбросили за полной ненадобностью. Не было ее, конечно, и у меня: пару кусочков тур-непса и столько же рыбьих косточек, что оставались иногда на дне котелка после питья через край, можно было достать и пальцами.

Выходит, концлагеря для "трудмобилизованных" советских немцев успешнее работали на истребление "живой силы", чем колым­ские!

Своим восемнадцатилетним умом я понимал, что судьба наша и сама жизнь зависят от развития событий на фронте, от исхода войны. И дело было не только в сохранении советских немцев как националь­ности, но и в существовании каждого из нас в отдельности. Яснее ясного было, что в случае победы гитлеровцев никому из нас не остать­ся в живых. Причина? Исторически общий язык, а главное - общее, ставшее ругательным, неприличное имя "немец".

Сегодня спрашиваю: возможно ли что-нибудь более безрассудное и чудовищное, чем ставить своих соотечественников на одну доску с врага- ми? И считать их врагами? И поступать с ними, как с врагами? И уничто-жать их, как врагов? Не имея на все это абсолютно никаких оснований!

К счастью, не довелось Великому Душегубу Берия довести до конца дьявольский план Родного Отца советских народов. Спутала карты им Красная Армия, одержав долгожданную победу под Сталинградом. Победу, выкованную народом в тылу и омытую кровью его сыновей, вряд ли знавших, скольким поруганным, обездоленным и обреченным вселила она надежду на жизнь.

Трепетным пламенем загорелся в наших душах ее огонек! С зами­ранием сердца следили мы, как идут дела на фронте, оставшиеся силы вкладывая в работу ради победы. Победы над фашизмом во что бы то ни стало. Это помогало нам преодолевать ничуть не облегчившийся абсурдный режим и удерживать нависший над нами дамоклов меч голодной смерти. Веру в будущее вселяло и то, что во время вечерних поверок наряду с привычными приговорами военного трибунала нам стали зачитывать победные сводки Совинформбюро, а на центральной аллее лагеря рядом со стендами о трудовых подвигах "трудмобилизованных" появились газетные витрины. "Правда" перестала быть для нас недоступной. Теперь по мысли попечите-

Date: 2016-02-19; view: 407; Нарушение авторских прав