Три круга Дантова ада 2 page

Так и жила. Анна Филимоновна, отбиваясь медицинскими справ­ками от обязательного минимума колхозных трудодней и непосильно­го сельхозналога. А на жизнь начал зарабатывать, став в 17 лет учителем местной начальной школы, Андрей Андреевич, поступив­ший учиться заочно в педагогическое училище. Мог бы учить малы­шей и дальше, но проявил принципиальность - не написал донос, который требовали от него в районном НКВД.

- Ты об этом еще пожалеешь! - пригрозили там ему. И слово свое сдержали: его уволили с работы, исключили из комсомола как не оправдавшего доверия". А главное - в течение трех лет, вплоть до 1953 года - не давали разрешения на поездку в город Канск на учебу. И только после кончины родного Отца всех советских народов он смог вернуться учителем в школу. Всесильные Органы непослушание не прощали никому, а спецпоселенцу - тем более.

Почти десять лет спустя, в 1961 году, после переезда в Латвию, обратилась его мама в собес за пенсией по инвалидности, предъявила справку о том, что работала при Джидском управлении лагерей.

- За время заключения пенсию не выплачиваем, - заявили ей там.

- Что такое "трудмобилизованная" не знаем.

Пришлось Андрею Андреевичу окольными путями выходить на заместителя министра социального обеспечения республики, который "в порядке исключения" разрешил выплачивать матери пенсию в 20 рублей, которой она довольствовалась до конца жизни.

И это не единственный случай, когда, увидев справку о трудовом стаже в годы войны со штампом какого-нибудь "лага", нашим немцам отказывали в назначении пенсии.

- У нас, в эстонской Валге, - рассказала Фрида Яковлевна Вольтер, - такой же случай был. В 1967 году в горсобес за назначением льготной пенсии обратилась многодетная мать Мария Бретгауер. Вместе с дру­гими документами она подала и справку о работе в трудовой армии. Инспектор бросила эту справку назад и в сердцах сказала:

- Что вы суете мне эту бумажку? Справка не считается, потому что вы были наказаны.

Мария оторопела от неожиданности, но все-таки нашлась:

- За что же мы были наказаны? - спросила она.

- Это вам лучше знать, - последовал грубый ответ.

Конечно, Мария Бретгауер льготную пенсию получила. Но оскор­бительный этот случай разошелся среди немецких жителей обоих Валг (эстонской и латышской), еще одним черным пятном отложившись в толще причиненных обид. Сейчас Бретгауеров в Валге уже нет. Не­сколько лет назад, как только представилась возможность, многодет­ная семья выехала в ФРГ. А молва об этом "нетипичном" случае там до сих пор живет. И до меня дошла.

Хорошо, если бывшему "трудармейцу" удается документально до­казать, "что он не верблюд". Но нередко немецкие мужчины и женщи­ны не знают даже точного названия ведомства и организации, где они работали.

А справок, как известно, никаких никому не выдавали, и трудовых книжек у них тоже не было. Все было засекречено в этом гигантском архипелаге ГУЛАГ! Им позволялось знать только номер почтового ящика. И больше ничего. Для многих поэтому трагические годы "тру­довой армии" оказались потерянными даже с точки зрения обыкновен­ного рабочего стажа. Будто их и не было вовсе - этих страшных лет!

Фрида Яковлевна и сама была в "трудармии". Ее - пятнадцатилет­нюю хрупкую девочку вместе со старшей сестрой Эльзой мобилизова­ли летом 1943 года и до самого 1947 года она работала на лесоповале в Ивделе Свердловской области. Двухручная пила, топор, летом керосин, что­бы можно было протянуть пилу сквозь смолистый комель сосны или ели.

Норма - пять кубов на человека. И лес вокруг - это все, что видели они за четыре года своей девичьей жизни.

Только завербовавшись на рудники Макаинзолото удалось им вы­рвать-ся из ненавистного лесоповала. Но "хрен редьки не слаще" - здесь Фриде Яковлевне пришлось под землю спускаться. Не золото добы­вать, а средства к собственному существованию: ведь депортация и долгие годы "трудармии" лишили ее, как и всех немцев, буквально всего. Не было ни двора, ни кола, ни одежды, ни семьи. Ничего! И была спецкомендатура, которая пресекала любые попытки учиться, или даже выйти за пределы "спецпоселения".

Сколько таких исковерканных женских судеб оставила после себя трудармия", скольких женщин угробила физически, скольких обез­долила, остановила в духовном развитии, навсегда одарив трудом физическим, - только женщинам того поколения ведомо!

Конечно, чиновник с персональной пенсией в отставке скажет:

- Шла война, не до сантиментов было...

Это верно, но только отчасти. Почему же "сантиментов" этих были лишены только немецкие женщины и никто другой? И еще один не менее важный вопрос: неужели экономика страны и положение на фронте настолько зависели от труда немецких женщин, что их нельзя было оставить со своими детьми?

На эти вопросы нет вразумительного ответа, как и на многие дру­гие.

Да и некому его давать: "одних уж нет, а те далече..." Этими словами поэта можно обрисовать сегодняшнюю ситуацию в нашем обществе, открещи-вающемся от преступлений сталинизма. А память меж тем не дает успокоиться, требует выхода десятилетиями копив­шаяся материнская боль.

Боль эта не знает национальных границ. Одинаковая - немецкая, русская или киргизская, она держится на неодолимом инстинкте ма­теринской любви, питающей все живое. Власти не мобилизовывали матерей, имеющих детей до 3 лет. Исполнилось ребенку 3 года - мать забирали, полагая, очевидно, что ее дитя достаточно выросло, чтобы позаботиться о себе.

О том, в какие драматические сцены все это выливалось, рассказа­ла Гильда Вильгельмовна Браймайер из города Фрунзе. Ее семья была переселена из Крыма в Карасуйский район Джамбулской области. В начале 1942 года у них, как и повсюду, забрали в "трудармию" муж­чин, а через несколько месяцев очередь дошла и до женщин. В числе других, в район вызвали повесткой и ее, имевшую двухмесячного ребенка. Как ни дока-зывала она в сельсовете, что это ошибка, предсе­датель был неумолим: раз вызывают, надо идти! А это 60 километров пешком по пыльной степной дороге. Ребенка несли поочередно. Два дня, пока не добрались до райисполкома. Ее, конечно, отпустили, но обратный путь занял три дня, полных усталости и страха.

Вторым заходом забрали женщин, у которых были дети, рассовав их к кому и как попало. Гильде оставили шестерых. От трех до один­надцати лет. Без еды, раздетых и разутых.

- Дорога до самого Карасу, - рассказывала она, - была мокрая от слез. Минуты расставания с детьми невозможно передать. Сердце разрывалось при виде детских ручонок, ухватившихся за матерей. Последние объятия и поцелуи у околицы аула, истерический плач и причитания, долгие прощальные взмахи рук... Расставались навсегда, ведь уходили женщины в полную неизвестность. Куда? На сколько забирают? Никто не знал. Нет, такое забыть невозможно! До сих пор, как живые, стоят они перед моими глазами! Через год забрали всех оставшихся женщин, даже тех, у кого были дети меньше трех лет. Гильду не тронули, младший у нее был грудным, а поскольку она все равно считалась "многодетной матерью", ей добавили еще троих. Те­перь их стало девять, кроме своего. Как она жить будет, как их про­кормит, никто не думал: горе расставания поглотило все другие мысли и чувства.

Но случилось чудо. Через несколько дней женщины из этой партии вернулись домой. Они рассказали, что произошло. В Джамбуле вместе с сотнями других немецких женщин их посадили в вагоны, чтобы увезти от детей. Всю дорогу от Карасу не просыхали их глаза. Теперь же с прибли- жением роковой минуты, их чувства достигли верхнего предела. И когда паровоз дал гудок к отправлению, весь эшелон взор­вался громкими, в крик женскими рыданиями. И машинист не смог заставить себя тронуть с места состав. Все на перроне и на подводах, доставивших женщин до станции, оцепенели. Раздался еще один, более длинный сигнал паровоза, но и он потонул во всеобщем женском крике. Несколько женщин с плачем выпрыгнули из вагонов. Состав стоял. И последовала команда: у кого маленькие дети, могут вернуться домой. Не выдержало чье-то мужское сердце! Но и ответственность большую взял на себя человек.

Нередко мы недооцениваем силу материнской любви. Она и впрямь не видна в нашей семейной повседневности, перемежаемой детским непослушанием, шалостями и множеством других прегрешений. Но стоит только сложиться ситуации экстремальной, эта сила брала верх даже над инстинктом самосохранения, оказывалась сильнее самой смерти.

С той же станции отправляли в трудовую армию мужчин и женщин из старых, с 20-х годов немецких сел Таласской долины Киргизии - Ленинполя и Орловки.

- Мы до Джамбула 80 километров пешком отшагали, - вспоминал Теодор Герхардович Герцен, орловский "летописец Пимен". - Жен­щин в трудармию отвозили на подводах. Мужчин к тому времени, как их начали забирать, в селе уже не было. Рассказывали, что творилось перед сельсоветом в момент прощания. Навзрыд плакали все: и мате­ри, и дети, и провожающие старики. Говорят, было страшнее, чем на похоронах. Жена Якова Дика так и умерла на подводе, не пережив расставания с тремя своими детьми.

Были случаи и более драматичные. Об одном написала мне Елена Фердинандовна Рудер, инженер-программист из управления Киргизэнерго.

- Мне мама рассказывала, какие ужасные сцены разыгрыва­лись во время отправки женщин в трудармию на станции Абакан, где мы жили после переселения из Энгельса, - писала она. - Вой стоял страшнейший! До самого момента отправления поезда матери не мог­ли оторваться от детей, а дети от матерей. Некоторые тут же бросались с детьми под колеса уже тронувшегося поезда. Для них расставание было страшнее смерти!

Написала Елена Фердинандовна и о своей тете Доре, переселенной в Красноярский край. У нее было трое детей, и едва меньшему испол­нилось три года, как ее вслед за мужем в 1942 году забрали в трудовую армию. Дети остались на руках у ее старой бабушки. Бедствовали они, голодали ужасно. Заканчивалась война, а родителей к детям все не отпускали. И неизвестно было, когда отпустят. Бабушка заболела, и некому стало добывать даже нищенскую еду. Тем более, что наступил голодный послевоенный 1947 год. Тогда тетя Дора решила рискнуть и на несколько дней приехать домой, чтобы увидеться с детьми и бабуш­кой, попытаться им хоть чем-нибудь помочь. Ее исчезновение из ба­рака было обнаружено, объявлен розыск и в скором времени прямо на глазах у детей и больной бабушки ее арестовали и увезли.

Состоялся "суд". За "дезертирство с места поселения и работы" она была приговорена к 10 годам лишения свободы (как будто она была свободна!) и через несколько месяцев умерла.

В 1948 году лагеря для "трудмобилизованных" расформировали, а бывших узников поставили на "спецучет". Из одних объятий НКВД они попали в другие того же всесильного ведомства. Из "трудмобили­зованных" автоматически превратились в "спецпоселенцев". Выжив­шие члены семей начали воссоединяться. И здесь самое место рассказать, как складывалась жизнь детей и стариков, оставшихся без кормильцев.

Об этой стороне эпопеи советских немцев мало известно, а было в ней не меньше жертв, чем в "трудармии". Беспомощные люди - дети и старики - были поставлены в такие условия, в которых выживали лишь чудом, благодаря помощи людей русской, казахской и других нацио­нальностей. Лучше, чем кто-нибудь другой, об этом могут рассказать немецкие дети той жестокой военной поры.

Андрей Андреевич Триппель, о котором упоминалось выше, в две­над-цать лет, после мобилизации матери остался совсем один. Летом работал в колхозе, а зимой прирабатывал, да еще и учился в школе. Никакой работы не гнушался. Матери в Джидстрой писал успокои­тельные письма, хотя приходилось ему ой как не сладко!

Эта история с благополучным концом. К сожалению, редкая. Ти­пичным было иное.

О своем отце Иване Кондратовиче Шице рассказывает молодая учительница Люксембургской школы Киргизии Мария Ивановна Эдельман. Ему было одиннадцать лет, когда забрали в трудармию отца, вслед за ним пятнадцатилетнего брата. А через некоторое время, в том же 1942-ом от тифа умерла мать. Остался Иван за старшего в семье, а в ней еще четыре младших братиков и сестер - один другого меньше. И голод - тоже остался. Забрал он вскоре самого маленького, осталось у Ивана трое. Надо было думать, как спасти их и свою собст­венную жизнь. Стал работать в колхозе. Дали ему лошадей возить грузы. Управлялся, как мог. Младшие дома сидели, выйти не то что зимою, летом на улицу не могли: не в чем было. В буквальном смысле слова. С нетерпением ждали они вечера, когда Иван с работы придет, что-нибудь принесет из еды. Ему удавалось выпросить у бригадира горсть пшеницы, которую можно было поджарить на плите и съесть. Иногда ее было побольше, и тогда ее мололи на соседской ручной мельнице и пекли лепешки или варили затируху.

Осенью и зимой Иван добывал картошку и свеклу из мерзлой земли. Выслеживал волчьи лежки и сдавал в сельмаг выводок, если удавалось отогнать волчицу. За это можно было получить кое-что из одежды для себя и для малышей. Осенью, когда подходила к концу уборка, дети собирали в поле "масак" - остатки пшеницы или гороха. Не раз плетка объездчика проходилась по их детским спинам. Не обходилось, конечно, без помощи и подсказки взрослых, соседей. На­встречу их нуждам нередко шли и в колхозе. Вместе удалось сохранить четыре детские жизни. А потом сам Иван подрос настолько, что в 17 лет женился, привел в сиротский дом такую же юную хозяйку, как и сам. Было это уже в 1948 году.

- Я считаю, что пережитое и совершенное моим отцом в детстве - это жизненный подвиг, равный которому можно встретить, пожалуй, лишь в произведениях Джека Лондона, - заметила Мария Ивановна и продолжала: - Всю жизнь он посвятил работе в кузнице и воспитанию младших и своих детей. Сам имея только два класса образования, он добился, чтобы его дети выросли образованными людьми: старшая дочь Алиса закончила медицинское училище, сын Иван - Томский политехнический институт, я - Киргизский госуниверситет.

Эти - выжили. Умершие, как известно, ничего рассказать не могут. Но вот что вспомнила свидетельница трагедии Фрида Яковлевна Воль­тер о своем родственнике Андрее Петровиче Балле, семья которого была выслана в поселок Долской Актюбинской области, откуда до ближайшего города и железной дороги было около 120 километров. В том глухом казахском ауле разыгралась трагедия, жестокая даже по меркам того времени.

Как и других немецких мужчин, Андрея "мобилизовали" в трудо­вую армию, где он бедствовал и голодал на уральских лесозаготовках. В Долском осталась его жена и пятеро маленьких детей. Это спасло ее от «мобилизации» в трудармию, но не от голодной смерти. Когда все, что можно было променять из вещей на продукты, было реализовано, а в нищем колхозе за работу не выдавали абсолютно ничего, у нее, как и в семьях других немецких переселенцев в Долском, начался голод.

Первыми умерли трое младших. Пытаясь спасти оставшихся, мать стала отдавать им свою долю скудной еды. Ее опухшее от голода лицо, руки и ноги вызвали переполох у казахов. Решив, что это какая-то заразная болезнь, они силой заставили соседей отвезти ее за поселок, на «Пикет» - заброшенный дом без окон и дверей. А чтобы не занести заразу в аул, запретили относить ей воду и еду. Все попытки объяснить местным жителям, что это не болезнь, а следствие голода, были бесполезными.

В это время совершенно случайно из лагеря приехал ее муж, Андрей, "сактированный" по болезни, также весь опухший от голода, с потрес-кавшейся кожей ног, откуда постоянно сочилась жидкость. Его попытка пройти к умирающей жене была встречена кольями. Он попросил местного учителя объяснить своим односельчанам суть дела. Но акса­калы были непреклонны. Более того, они пригрозили изгнать из села и Андрея.Тогда он поковылял в Актюбинск, чтобы пожаловаться на варвар­ство местных жителей, которые обрекли его жену на верную гибель. Но когда с обещанием разобраться в происходящем он вернулся в аул, ее с каждым днем слабеющий голос, звавший на помощь, уже затих. Поняв, что женщина умерла, казахи сняли охрану "Пикета". Они не ошиблись: она была мертва. Теперь никто не давал Андрею лопату, чтобы ее похоронить. Не давали и немцы: боялись расправы. И все-та­ки ночью кто-то из соседних подростков тайком доставил ему две лопаты. Вдвоем они отвезли на тележке труп подальше от "Пикета" и закопали в степи.

Через несколько месяцев Андрея снова забрали в "трудармию", и двое его детей остались совсем одни. Соседка из переселенцев не могла взять их к себе, потому что ее семья была на грани смерти. Предостав­ленные себе, дети пробивались, как могли: летом ели степных чере­пах, весною питались сусликами, которых можно было изгнать из нор водою, осенью собирали колосья на стерне. Частенько зерно у них отнимали и отправляли его на убогую колхозную птицеферму. Зимою, одетые в лохмотья, ходили они по редким в этих местах русским селам просить подаяния. Одни их оскорбительно выгоняли, другие жалели. Мальчишки били, обзывая "фрицами". Голод заставил их быстро нау­читься говорить по-русски, чтобы никто не узнал, что они немцы, а по-казахски просить милостыню они уже научились.

Такой была участь советских немцев в "новых районах", отведен­ных Сталиным и его кликой на бесконечных азиатских просторах. Такова была цена "государственной помощи", которую им в Указе обещали "оказать".

Но это были только цветочки. Ягодки - горькие, ядовитые, взращенные в бесконечных садах ГУЛАГа, - ожидали де­портированные семьи в начале 1942 года, когда "по мобилизации" через военкоматы мужчин отправили в советские концентрационные лагеря. За высокие колючие заборы, под надзор вооруженной охраны и конвойных собак.

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

"Трудармия" для немецких мужчин и женщин - это был способ заключения в концентрационные лагеря невиновных людей без со­блюдения элементарных юридических процедур с целью изоляции их от общества как" потенциально возможных пособников врага". Тот же, что и при депорта- ции, метод наказания за гипотетическое, реаль­но не существующее "преступление".

Но видимость "законности" соблюдалась: вместо ареста - "мобили­зация" через райвоенкоматы, вместо приговоров суда - Постановление Государственного Совета Обороны "О мобилизации граждан для рабо­ты в промышленности", вместо фактического определения "заключен­ный" - термин "трудомобилизованный такой-то". В обращении к нам звучало благородное слово "товарищ" и в "зоне" создавались даже партийные и комсомольские организации.

На деле же - это были типовые лагеря для особо опасных преступ­ников: три ряда колючей проволоки, вышки с вооруженной охраной, мощные лампы освещения, прожектора. Рельсовый перезвон часовых в ночи, бегающие по проволоке сторожевые собаки. И строжайший лагерный режим. Изуверские детали его: ежевечерние поверки, пред­праздничные "шмоны" - обыски личных вещей в поисках "орудий убийств", остриженные под нуль головы. Подъем, развод на работу, конвой с винтовками наперевес и традиционное предупреждение: "Шаг влево, шаг вправо - стреляю без предупреждения!"

Вот что в действительности представляла собой "трудовая армия", в которой до сих пор "не могут" разобраться в коридорах московских департаментов: за внешним камуфляжем они никак не хотят увидеть ее реальную репрессивную сущность, равную той, которая окружала "по всем правилам" осужденных "врагов народа", официально при­знанных жертвами сталинизма. Немцы среди них "не числятся", по­скольку формально их никто не судил и приговоров не выносил. Следовательно, говорят, и реабили-тировать их не за что. Ведь ни в чем не виноваты они... Вот какую абракадабру придумали тогда для не­мцев в "мозговом центре" НКВД!

Попытаемся проникнуть "внутрь" этого замкнутого, "хитрого" кру­га, чтобы устами вышедших живыми из этого ада, показать, что в действи-тельности происходило за трехрядными проволочными за­граждениями и цепью конвойных штыков. Ничто не должно было выйти оттуда во внешний мир. Все делалось - и до сих пор делается для того, чтобы замолчать существование смертных лагерей для честных и ни в чем неповинных советских людей неугодной властям нацио­нальности.

"Режим, "творчески" перенесенный на нас из лагерей для особо опасных преступников, выполнял важную задачу подавления челове­ческого достоинства, месть "политически неблагонадежному спецкон­тингенту", в обиходе начальства и вохровцев именуемому - "немчура", фрицы, "фашисты". Наши мучители знали, какие моральные муки доставляют невинным людям, и делали сие с поистине садистским удовольствием.

Но и это было далеко еще не все. Даже по сравнению с лагерями для заключенных, скудное питание в которых хоть как-то, но все-таки поддерживало животное существование невольников, в наших лаге­рях все было устроено так, чтобы люди полностью оказались за рам­ками биологической жизни, проще говоря - скорее передохли.

Если вы спросите, какой период из пятилетней жизни узников "трудовых" лагерей был самым тяжелым, то услышите однозначный ответ: годы 1942-ой и первая половина 1943-го. Бесконечно долгие полтора года, на которое падает основное число погубленных с по­мощью голода человеческих жизней. Не только в лагерях Бакалстроя НКВД СССР, где около 100 тысяч немцев строили Челябинский ме­таллургический комбинат и сходные с ним объекты Главпромстроя НКВД, но и в так называемых "контрагентских" лагерях НКВД, кото­рые были созданы при шахтах, рудниках, на лесоразработках, желез­нодорожных стройках и других объектах, всего в 25 ответвлениях ГУЛАГа в разных районах страны. Управлялся этот гибельный про­цесс одной рукой - рукой НКВД, от которого зависело жить нам или не жить.

С каждым месяцем 1942-го года питание в лагерях Бакалстроя становилось все хуже: хлеб выпекали с какими-то примесями, от чего он больше напоминал кусок глины. В "супе" не было ничего, кроме одной-двух крошек брюквы или турнепса. О жирах и мясе до середины 1943 года никто даже не помышлял. Рыба в супе присутствовала лишь в виде запаха, иногда - пары маленьких косточек. Это с поправкой на немецкий акцент называли словом "палянта" (баланда).

Хотелось бы мне хоть одним глазком заглянуть в архивы, увидеть нормы нашего питания в те гибельные полтора года: по сколько грам­мов на каждого нам причиталось. Не говоря уже о том, сколько этих граммов попадало в котел ввиду "неимения в наличии". Узнать, на самом ли деле массовая гибель "трудмобилизованных" во всех лагерях, а не только в нашем, была вызвана объективными причинами - пол­ным отсутствием продовольствия?

Сомневаюсь и ставлю, хотя и жестокий, но справедливый вопрос: почему же в таком случае не погибали от голода десятками и сотнями тысяч вольнонаемные и уголовники, хотя и им, конечно, приходилось нелегко?

Это ведь тоже факты объективные, от которых никуда не уйти!

На Бакалстрое голодной смертью умер примерно каждый третий, в других лагерях - не меньше. Были и такие места, где из нескольких тысяч "трудмобилизованных" в живых оставались единицы. Об одном из таких лагерей рассказал Иван Адамович Нагель, который живет в настоящее время в городе Фрунзе.

Глубокой осенью 1942 года после окончания строительства желез­ной дороги Ульяновск-Свияжск 25 тысяч немцев распределили по разным лагерям. Большинство попало на шахты Воркуты. Их группу под конвоем доставили в Молотовскую область, в район станции По­ловинка. Контингент, в котором он состоял, относился, судя по всему, к ведомству ГУЛАГа, занимающемуся железнодорожным строитель­ством. Их задачей было тогда - построить лежневую дорогу до створа сооружаемой в 25 километрах гидроэлектростанции.

Об устройстве хотя бы приблизительно сносного жилья ведомство никогда не заботилось. Так было на строительстве железной дороги Котлас- Воркута, и на стройке, с которой они прибыли после того, как к ноябрьским праздникам по проложенным рельсам пошли первые поезда. Там они жили, кто как мог: в палатках, шалашах, землянках, продвигаясь вслед за готовыми участками пути. Но это было летом.

Не изменили своей традиции управленцы из НКВД и в данном случае: всю зиму строители жили в палатках, в которых, несмотря на три железные печки, стоял адский холод. Спали на голых нарах, сделанных из зеленых, свежесрубленных жердей, сосульки от которых свисали до самого пола. Спать было невозможно, даже если на ноги поверх чуней натягивали рукава фуфайки и крепко завязывали на подбородке уши от шапки. Ночи напролет сидели у печек, спали кое-как, если, конечно, удавалось занять там местечко.

Известно, ни верхнюю, ни нижнюю одежду не снимали, в бане не мылись. Развели вшей, которые ползали прямо поверху в поисках "свежих" жертв. Ни днем, ни ночью не было от них покоя. Люди смертельно голодали, умирали, как выразился Иван Адамович, "пач­ками".

К весне 1943 года из 2 тысяч немцев осталось 600, и то к работе совершенно непригодных. Одни были истощены до предела, других свалила цинга и пеллагра. С каждым днем количество умерших уве­личивалось: людей косил авитаминозный понос. Подняться на ноги никто уже не мог, а неработающим больше 600 г хлеба выдавать не полагалось. Круг замкнулся.

Прокладка лежневки остановилась, задерживалось строительство ГЭС. Тогда из управления, а говорили, что будто бы даже из самой Москвы, прибыла комиссия, чтобы разобраться во всем на месте.

- Что вы нас мучаете? Лучше расстреляйте на месте сразу, если вам нужно от нас избавиться! - загудели узники этого лесного лагеря смерти, дневной рацион которых состоял, кроме хлеба, из "супа", на приготовление порции которого полагалось 17 г овощей.

Чтобы не кормить задарма непригодных к работе, истощенных людей, их "сактировали", как водилось в некоторых лагерях, и отпу­стили домой, в Сибирь и Казахстан, к семьям или родственникам, выдав на дорогу "сухой паек" из расчета 400 г хлеба в сутки - норма такая была для "этапируемых" - и несколько небольших рыбин.

Некоторые из отъезжающих, съев сразу все на месте, скончались, не добравшись даже до железной дороги. Многие умерли в неимоверно затянувшейся поездке, часть безвестно пропала. В лагере осталось только четыре тракториста, которые должны были - как только тро­нется лед - столкнуть в речку незахороненные трупы: больше чем полторы тысячи их свезено было за зиму к берегу. Ее название за полгода так и не мог узнать Иван Адамович по причине "военной тайны".

- Позже говорили, - добавил он к своему рассказу, - что парнишка откуда-то из немецких сел под Омском добрался все-таки до своей станции, встретил там ошарашенного его видом деда-односельчанина, попросился подъехать до села, где жила его мать. Дед уложил его на сани, довез, остановился перед домом, крикнул матери:

- Иди, возьми своего сына!

Удивленная, испуганная и обрадовавшаяся мать взяла его, невесо­мого на руки и унесла в дом, будто ребенка. Откормила и через два месяца его снова забрали.

Казалось бы, в контрагентских лагерях положение "трудмобилизо-ванных" немцев должно быть лучше, чем в тех лагерях НКВД, где в "зоне" и за нею царствовал один всемогущий жрец - винтовка. Ведь они получали одинаковую с вольнонаемными рабочую карточку, ели не из котелка, а в столовой из настоящих чашек. И все-таки массами умирали от истощения и болезней.

Секрет был прост, вольные отоваривали карточки "сухим пайком", иногда получали кое-что дополнительно, имели подсобное хозяйство, огород, старые запасы. Они могли заработать ведро картошки, бухан­ку хлеба на стороне. В конце концов, могли обменять на продукты вещи, что многие и делали, спасая семью и себя от голодной смерти.

Всего этого были лишены "трудармейцы", наглухо запертые в своих лагерях.

К тому же лагеря, как правило, располагались в такой глухомани, что они годами не видели других людей, кроме своих и вохровцев, их охранявших. И ставился этот "контингент" на самые тяжелые работы. Лесоповал, земляные работы, шахты, рудники, строительство - это был их удел и их судьба. Ветер, дождь, мороз, снег, пурга, таежный гнус были их повседневными спутниками, отнимавшими последние силы. Это уже как бы и не люди были, а обезличенный "спецконтин­гент", "рабсила", с которой не положено было считаться.

На такие размышления вывел меня рассказ Якова Павловича Вельмса из киргизского села Сокулук, в пятьдесят лет ставшего инвалидом.

В тресте Кизелшахтстрой, ведомстве, под которым он вместе с тысячами других "трудмобилизованных" пребывал в лагерях и работал на лесозаготовках, ежедневный путь до лесосеки составлял от пяти о семи километров. Идти надо было по проторенной в глубоком снегу узкой тропинке. В ранней предутренней темноте, след в след за мест­ным старожилом-десятником. Нередко тропинка пролегала по болоту, и неосторожный шаг в сторону заканчивался трагически для тех, кто не мог одолеть дорогу, обессилел в пути, покачнулся от слабости, хотел присесть в стороне или свалился рядом с тропою. Еще чаще, лишив­шись сил, оставались замерзать. Их поднимали, пытались тащить под руки, сами с трудом передвигая ноги, рискуя в любой момент прова­литься в болотную бездну.