Калинак

В 1945 году после первой послевоенной жатвы нас заставляли в колхозе собирать башах в убранном поле - оставшиеся на стерне зерна и колосья - и сдавать его на колхозный ток. Женщины, помня о голо­дных детях, утаивали по горсти башаха, чтобы дома пожарить его на раскаленном железе, сотворить из зерна курдское лакомство-лекарст­во и спасение от голода "калинак". Об этом знали наши надсмотрщики и подвергали женщин унизительному досмотру. Утаенное зерно отби­рали, а на "воровок" составляли акты, по которым самых работоспо­собных увозили от детей в трудлагеря.

В сорок пятом году, в июне весь урожай собрали с полей. В сумерках - дело было к вечеру - возвращались колхозники домой. Присел я на обочине, глядел, как устало плелись женщины,и вдруг увидел невиданное в мире злодейство:

Женщин - вдовиц и невест - обыскивают, ощупывая, сдирая старые одежды.

Подлецы свои руки в штаны

суют женщине, ставшей вдовой.

Горсть зерна - спасение детям -

в узелочке вытащив, вертят им.

Вдова рыдает в голос,

тело, губы, зубы - все дрожит,

ноги целует она подлецу...

А он, хуже эсэсовца,

пинает ее ногами,

твердой рукой пишет акт:

"С тока украла пшеницу".

Большевики бесстыдно штаны женщин трясут.

Вдовы, невесты плачут, надрываются,

Оскорбленные, униженные причитают:

"На колхоз работаем,

а где мука и пшеница для нас?

Скот поедает в поле башах,

а вы не даете его нашим детям.

Руки суете мне в штаны,

зная, что я беззащитна.

Мужчин вы услали, остались женщины,

честь мою вы топчете.

Ну-ка, отдай мне мой башах!

Сиротушки мои больные, словно

ласточкины птенчики,

чирикают голодные.

Каждый колосок в поле

выхожен моими руками,

каждый колосок очищала,

мечтая сделать детям калинак.

Была война, закончились все битвы,

сердце мое болью переполнено:

мужа моего большевики увезли,

ныне поднимают руки на его детей,

меня заживо позором сжигаете.

Маленькие мои говорят: "Есть хочется!"

Старшенькие их обманывают:

"Вот папа придет, хлеба принесет".

Голод семьи наши душит,

тиф в селе разгулялся,

плохи дела несчастных,

как Бог это не видит, не слышит?

Вслед сорока мужчинам мы выли, как волчицы,

скорби полные в душе.

Погибают детишки бедненькие

от голода и от тифа.

Кровавыми слезами я обливаюсь пред детьми,

лицо мое черно, как сажа в печи,

говорила им: "Не ходите к соседям,

там болеют тифом".

Откуда им знать, что такое тиф,

глупым голодным детишкам,

пошли-пришли и плачут,

на ругань мою отвечают:

"Отовсюду от соседей

идет запах свежеиспеченного хлеба.

Ах, маменька, как вкусен хлеб!

Слюнки текут от его запаха!

Мы пойдем туда, где пахнет хлебом".

Пошли-пришли, плачут,

перед смертью вздрагивают, дрожат,

кто за них выплачется?

Зачем только Бог их в жизнь пустил?

И умирая всхлипывают:

"Хлеба, хлеба, хлеба, папа, папочка!"

Ладно, кусочка хлеба мне не найти,

ну, а лекарство, врача?

Не в силах я вернуть отца,

хлеб испечь мне не из чего,

припасла горсть на калинак,

и ту отняли!

Ну-ка, отдай мой башах для калинака!

Убейте, не оставляйте меня в живых,

с каким лицом, без калинака

я посмотрю детям в глаза?"

Каково курду все это видеть-слышать!

Комок застрял у меня в горле,

с трудом удерживаю слезы,

ничем не в силах им помочь

убежал я прочь,

чтобы не видеть, не слышать.

Год как вернулся я из тюрьмы,

не страшна мне тюремная баланда.

Я бы давал отпор подлецам,

если бы знал - это что-то изменит...

Скорбь-тоска моя тяжела, что там пуд,

душа моя - тугой узел мыслей:

гитлеровским эсэсовцам капут,

остались только наши...

Подстрочный перевод с курдского Назима НАДИРОВА