БЕН‑К

Замок сломался; пол скрипит;

У крана лужа час стоит.

Из строя вышел телефон:

Сигнала нет, есть хилый звон!

Бегите к Бену!

Протёк на кухне потолок,

Стремянку кто‑то уволок.

Забило чем‑то дымоход.

Нет больше сил от всех хлопот!

Звоните Бену!

Свалилась люстра; телик скис;

Обои в спальне порвались.

Стоят каминные часы;

Совсем рассыпались весы.

Беда! Беда! Звоните Бену!

Попало что‑то в кофемолку;

Под книгами провисла полка,

А в ванной нужно кран сменить,

Так может ванную залить!

Скорей! Скорей! Звоните Бену!

В оконной раме щель с кулак.

Куда ни глянешь, все не так!

Чихнешь, и лампа замигает,

А в морозилке лед растает.

Без паники! Бегите к Бену!

Потом гости попросили рассказать историю амбара – если, случайно, Квиллер в курсе.

– Да… пожалуйста, если вы не очень впечатлительны. До сих пор мне не доводилось об этом говорить.

С первыми же словами его гости обратились в слух:

– История этого земельного владения восходит к тем временам, когда фермерам нарезали участки полосами – двести футов в ширину и миля в длину. Там, где сейчас пролегает подъездная дорога, располагался фермерский двор с жилым домом. Фермер ухаживал за яблоневым садом и хранил яблоки в этом амбаре. Известна фамилия фермера, но неизвестно, что случилось с его семьей, и неизвестно, почему сам он повесился на стропилах амбара.

Слушатели, словно в поисках разгадки, обвели глазами помещение.

– Семья уехала, и ферма пустовала, пока предприимчивый риелтор не догадался продать её Клингеншоеновскому фонду. Мне нужно было где‑то жить, а у Фонда К. нашлись свободные деньги, чтобы вложить их в Пикакс. Мы наняли архитектора‑дизайнера из Центра – именно ему мы обязаны этим красочным интерьером. Но нам неизвестно, почему он тоже повесился здесь на стропилах.

Воцарилось долгое молчание. Потом Барбара вдруг вскочила и заявила, что ей пора домой – кормить Мармелада. И Конни тоже вскочила, заявив, что ей пора домой – кормить Бонни Ласси.

– Чудесный вечер! – сказали они обе.

– Надо повторить! – предложил Уэзерби, и на этом вечер закончился, а дуэт Ледфилдов так и не прозвучал.

При переезде в «Ивы» подарок Барбары – умещавшийся в кармане диск, который она привезла из Канады, – куда‑то исчез, но потом нашелся в кармане пиджака. Это было попурри из джазовых стандартов с кричащими синкопами, от которых у Квиллера закипала кровь и вспыхивали воспоминания. Сиамцы тоже с удовольствием его слушали. Уши у них стояли торчком, они наскакивали друг на друга, дрались, возились – словом, наслаждались жизнью.

Когда Квиллер для успокоения совести заскочил на неделе в книжный магазин, Джад Амхёрст пожелал высказать свои соображения по части Литературного клуба:

– Настало время забыть о лекторах из Центра, которым приходится платить за выступление, а потом отменять его в последнюю минуту. Мы можем обойтись собственными силами.

– Прекрасно! Пруста, во всяком случае, я никогда не любил! Что конкретно вы предлагаете?

– Больше участия в работе самих членов клуба. Помните, как Гомер Тиббит любил ковбойскую лирику Фрэнка Деспреза? А Лайл Комптон постоянно цитирует «Разбойника» Альфреда Нойеса[28].

– Он и мой любимый поэт. Он был атлет, и в его поэзии есть что‑то атлетическое.

– Лайл говорит, от его сюжетов веет вечной темой «полицейских и грабителей».

– А как он использует повторы! – И Квиллер процитировал: – «Он ехал, и сбруя сверкала… Сверкнул пистолет в темноте ночной… Сцепились они в смертельном бою, слепит их сверкание сабель».

Примчался Данди и обвил собой Квиллерову лодыжку.

Ежегодный переезд Квиллера из амбара в кондо обсуждался в Пикаксе так же, как парад Четвёртого июля. Типография печатала сотню уведомлений, а студенты надписывали конверты. Миссис Мак‑Би пекла зимний запас сухого шоколадного печенья. Друзья, соседи, братья‑газетчики и деловые партнёры – все были вовремя проинформированы. А в день отъезда сиамцы неизменно сбегали и прятались.

Тем не менее переезд всегда проходил успешно и домашнее хозяйство Квиллера на следующие полгода перекочевывало в «Ивы».