Золотой век 26 page

Элси не спросила, кто учит босую девушку жить. Она сказала что‑то про вид на соляные равнины и про поющих жаворонков. Метли поддержал эту тему, и они двинулись дальше, выражая огромный интерес к полевым цветам и пасущимся овцам, качающимся от ветра деревьям и Королевскому военному каналу, вдоль берега которого, аккуратно выведенного по линеечке, они какое‑то время шли. Поворот к дому Метли был чуть раньше поворота к Пэрчейз‑хаузу. Она слегка неловко поблагодарила за помощь и за пояс. Метли сказал:

– Думаю, вам стоит прийти на дискуссию о правах женщин, которую организует в Лидде мисс Дейс. Мне кажется, вам будет интересно. В жизни женщин скоро наступят разительные изменения. И вам – именно вам – следует об этом подумать.

Элси сказала, что посмотрит, удастся ли ей отлучиться.

– Мы с женой придем. Так что вы окажетесь среди друзей.

– Мне надо будет спросить, – ответила Элси, уже слегка возмущаясь необходимостью просить что бы то ни было у Серафиты.

– Может быть, миссис Фладд тоже захочет прийти? Мы хотим обратиться ко всем женщинам.

Элси не знала, как боится Серафита Фладд, что сама Элси вдруг уйдет – так же внезапно и загадочно, как пришла.

Мисс Дейс сняла в Лидде помещение – деревянный сарай, носивший пышное название Клубного зала, но не принадлежавший никакому клубу. Военные из гарнизона часто снимали его для лекций и балов. Церковь – для благотворительных распродаж. Лекторы из общества просвещения читали здесь вечерние лекции для рабочих. Афиши, расклеенные мисс Дейс, обещали целый день дискуссий, объединенных общей темой: «Женщина будущего». Предполагалось пять докладов; первый должна была читать сама мисс Дейс, а последний – Герберт Метли. Организаторы боялись, что слушателей окажется меньше, чем докладчиков. Мисс Дейс обаяла теософов и швейный кружок обещаниями очень хорошего холодного ланча. Она побеседовала с женой мэра, которая была теософкой, и попросила ее уговорить других дам. Известно было, что жена полковника – ярая антисуфражистка. Она могла явиться сама, чтобы сбивать докладчиков каверзными вопросами, или послать какую‑нибудь приспешницу. Вряд ли можно было ожидать настоятеля церкви Всех Святых в Лидде, но могли прийти отдельные самостоятельно мыслящие женщины из его паствы. Фрэнк Моллет и Артур Доббин, конечно, должны были явиться, как верные ученики Эдварда Карпентера, а еще потому, что один из докладов должна была делать Мэриан Оукшотт, учительница из Паксти.

В Пэрчейз‑хауз прислали объявление о лекциях. Серафита рассеянно положила его на кухонный стол. Элси сказала, самую чуточку пережимая:

– Я бы хотела пойти, если вы не возражаете.

Серафита склонила голову набок, словно с трудом перебирая в уме возможные возражения.

– А вы сами не хотите пойти? – спросила Элси.

– О, навряд ли. Я не верю во всю эту шумиху насчет избирательных прав, а я полагаю, там именно об этом и будут говорить. Я не вижу, что изменится, если женщины будут голосовать. Женщины, они… женщины должны…

Она, как обычно, не завершила фразы.

– Я пойду с тобой, – сказала Помона. – Чтобы сменить обстановку.

Она мило зевнула. Элси это отчасти рассердило. Она хотела сделать хоть что‑нибудь в одиночку. Но Помона была права, ей отчаянно нужно было сменить обстановку.

Они отправились в путь по Дэнгейскому болоту. Было жаркое, безветренное утро. Элси очень старательно оделась. На ней была белая хлопчатобумажная блузка, та самая юбка с узором из ивовых ветвей, красный пояс и новые ботинки. Она сделала себе шляпку из соломенной шляпы с продавленной тульей, доставшейся ей в числе обносков от Фрэнка Моллета. Элси зашила дырку и отделала шляпку обрезками красной тесьмы, оставшейся у Серафиты от шитья, и каким‑то подобием цветка, скрученным из кусочков кружева и тюля. Впервые в жизни Элси собиралась показаться на люди в шляпе. На Помоне был развевающийся яблочно‑зеленый халат, что‑то вроде хламиды фарфоровой пастушки, щедро расшитый бабочками и цветами. Она пошла с непокрытой головой. Палевые волосы рассыпались по плечам. Она, кажется, хотела что‑то сказать про внешний вид Элси, но промолчала.

Окна в деревянных стенах зала располагались слишком высоко, не давая возможности выглянуть наружу. Внутри был помост, на котором сидели докладчики, и несколько рядов деревянных стульев. Слушатели заняли рядов шесть. Головы сидевших женщин невозможно было разглядеть из‑за огромных шляп, напоминающих блюда и тележные колеса; виднелись плечи самых разных цветов, от благопристойного стародевичьего голубино‑сизого до более ярких зеленых и лиловых тонов. Мужчин было шестеро, в том числе Герберт Метли, Артур Доббин и Лесли Скиннер, который пришел поддержать свою жену – тоже одну из докладчиц. Кроме того, был один военный, взрывник, сопровождавший жену, которая состояла в лиге антисуфражисток миссис Хамфри Уорд. И один бакалейщик, любитель чтения, ходивший на вечерние занятия к миссис Мэриан Оукшотт, которая тоже сидела на помосте.

Элси и Помона уселись через два или три пустых ряда от последнего занятого. С платформы им одобрительно и приветственно улыбнулся Герберт Метли. Элси в ответ едва заметно улыбнулась плотно сжатыми губами. Помона сложила бледные руки на цветастых коленях и обратила лицо к свету, падающему через пыльное окно.

Докладов было пять – три до перерыва и два после. Сначала говорила мисс Дейс. Она точно и красноречиво описала несправедливость, которой подвергаются женщины – они не представлены в парламенте, не могут голосовать по вопросам, касающимся их жизни, их работы, их здоровья. Она сухо заметила, что если в названии закона есть слово «женщина», этот закон непременно стесняет условия жизни женщин, отбирая у них кусочек свободы. Домовладельцы и налогоплательщики могут голосовать на выборах, но женщины, даже относящиеся к обеим категориям, должны платить налоги без права быть выслушанными или представленными в органах власти. Элси изо всех сил старалась слушать внимательно. Она кое‑как догадалась, что значит слово «суфражистки»: они борются за то, чтобы женщин допустили на выборы. Как в Писании: «Пустите малых сих и не препятствуйте им». Но мисс Дейс хотела, чтобы парламент пустил на выборы женщин – домовладелиц и налогоплательщиц, таких, как она сама. Элси начала злиться, так как это явно не имело никакого отношения к ней – нищей девушке, запертой в доме с чуланом, полным прекрасных и непристойных сосудов женских форм, страдающей от телесных потребностей, которые она сама не могла выразить. Но мисс Дейс была хорошая женщина, она все называла своими именами и в доступных ей пределах была вполне разумна.

Когда мисс Дейс закончила, поднялась полковничья жена. Она сказала, что страна ведет тяжелейшую войну в далеких краях, что Британская империя выполняет свой военный долг в таких отдаленных местах, которых британские домохозяйки не могут ни представить себе, ни объять умом. Женщины должны охранять домашний очаг, а вопросы войны и экономики оставить мужчинам, так как это их естественный удел. Мисс Дейс выразила ответную надежду, что бесстрашные женщины, посещавшие концентрационные лагеря, где британская армия содержала бурских женщин и детей, возможно, кое‑что сделали для поднятия боевого духа армии, а также морального духа страдающих буров. В зале послышался шелест и стук. Элси не знала, что такое концентрационные лагеря. Мисс Дейс обратилась к жене полковника и вопросила ее, следует ли в таком случае изгнать женщин из органов местного самоуправления и из комитетов помощи беднякам, куда женщины теперь допускались и где трудились с пользой. Нет, ответила жена полковника, она признает, что они приносят пользу на этом поприще.

Вот так всегда, сказала мисс Дейс. Ни пяди дальше. Ваше движение воспрепятствует любому расширению прав женщин, даже не испытав его. И ныне вы, подобно королю Кануту, желающему остановить прилив, восклицаете: остановись, ни пяди дальше! Но прилив все равно придет, вот увидите.

Следующим докладчиком оказался не Герберт, а Феба Метли.

Элси внимательно разглядывала жену Герберта. «Она когда‑то была привлекательной», – решила Элси, пожалуй, слишком сурово отнеся красоту Фебы к прошлому. Феба была в простой темной юбке и белой блузке с черно‑зеленым бантом у воротничка. Черная шляпа отделана зеленой лентой. Феба выглядела кроткой и компетентной. Тема ее доклада была «Место женщины». Она первым делом поблагодарила предыдущую докладчицу за то, что та подняла тему священных ценностей и домашнего очага, ибо именно о домашнем очаге Феба собиралась говорить. При словах «домашний очаг» представляется приятная картинка: женщина в залитом солнцем домике с садиком, жарко пылающий камин зимой, стайка розовых, улыбающихся детишек, возможно – младенец на руках; женщина измышляет приятности и удобства для мужа, который вот‑вот вернется после трудного и долгого дня, проведенного на службе или в клубе. У такой женщины голова занята новыми рецептами восхитительных тортов и варенья, очаровательными чехлами для подушек, оригинальными украшениями для шляпок и корсажей. На самом деле женщин, пребывающих в таком счастливом состоянии, очень мало. Обеспеченные женщины не ухаживают сами за своими детьми, не видят их иногда неделями, перепоручают заботу об их здоровье нянькам, а об их умственном развитии – гувернанткам, и как можно скорее отсылают их прочь в закрытые школы, где дети зачастую тоскуют о доме или подвергаются издевательствам. А затем богатые женщины начинают изнывать от скуки. Женщины лишаются способности мыслить, ибо их умы взращены на скудной диете из сахарных цветов, рецептов суфле и шляпных булавок. А огромное количество работающих женщин – ведь тысячи и тысячи женщин‑работниц не только содержат себя и семью, но и прибираются в доме как могут, и намазывают на хлеб что удастся добыть – действительно ценят домашний очаг и всеми силами хранят его, даже если дом представляет собой одну комнатку, где спят вповалку дети и взрослые. Ибо стоит им спуститься лишь на ступень, и их ждет работный дом – злая пародия и на дом, и на работу. Таким образом, «ценности домашнего очага» – это призрак, существующий лишь на бумаге.

Но пусть женщины не думают, что все их чувство долга, прилежный труд в подобающей им сфере, у домашнего очага, дает им что‑либо в глазах закона. Женщина, защищающая детей от жестокого или безрассудного отца, не имеет ни единого шанса взять их с собой, если решит спасаться бегством. Такой мужчина может заявить, что женщина, покинувшая его дом, недостойна не только заботиться о его детях, но даже видеть их – детей, в которых вся жизнь матери, – хотя бы у нее от горя разорвалось сердце. Под сладкими рассуждениями о святости домашнего очага, под пустыми словесами, воспевающими мудрость материнства, кроется жестокость. Действительно, если мужчина – хозяин, сын хозяина – воспользуется своим положением и обольстит молодую женщину, не женившись на ней, в глазах закона она одна несет ответственность за благосостояние своего несчастного дитяти. Но если мать замужем и по какой‑то причине ушла от мужа, с этого момента она лишается всяких прав матери.

Чем больше распалялась миссис Метли, тем недоверчивей Элси воспринимала ее слова. Конечно, миссис Метли была права, но она слишком горячилась. Элси не хотела смотреть, как горячится миссис Метли. Ведь у четы Метли точно не было детей.

Элси вспомнила свою мать. Она работала. У нее были большие способности к своему ремеслу, но от воздуха печей она болела. Она старалась создать домашний уют. На подоконнике стоял горшок с геранью. На стене висела минтонская тарелка (второй сорт). Вся семья знала, что это значит. Они респектабельны. Кое‑как цепляются за респектабельность. Элси подумала, что, пожалуй, не возражала бы, чтобы ее заперли в золотой клетке буржуазного дома – она потратила столько усилий, чтобы создать подобие домашнего очага в Пэрчейз‑хаузе, не столько от стремления к уюту, сколько от сильной нелюбви к безалаберности, хаосу, неустроенности; женщины Фладдов эту нелюбовь не разделяли. А от разговоров о том, что могли или чего не могли делать или хотеть женщины, Элси становилось не по себе. Она хотела ботинки и пояс и получила их. Она хотела… хотела… хотела… жить. Но ее начинало раздражать, что она так мало думает. Если бы она проводила ночи за книгами, кем она была бы сегодня? Она подняла голову в броской шляпе, чтобы разглядеть сидящих на помосте женщин, которым желание думать и недовольство жизнью помогли столь многого добиться. Элси увидела, что темный взгляд Герберта Метли обращен на нее. Едва заметная улыбка пряталась под нитями усов, в уголках умных глаз. У Элси кровь прилила к лицу. Она опустила глаза, как ей ни хотелось выдержать этот взгляд. Она коснулась стрелы красного пояса. Герберт со своего места не мог видеть ее руки.

Третьей выступала миссис Генриетта Скиннер, фабианка. Она храбро и откровенно говорила о торговле белыми рабынями. Она с похвалой отозвалась о Джозефине Батлер, чье мужество привело к отмене Законов о заразных заболеваниях, и об У. Т. Стеде, чья – возможно, чересчур сенсационная, но все же действенная – статья обличила торговлю девочками‑девственницами и заставила парламент поднять «возраст согласия» до шестнадцати лет. Элси подумала, что миссис Скиннер похожа на пирог с оборочками – круглая голова под круглой «деревенской» соломенной шляпой сидела на холмике тела, прикрытого платьем‑либерти, которое свисало бронзово‑зелеными складками, как чехол. Кисти рук у миссис Скиннер тоже были маленькие, бледные и пухлые. Она иллюстрировала наиболее шокирующие пункты своего доклада, пронзая воздух очень точными движениями, словно разя кинжалом. Она сказала, что не будет извиняться за использование слов, которые общество привыкло стыдливо заменять эвфемизмами и намеками; эти эвфемизмы и намеки сами являются частью угнетения и зла, упоминания о котором позволяют избежать. Она будет говорить о проституции; она будет говорить о венерических болезнях; она будет говорить о телесном вреде от грубых и ничем не оправданных медицинских осмотров, которым подвергаются женщины. Она выразила надежду, что никто из присутствующих не сочтет нужным покинуть зал, услышав о подобных вещах. Невежество убивает. Мужчины – мужья и отцы – ради утоления того, что они считают «естественными» порывами и нуждами, заражаются от больных женщин и передают эти болезни не только другим так называемым падшим женщинам и девушкам – и даже детям, которых продают и покупают с сертификатом девственности, – но и собственным невинным, ничего не ведающим женам и грядущим поколениям – младенцу‑сыну в колыбели, дочери, баюкающей куклу в детской. И никто не предложил подвергать этих мужчин медицинскому осмотру. Немыслимо даже предложить такое.

А кто же эти «падшие женщины»? При этих словах представляются коварные создания, которые раскрашивают себя румянами и хной, умащивают себя экзотическими благовониями, показывают хорошенькую щиколотку и сводят невинных мужчин, обуреваемых естественными потребностями, с пути истинного. На самом деле это зачастую девушки‑работницы и матери‑работницы; они не могут прокормить своих детей на заработок из потогонной лавочки; их мужья в результате несчастного случая не могут поднимать тяжести, махать киркой и лопатой. Это девушки‑служанки, соблазненные хозяином или хозяйским сыном; когда оказывается, что они ждут ребенка, их выбрасывают на улицу без рекомендаций. Мужчины должны обуздывать свои порывы или нести ответственность за последствия.

Помона сжала руки на коленях, словно защищаясь. Она слегка дрожала, хотя на лице читалось только отстраненное внимание, как у школьника в классе, когда он на самом деле думает не об уроке, а о чем‑то другом. Элси перестала прислушиваться к собственному телу и начала думать о Помоне. Что с ней сделали? Что именно она знала? Чьи белые ноги сгибались и раздвигались на фарфоровых сосудах? Позировала ли она, или он угадывал? Элси не хотела этого знать. Но она не думала, что он лепил наугад. На миг она представила себе его пальцы за работой. Она вспомнила семьи в Берслеме, где все знали, что чей‑нибудь маленький братик или сестричка – на самом деле сын или дочь, рожденные от брата или отца. Там все спали рядом – тело к телу. Здесь у Элси была своя кровать, где она ворочалась, пожираемая беспредметным желанием. Жалела ли Элси Помону? Она не хотела ее жалеть. Она хотела. Хотела. Элси не верила, что кто‑нибудь когда‑нибудь по правде желал Этту Скиннер, а в таком случае что вообще могла знать Этта? Элси поглядела на профессора Скиннера, на его красивый профиль в пыльном свете, и подумала: а у него бывают такие порывы? Что он тогда делает? Неужто сжимает в объятиях этот круглый холмик плоти? Она разгладила юбку на бедрах.

Члены клуба мисс Дейс приготовили для докладчиков и зрителей холодный ланч с разными салатами. Элси проголодалась. Она решительно двинулась к столу, где стояли тарелки и чашки, в сопровождении Помоны, которая цеплялась за Элси, словно один магнит за другой, и шла за ней по пятам так близко, что едва не спотыкалась о ее ноги. Их заметил Фрэнк Моллет и сказал, что очень рад их видеть. Он спросил, услышали ли они что‑нибудь полезное за утро, и Помона сдавленным голосом сказала: «О да, очень полезное». «А вы?» – спросил Фрэнк у Элси. «Да, полезное», – повторила она за Помоной, пытаясь сообразить, чем именно утренние речи могли быть ей полезны. Фрэнк улыбнулся. Он сказал, что мир был бы гораздо лучше, если бы больше женщин активно интересовалось этими вопросами.

Элси сказала:

– Когда я слушаю, я начинаю понимать, до чего я невежественна. Как мало я знаю и как мало думаю.

Это прозвучало сердито.

За спиной у нее Герберт Метли произнес:

– О, но вы непременно узнаете все, что нужно, и научитесь думать сколько нужно. Я так рад, что вы послушались моего совета. Я очень рад вас видеть – и вы прекрасно выглядите, – сказал он, улыбаясь и показывая глазами на пояс и ботинки. – Я выступаю сегодня, после миссис Оукшотт. Мне интересно будет узнать ваше мнение.

Элси размышляла, не спросить ли Фрэнка Моллета про чулан – не сейчас, потом когда‑нибудь. Тайна давила на нее. Но Фрэнк ускользнул и начал здороваться с другими женщинами, вежливо улыбаясь. Герберт Метли сказал:

– Вам понравится доклад миссис Оукшотт. Может быть, мы даже уговорим вас ходить на ее вечерние лекции по драматургии. Я уверен, она будет очень рада вас видеть.

Он, не таясь, смотрел на красный пояс. Элси растерялась: ей захотелось отвесить Помоне оплеуху, чтобы не таскалась за ней, не мешала думать спокойно. Вот было бы здорово, если бы Помона куда‑нибудь провалилась. Однако та безмятежно заявила, что тоже очень интересуется лекциями по литературе.

После ланча – самое тяжелое время для докладчиков, потому что слушатели заняты перевариванием пищи, – Мэриан Оукшотт говорила о женском образовании. Она была красивая и золотая; шляпку из коричневого льна украшали английские полевые цветы, льняное платье бледно‑кофейного цвета было отделано кремовым кружевом. На ней был пояс с остроконечной пряжкой, похожий на пояс Элси, и ряд ярких шелковых цветочков по вороту платья. Голос у нее был теплый, богатый оттенками. Ее доклад состоял из коротких рассказов, что понравилось Элси. Первым шел рассказ об Элизабет Гаррет‑Андерсон, которая стала врачом благодаря невероятному упорству и самоотверженности. Она посещала лекции и показательные хирургические операции, на которые ее всячески пытались не пустить. Два года назад эту отважную даму выбрали президентом Восточно‑Английского отделения той самой Британской ассоциации врачей, в которой когда‑то спорили, могут ли женщины изучать медицину, ведь это так трудно.

Потом миссис Оукшотт рассказала о Миллисент Гаррет‑Фосетт, сестре женщины‑врача и предводительнице движения суфражисток, неустанно борющейся не только за предоставление права голоса женщинам, но и за возможность для них получать высшее образование в Кембридже. Миссис Фосетт имела честь и счастье увидеть, как ее дочь Филиппа, изучающая в Кембридже математику, заняла место выше старшего рэнглера.

Элси не знала, кто такой рэнглер, а Кембридж ей и во сне не снился. От этого у нее в душе поднялся такой гнев, что она даже сама удивилась. Но тут миссис Оукшотт начала рассказывать про женщин – настоящих и вымышленных, – которые, выражаясь словами христианской притчи, так уместно процитированной миссис Метли, зарыли свой талант в землю. Женщинам непросто учиться. Если семья не может послать в школу всех детей, учиться идут сыновья, а дочери остаются дома – стирать, латать, подметать, чтобы мальчиков ничто не отвлекало от учебы. Слово «долг» слишком часто действует подобно магическим оковам – оно заставляет женщину отрицать значительную часть своей личности и тем самым – слишком часто, к сожалению, – вынуждает ее обманывать ожидания мужа, расстраивать его узостью мысли, убогостью своего умственного развития. Не следует думать, что от этого страдают лишь немногие женщины. Миссис Оукшотт выразила убеждение, что множество модных нервных болезней вызвано гниением бездействующего ума. Женщинам жизненно необходимо право – и возможность – учиться вместе с другими людьми, своими единомышленниками. Это одна из причин, по которой миссис Оукшотт основала кружок любителей чтения, где будут изучать не только «Мельницу на Флоссе» и «Джейн Эйр», но и «Кукольный дом» Ибсена – сочинение, вызвавшее бурю восторгов и бурю критики. Миссис Оукшотт даже и не надеялась при жизни увидеть произведение, так тонко, в драматической форме рисующее чудовищную сеть лжи, сводящей взрослую неглупую женщину до уровня куклы, марионетки, которую дергают за ниточки долга – изжившего себя понятия – в доме, поистине кукольном. Миссис Оукшотт надеялась, если в окрестностях найдутся смельчаки, даже поставить эту скандальную пьесу на сцене.

Элси читала лучше Филипа, хотя получила то же обрывочное, незавершенное образование. В Пэрчейз‑хаузе она брала книги, какие попадались, и пыталась понять, что там написано. Элси прекрасно знала тот голод, стремление к чему‑то превыше домашней работы, о котором говорила Мэриан Оукшотт. Элси соображала гораздо быстрей обычного и ехидно усмехнулась при мысли, что все эти женщины, жаждущие духовного роста, о которых говорила миссис Оукшотт, все эти скованные мыслители в юбках всегда будут нуждаться в ней, Элси, или в ком‑нибудь вроде нее – ведь кто‑то должен таскать уголь, рубить мясо, латать одежду и стирать белье, чтобы ученые дамы могли жить. Судомойка, выносящая золу. А если судомойка выберется из кухни, как заколдованная принцесса в сказке, ее обязательно должна заменить другая, новая судомойка.

Но все равно Элси хотелось бы вырваться из кухни.

Возможно, то, что последним выступал Герберт Метли, было злосчастной случайностью.

Герберт Метли говорил о свободе половой любви, свободе тела, особенно для женщин. Но он не предупредил, что будет говорить именно об этом. Он сказал, что собирается говорить о Женщине Будущего, сравнивая несовершенное, плачевное положение нынешних женщин с их положением у нецивилизованных народов, а также у древних племен и других цивилизаций. Он поговорил о простейших организмах, которые постоянно размножаются и преображаются; о стадных животных, о коровах с теплыми боками, об умных слонах, которые все вместе заботятся о молодняке. Он говорил о древних цивилизациях, где женщин ценили, ставили на ступень выше мужчины, делали богинями и законодательницами. Он говорил о Праве Матери как организующей силе общества, о притягательной человеческой красоте обнаженных керамических богинь, найденных при раскопках в Трое Елены и на Крите Пасифаи. Он говорил о римских матронах, девственных весталках, священных храмовых танцовщицах.

Он дошел до современных женщин, которые в описываемом им мире были и жертвами, и развратительницами мужчин. Символом всего этого был «наряд» – такие женщины говорят о нарядах, а не об одежде. Женщины наряжаются для того, чтобы одновременно и подстегнуть естественное внимание мужчин, и отпугнуть его. Они пользуются духами, украшаются цветами, перьями и шкурами, отнятыми у других живых существ. Они подвергают себя пыткам – сдавливают свои тела, затягивая их в клетку из китового уса, чтобы придать им форму, на которой хорошо смотрится «наряд» – символ отдельности и порабощения. Женщины носят абсурдные туфли, которые сдавливают пальцы и искажают походку, не столь далекие от чудовищного китайского обычая бинтования ног. Все эти «наряды» метят женщину клеймом, одновременно зазывая и отталкивая мужчин. Нынешние женщины так же ярки, как самцы павлинов и райских птиц – они разукрашены мужскими символами доминирования, битвы – но живут, как пленные попугайчики, в клетках собственных нарядов.

Женщины должны иметь право встречаться и общаться на равных с другими людьми – как мужчинами, так и женщинами. Они должны носить простые, но прекрасные одеяния и не поддаваться ложному стыду. Женские щиколотки прекрасны. Нет ничего стыдного в том, чтобы ехать на велосипеде в удобной для этого одежде, даже если она открывает посторонним взглядам такую потайную часть тела, как щиколотка.

Он поднял голову и обратился к слушателям, сидящим в дальних рядах.

– Однако разумное и удобное платье не обязано быть бесформенным, мрачным и некрасивым. В будущем, как и сейчас, молодая женщина с тонкой талией сможет радоваться новому красивому поясу. Между рациональным поведением и древним пуританским ханжеством не обязательно есть что‑то общее. Мы не должны забывать, что женщина – это женщина, а не диван и не пирог.

Семья – и человек в семье – складывают картину своего прошлого сознательно и бессознательно, тщательно воздвигают ее, диктуют произвольным образом. Мать помнит летний вечер: все собрались на лужайке, на столе кувшин лимонада со льдом, все улыбаются – и она вставляет в альбом ту единственную фотографию, где все улыбаются, а неудачные с сердитыми лицами прячет в коробку. Ребенок помнит одну прогулку – подъем на холмы Даунса или пробежку зигзагом по лесу – из сотен таких же, забытых, и строит свою личность вокруг этого воспоминания. «Я помню тот день, когда видел зеленого дятла». Эти воспоминания меняются к двенадцати годам, к четырнадцати, двадцати, сорока, восьмидесяти… а может, они и не были никогда точным отпечатком того, что случилось на самом деле. Странные вещи застревают в памяти по необъяснимым причинам. Башмаки, что так и не пришлись по ноге. Нарядное платье, в котором девочка всегда казалась себе неуклюжей, хотя на фотографиях она в нем очень даже хорошенькая. Яростная ссора – одна из многих – из‑за несправедливо поделенного торта, или горькое разочарование из‑за того, что родители решили не ехать к морю. Некоторые вещи – тоже воспоминания, такие же важные, опорные, как кости пальцев рук и ног. Красный кожаный пояс. Темный чулан, полный прекрасных, непристойных сосудов.

И память общества тоже остается вехами в памяти человека. Сначала все были викторианцами, а потом в январе 1901 года маленькая старушка, виндзорская вдова, королева и императрица, умерла. Европа была заселена членами ее семьи, чьи личные причуды, прихоти и ссоры формировали жизнь всех остальных семей. Когда Виктория слегла, ее немецкий внук, кайзер Вильгельм, прервал празднование двухсотлетия прусской короны и сел в свой личный поезд, идущий к Ла‑Маншу. Он приказал не воздавать ему почестей, положенных императору. Он приехал только как внук. Его собственные подданные возроптали, считая, что кайзер мог бы и уважить их враждебное отношение к бурской войне. Жена его дяди Александра, принцесса Уэльская, ненавидевшая Гогенцоллернов, считала, что ему не место при английском дворе. На Ла‑Манше светило яркое солнце и яростно штормило. Сам принц Уэльский в прусской военной форме встретил племянника на вокзале Виктория. Кончины, как и свадьбы, – богатая почва для драм, как трагических, так и комических. Кайзер перехватил управление смертным одром. Он сидел рядом с бабушкой, поддерживая ее здоровой рукой, а с другой стороны сидел ее врач. «Она тихо отошла в моих объятиях», – сказал Вильгельм. Он и в похоронной процессии умудрился сыграть главную роль. Он ехал рядом с новым королем на огромном белом коне. В Виндзоре лошади, тащившие пушечный лафет с гробом, вдруг стали. Вильгельм соскочил со своего «бледного коня» и перепряг их. Лошади плавно двинулись дальше. Английская толпа разразилась приветственными криками в адрес кайзера. Его яхта «Гогенцоллерн» была пришвартована в Соленте, и 27 января королевские семейства отметили его день рождения. Казалось, Вильгельму не хочется возвращаться домой. Он предложил заключить союз двух тевтонских наций: Британия будет стоять на страже морей, а Германия – суши, чтобы «и мышь не шелохнулась в Европе без нашего разрешения и чтобы все народы рано или поздно поняли необходимость сокращения своих вооружений».

Принц Уэльский поднял собственный небольшой бунт и объявил, что собирается править под именем Эдуарда VII. Виктория и Альберт назвали его Альбертом Эдуардом, но он решил последовать по стопам предыдущих шести Эдуардов.

– Альберт может быть только один, – сказал Эдуард в своей тронной речи, – тот, кого все называют – и я думаю, заслуженно, – Альбертом Добродетельным.

Однако Эдуарду были чужды добродетели Альберта. Народ немедленно прозвал его Эдуардом Сластолюбцем. Он любил женщин, спорт, хорошую еду и вино. Хилэр Беллок написал стихотворение об эдвардианской вечеринке.

Вино и карты за полночь сперва,

Date: 2016-02-19; view: 355; Нарушение авторских прав