Золотой век 30 page

Джулиан оглядел ресторанный зал; зал ему нравился, но он не смел этого высказать, так как знал, что Джеральд презирает эту мешанину деталей и стилей.

– Нам придется танцевать. Кого бы ты пригласил из всех этих красавиц?

– Увы, его я пригласить не могу, – sotto voce сказал Джеральд, кивая на Тома, который стоял отдельно в парадном костюме, склонив прекрасную голову над группой амурчиков на колонне. Признание красоты Тома было приятно Джулиану и в то же время на миг преисполнило его глупой, бессмысленной ревностью.

– Вон его сестра, – сказал Джулиан. – Она изменилась. Она всегда была такой мальчишницей.

– Я приглашу твою сестру, – сказал Джеральд. – Тогда мы с ней сможем поговорить о тебе. Легко и просто.

– Лучше не надо, – ответил Джулиан. – Мало ли что она может сказать.

Джеральд двинулся к Флоренции, которая стояла с Имогеной и несколькими студентками Школы искусств. С другого конца зала к Флоренции гораздо решительнее пробирался Герант Фладд. Пока Джеральд добрался до места, Герант успел занять этот танец, к огорчению Флоренции, хотя она записала для Джеральда другой, более поздний танец в хорошенькую бальную книжечку с расписанной вручную обложкой, работу группы каллиграфов из Королевского колледжа; каллиграфы преподнесли эти книжечки – оригинальные произведения искусства – в подарок для использования на балу. Руки Геранта и Флоренции соединились, он обнял ее за талию и ощутил благоговейный трепет, кровь сильнее застучала в висках. Флоренция ничего не заметила. Она мучилась вопросом: стал бы Джеральд говорить с ней? И если да, то о чем?

Джулиан велел Джеральду пригласить Имогену Фладд.

– Pater [60]хочет, чтобы она не скучала. Она – его протеже.

– Все ясно.

– Ничего тебе не ясно. Он хороший офицер. Заботится о своих солдатах. Студенты для него все равно что солдаты.

– О, если бы это были солдаты, – отозвался Джеральд с комическим унынием. Он послушался и пригласил Имогену. Некоторое время они плыли меж колонн в торжественном молчании, время от времени сбиваясь с шага. Потом Джеральд задал ей пару вопросов о ювелирном деле. Принятое в Кембридже правило запрещало говорить о работе на светских сборищах. Джеральд считал это правило глупым – он был серьезный человек и не любил вращаться в атмосфере непринужденных бесед ни о чем. Имогена просветлела. Она принялась почти оживленно рассказывать о нововведениях нового преподавателя. Летаби, который отменил унылый обычай копирования древних изображений водяного кресса и принес на занятие живые, жесткие охапки этого растения, чтобы студенты подробно разглядели его и изучили его форму.

– И тогда, – говорила Имогена, – начинаешь по‑настоящему понимать, как растут листья на стеблях, и это помогает, когда их надо воспроизводить в серебре. Я вам не надоела своей болтовней?

– Нет. Я люблю узнавать новое. Правда.

Оба улыбнулись. Джулиан увидел эту улыбку и взревновал. Он пошел приглашать на танец бледную Гризельду, но она оказалась первой красавицей бала, и теперь вокруг нее толпились студенты и преподаватели. Тогда Джулиан как бы случайно побрел в сторону Тома, который выходил из центрального зала в «зеленую столовую». Том направлялся к матери, которая сидела в кресле, чуть постукивая носком ноги в такт музыке и каждым дюймом своего тела протестуя против того, что ее записали в число сидячих пожилых дам.

«Зеленая столовая» понравилась Тому. Она была похожа на его видение о спящем Ланселоте – выдуманный мир, более реальный, чем жесткие воротнички и начищенные ботинки.

– Я вижу, ты хочешь танцевать, – сказал Том матери. – Ты притопываешь ногой. Пойдем потанцуем, как на празднике Летней ночи.

– Милый, тебе нужно танцевать с девочками, – ответила Олив. – Для этого мы сюда пришли: чтобы ты танцевал с девочками. Я с тобой потанцую после того, как ты пройдешься по разу с двумя юными красавицами, и не раньше.

Джулиан подошел к ним.

– Миссис Уэллвуд, я могу вас пригласить. Я тут на правах хозяина, мне вы не можете отказать. Пойдемте. Том совершенно прав. Я знаю, вам хочется танцевать.

– Иди же, Том. Пригласи девушку, – сказала Олив. Она встала, поправила юбку и ридикюль, протянула руку Джулиану.

Олив и Джулиан элегантно задвигались, довольные тем, как их шаги попадают в такт. Олив сказала:

– Я с тобой танцую, потому что ума не приложу, что мне делать с Томом. Это очень плохо?

Джулиан подумал, что это было бы очень плохо только в том случае, если бы они танцевали как мужчина и женщина, как пара, а они не были парой. У Джулиана была своя полуфилософская система идей о природе и значении формальных танцев, определяющая, кто является, а кто не является парой – мужчиной и женщиной. Он вспомнил Джейн Остин. «С кем вы пойдете танцевать?» – спрашивает мистер Найтли у Эммы. «С вами, ежели вы меня пригласите», – отвечает Эмма.[61]Джулиан решил, что это идеальный момент, который не представился бы никогда, если бы не танец. Он сказал:

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Том сам не знает, чего хочет.

Тут мимо пронесся в вихре танца Том, кротко улыбнувшись матери. Он действительно выбрал в партнерши юную даму. Которая приходилась ему сестрой.

– Я вижу, тебе небезразлична его судьба, – сказала Олив. – Я не могу понять: то ли его все полностью устраивает, то ли не устраивает вообще, настолько, что он совершенно отделился от реальности. Что бы мы ни предлагали, его это не интересует. Он не воспринимает нас всерьез. Он самый уклончивый человек из всех, кого я знаю, несмотря на всю его внимательность и шарм.

– Понимаю, – отозвался Джулиан, – понимаю.

Олив погладила его по плечу.

– Попробуй как‑то повлиять на него, чтобы он серьезнее относился к жизни.

– Это мне и самому нелегко дается.

Том сообщил Дороти, что она вдруг превратилась в юную даму. И стала очень хорошенькая, сказал он. Другая.

– Это не очень‑то любезно с твоей стороны.

– А я не обязан с тобой любезничать. И вообще ты знаешь, о чем я, только вредничаешь. Ты становишься женщиной.

Дороти, полная решимости смотреть на мир глазами врача, подумала, что, строго говоря, стала женщиной, когда у нее в первый раз началось Это. Она гордилась кровавыми пятнами, но в то же время, несмотря на чисто научный интерес к анатомии, стремительность перемен в собственном теле ее пугала. Кроме того, ее задело, что Виолетта, а не Олив, взяла на себя труд рассказать ей про это жизненно важное событие – о котором Дороти, конечно, давно уже все знала, так как читала книги. Кое‑как перемещаясь с Томом по плиткам ресторанного зала, она думала, что брат, скорее всего, ничего не знает про Это. Она была права. Но ей не пришло в голову поговорить с братом о том, как он воспринимает изменения в собственном теле; они швыряли его волнами непредсказуемых эмоций и внушали отвращение к самому себе. Он сказал, намекая на книгу «Век золотой»:

– Ты становишься взрослой. Тебе нравится?

– Ты же старше меня. Тебе лучше знать.

– Девочки взрослеют раньше. Во всяком случае, так говорят. Вот мне, кажется, не очень нравится взрослеть.

Разговор выходил странный – они говорили словно чужие, так как были парадно одеты и выделывали ногами установленные фигуры танца между майоликовыми колоннами, под сентиментальную музыку. Дороти поняла, что Том выбрал этот чрезвычайно неудачный момент, чтобы поговорить о чем‑то важном. Золотые волосы Тома сбились копной на голове. Он не стал расчесываться на пробор и приглаживаться, как Джулиан, и Джеральд, и Чарльз, и Герант – хотя шевелюра Геранта явно взбунтовалась против такого обращения. Дороти одернула свое соблазнительное платье на талии. Она думала, что ответить Тому, но тут музыка кончилась. Чарльз, который еще раньше записался в украшенную звездами книжечку Дороти, явился требовать свой танец. Она сказала Тому:

– Иди пригласи Помону. Кажется, никто не хочет с ней танцевать, и она совсем приуныла. Это будет добрый поступок.

Том отправился к поникшей Помоне. На ней было плохо подогнанное белое платье с роскошной вышивкой – широким бордюром из яблоневых ветвей и полосками яблоневого цвета по талии, вороту и рукавам.

Чарльз спросил Дороти, весело ли ей. Он сказал, что она замечательно выглядит. Он хорошо танцевал – стараниями матери, Дороти подстраивалась под его движения, и они бодро кружились по залу.

– О чем ты думаешь? – спросил Чарльз через пять минут.

– Хочешь знать правду?

– Я всегда хочу знать правду. Какой смысл врать. О чем ты думаешь?

– Я скажу, если ты тоже скажешь.

– Идет.

– Я думала о том, что так и не научилась решать квадратные уравнения, и никогда не научусь, если ты так и будешь забирать мистера Зюскинда в Германию для расширения кругозора каждый раз, когда я уже что‑то начинаю понимать. И из‑за этого я никогда не сдам экзамены и никогда не стану доктором.

– Какая неромантичная мысль. Он не единственный учитель на свете.

– Он понимает, что именно мне непонятно.

Воцарилось тягучее молчание.

– Ты так и не сказал, о чем ты сам думаешь.

– Как ни странно, дорогая кузина, почти о том же. Я думал, как хорошо сейчас в Мюнхене, и как я втайне ходил там в кабаре, и если бы моя матушка знала об этом, ее бы хватил удар. Видишь, я честно ответил.

– Ну хорошо, хоть мы начали разговаривать. А что хорошего в кабаре?

Чарльз объяснил, что они очень авангардные. И там сильно накурено. И иногда полиция устраивает облавы. Он сказал, что Зюскинд нужен ему в качестве синхронного переводчика.

– Ах, – сказала Дороти, которой было одновременно смешно и дико обидно, – он тебе совсем не так сильно нужен, как мне. Ты собака на сене.

Ручка Помоны, лежавшая в руке Тома, была ледяной и никак не согревалась. Том жалел Помону, и это было ему полезно. Она молчала. Он смотрел на ее густые волосы, к которым были приколоты вышитые цветы. Он сказал, что, должно быть, замечательно жить в таком волшебном месте, как болото Денге.

В некотором смысле да, согласилась Помона.

Том напирал:

– Наверно, ты теперь скучаешь без Имогены?

Помона слабеньким голоском ответила, что Имогена ни при чем и что в доме стало не очень приятно, когда Элси уехала.

Об отъезде Элси Том слышал впервые. Он спросил, куда она поехала, и Помона сообщила едва слышным шепотом, что Элси уехала рожать ребенка, и вернется, когда он родится, и что это никого особенно не обрадовало – ни маму, ни Филипа, ни, конечно, папу.

Снова воцарилось молчание, пока Том лихорадочно соображал, что ответить. Он не собирался спрашивать про ребенка – ни за что на свете. Он повторил, что место, где они живут, – волшебное, и услышал банальность собственных слов.

Помона ответила:

– Со стороны – да. Я чувствую, что мы все заколдованы. Ну знаешь, как в сказке, когда все заросло колючими кустами. Мы плетемся в сад, а потом обратно на кухню. Мы шьем. Это часть проклятия. Если мы не будем шить, случится что‑то страшное.

В устах Дороти это прозвучало бы шуткой. Но голос Помоны был дружелюбным и монотонным.

– Ну, я думаю, ты всегда можешь пойти в Колледж искусств, как Имогена, верно?

– И шить? Вряд ли. Я думаю, меня не отпустят учиться. А ты пойдешь в колледж?

– Я об этом думаю, – уклончиво ответил Том.

Они трусили по залу, танцуя ни хорошо, ни плохо. Том сказал:

– Кроме шитья, должно же быть еще что‑то.

– Горшки, – ответила Помона. – Есть еще горшки.

Том хотел глупо сказать, что в крайнем случае она может уехать из дома и выйти замуж, но что‑то ему помешало. Он чувствовал, что Помона как будто не от мира сего, но порой он думал так и про себя. Может быть, ее мир, как и его, существует где‑то в другом месте. Он хотел убраться от нее подальше, но из‑за этого тут же пожалел ее и в результате попросил у нее еще и следующий танец.

Джеральд получал удовольствие от бала, вопреки собственным ожиданиям. Ему была приятна работа тела, совершаемая в танце, а танцевать Джеральд умел – научился еще маленьким мальчиком на воскресных занятиях. В Кингз‑колледже ему танцевать не случалось. Он разглядывал молодых женщин, чтобы понять, кто из них будет самой удачной партнершей с этой точки зрения. Лучше всех танцевала Гризельда Уэллвуд – она двигалась элегантно, почти как совершенная механическая кукла. Но ее бальная книжечка, разрисованная ландышами, была почти полна. Джеральд занял что мог из оставшихся у Гризельды свободных танцев и вернулся к Флоренции Кейн. У той в книжечке было больше свободного места, так как она отдала Геранту не все танцы, какие он хотел. С точки зрения Джеральда, она была на втором месте: ее танцевальные па были менее совершенны, но в то же время не столь заученны. Потанцевав с обеими девушками, Джеральд решил, что Флоренция лучше чувствует партнера и ловчее следует изобретаемым им вариациям танцевальных фигур. Поначалу его раздражали, как он решил, нудные попытки Флоренции поддерживать разговор, который был бы ему интересен. Она поговорила о танцах в романах Джейн Остин, а потом перешла на Шекспира и Данте. Далеко не сразу, между шагом на месте и внезапными поворотами, до Джеральда дошло, что она говорит неглупые вещи, даже остроумные, о Шекспире и Данте, несмотря на то, что подобные разговоры совершенно не подходили для ужина с танцами. Это его позабавило. Он что‑то ответил и снова закружил ее. И у Проспера, и у Джулиана румянец Флоренции вызвал раздражение, граничащее с яростью. Они были слишком далеко, чтобы видеть, что у нее дрожат колени, и только она одна знала, что творится у нее внутри, под прикрытием струящейся юбки, пока она сама раскачивается в такт музыке.

Когда в танцах наступил перерыв на ужин, прибыл запоздалый гость. Молодежь отправилась в буфетную за тарелками и стаканами и вернулась в центральный зал ресторана, чтобы поесть за небольшими, но тяжелыми столиками из декоративного литья, с серыми мраморными крышками, тоже обрамленными литьем. Стены ресторанного коридора украшали барельефы с изображениями абстрактных мастеровых, олицетворяющих «промышленные науки и искусства», и реальных людей. Аркрайт, изобретающий ткацкий станок, Палисси, вынимающий обожженные сосуды из печи. Том указал на них Помоне, к которой каким‑то образом оказался привязанным окончательно. При виде Палисси она вздрогнула и сказала:

– Это Палисси. Видишь, мне никуда не уйти от шитья и горшков.

Том ничего не знал о Палисси и только заметил, что он с виду не злой. Помона ответила, что, может, и так – для людей, которые интересуются горшками.

Геранту удалось стать спутником Флоренции на время ужина, поскольку Джеральд умудрился на это время оккупировать бальную книжечку Гризельды. Герант расшифровал надпись на фарфоровой картине в буфетной и прочитал вслух нарочито неестественным голосом: «Ах май, ах май, веселый май, веселый месяц май».

– Ох уж эти викторианцы, они и к веселью подходили серьезно, – сказал юный эдвардианец. Флоренция засмеялась. Но почувствовала нечто вроде обиды и гордости за устремления Музея – из‑за отца.

Поздним гостем оказался Август Штейнинг. Он отправился к старшим в «зеленую столовую», где официанты подавали ужин на минтоновских тарелках. Штейнинга посадили рядом с Олив. Центральное место на столе занимала огромная сверкающая ваза с люстром работы Бенедикта Фладда; на ней изображался тот странный момент в «Золоте Рейна», когда Фрейя стоит по шею в золотых сокровищах, золотые яблоки жухнут и сереют, и два великана протягивают огромные руки, чтобы схватить юную богиню. Фладд мастерски изобразил сокровище на керамике: кубки, браслеты, сверкающие короны, сыплющиеся монеты и скрытые, но явно проступающие очертания тела молодой женщины под всей этой грудой. На другой стороне вазы был изображен не Вотан, сражающийся с кольцом, но Логе в огненном плаще, вздымающий очень натуральное золотое яблоко.

Август Штейнинг в это время ставил «Высшее общество», пьесу Джеймса Барри – светскую комедию на грани иронии и боли. Олив спросила, как идут репетиции.

– Актеры хороши. Мы движемся в хорошем темпе. Это пьеса с идеей, хотя сюжет слишком полагается на недоставленные письма и нахальство слуг. Но… милая моя миссис Уэллвуд, милая Олив… я совсем не этим хотел бы заниматься. Это работа ради куска хлеба с маслом, и я делаю ее в меру своих способностей. Но если бы я мог делать что хочу, вся эта элегантная мебель, превращающая сцену в душное зеркало повседневной жизни, вдруг взлетела бы кверху! Диваны – словно летающие слоны, столы поскакали бы за кулисы, как дикие пони… и мы смогли бы увидеть сквозь зеркало, заглянуть на ту сторону, в царство сна и сказки. Сцена не обязана воспроизводить светские гостиные, ей не нужны фальшивые балконы и ненастоящие окна. Теперь мы можем вывести на сцену что угодно – демонов, драконов, гигантских червей, хитрых эльфов, тупых троллей, злобных силки, да хоть броллахана и нукелави. А вместо этого я вынужден на каждой репетиции слушать, как артистки препираются из‑за корсажей чайных туалетов и из‑за сэндвичей с яйцом и кресс‑салатом.

– Мы все ходили смотреть «Колокольчик в волшебной стране» с Сеймуром Хиксом, – заметила Олив. – Детям очень понравилось. Красивые песни.

– Но там не было ничего зловещего или сверхъестественного, верно? Хорошенькая волшебная сказочка. Очень по‑английски. Вот немцы знают, что создания иного мира – не хорошенькие барышни с крыльями и с цветочками на шляпках. Немцы знают, что в темных лесах и глубоких пещерах живут разные твари. О которых не следует забывать. Вот посмотрите, Олив. Видите эту вазу? Мне страшно хочется взять ее в руки, но я не смею, ибо непременно уроню ее, и тогда меня проклянут призраки Виктории и Альберта, а также в высшей степени живой майор Кейн. Этот человек – Фладд, – он гений. Он взял великий, – возможно, единственный – Gesamtkunstwerk наших дней и создал его версию из неподвижного, холодного материала – и она прошла через огонь, кишащий стихиями и элементалями, и сплавилась, обретя цвет и форму… ваза правильной формы, хранящая в себе страсть. Посмотрите, как злобно смеется Логе. Майор Кейн, пожалуйста, поверните вазу, только осторожно, чтобы Олив могла увидеть Логе. Посмотрите, как мерцают и гаснут золотые яблоки, когда поворачивается ваза, и какой яростный, ясный, золотой свет. Человеку нужна тайна.

– Вы сильно расстроились из‑за этой репетиции.

– Да. Но эта загадочная комната возвращает мне добродушие. Эти вечные гончие, бегущие за вечным оленем под вечными сводами темного леса. Эти мрачные берн‑джонсовские лесные девы. Проспер, ваши перепелиные яйца восхитительны, а ваше шампанское – ледяной напиток из источника вечной юности.

– Почему бы вам самому не поставить такую пьесу? – спросил Проспер Кейн.

– Потому что я лишен фантазии и не умею писать. Мне нужен мифотворец. Вот вы, Олив, справились бы. Смогли бы написать для меня Иной мир. Вы одинаково истинно чувствуете пейзаж за окном и пейзаж Зазеркалья.

После ужина танцевали кадриль. Старшие смешались с младшими. Этот танец был одновременно торжественнее и фривольнее, игривее, чем вальсы и польки. Олив и Штейнинг танцевали с Томом и Помоной; Хамфри вел Катарину и составил квадрат с Дороти и Чарльзом. Проспер и Серафита – с Флоренцией и Герантом.

Потом, когда вечер уже близился к завершению, отцы танцевали с дочерьми. Бэзил Уэллвуд предъявил свои права на Гризельду, плотно прижал к себе и завертел, говоря, что он ею гордится и что мать ею очень довольна и счастлива. Проспер легко танцевал с Флоренцией. Он выразил надежду, что бал ей понравился. Она сказала, что танцевать было очень хорошо, что она не пропустила ни одного танца и что Музей просто преобразился. Потом Проспер танцевал с Имогеной, отец которой отсутствовал. Она легко вздохнула и устроилась в его объятиях, будто ей было очень удобно. Она сказала, что он – волшебник, сотворивший дворец: совершенно неожиданный для нее полет поэтической фантазии. Она доложила ему, как дочь отцу, что Генри Уилсон из отдела ювелирных изделий танцевал с ней два раза и похвалил ее работы. «Он сказал, что я хорошо понимаю и щитолистник, и серебро, – сказала она. – Надеюсь, у меня все же получится зарабатывать себе на жизнь». На краткий миг она опустила голову Просперу на плечо, и он поборол в себе соблазн погладить ее по волосам. Вместо этого он спросил, не следует ли ему поговорить с Фладдом, чтобы он отпустил Помону в Королевский колледж, по стопам сестры.

– У нее немного потерянный вид, – сказал Проспер.

– Иногда я думаю, что она все бы отдала, лишь бы никогда в жизни больше не видеть произведений искусства, – сказала Имогена. – Но это не значит, что она хочет чего‑то определенного. Она со мной не разговаривает. Она ни с кем не разговаривает. Она пытается говорить с Филипом, но это не так просто. Мне очень хочется, чтобы вы ей помогли…

На этом месте в голосе Имогены прозвучала фальшивая нотка.

– … но я не очень понимаю, как ей можно помочь. Сегодня она хотя бы танцевала, пусть не все время.

– Жаль, что ваш отец не приехал.

– Мне не жаль.

Имогена открыла рот, чтобы еще что‑то сказать, и снова закрыла. Ее руки на плечах Проспера сжались. Он по‑прежнему держал ее, по‑военному твердо направив их танец в другую сторону.

Дороти танцевала с Хамфри. Он, похоже, был лучшим танцором во всем зале. Он сказал ей: «Дай я поведу», и она позволила ему вести, и они задвигались, словно единое существо, качаясь, переступая, двигаясь мелкими, сосредоточенными шажками, мечтательно плывя. Рука Хамфри, горячая и сильная, держала Дороти пониже спины; обе половины тела, ниже и выше этой руки, повиновались ему. Он двигался быстро – Дороти казалось, что она вернулась в детство и несется на карусели или едет с горки. Он сказал:

– Вы, юная дама, кажется, веселитесь вовсю.

– Да.

– Это платье тебе очень идет. Очень удачное.

Он притянул ее совсем близко. Они завальсировали в сторону одного из больших, до потолка, зеркал, обрамленных, словно дверь, в литой чугун, обманно раскрашенный под сепиево‑бурый мрамор. Зеркала стояли чуть под углом, создавая иллюзию, что зал бесконечен, что можно обогнуть невидимый угол и влететь в другое сверкающее пространство. Но было ясно, что это зеркало – в частности, потому, что спиной к нему на толстой мраморной колонне стояла греческая или римская нимфа. Спереди она скромно куталась в мраморную ткань, драпировавшую бедра, но не обнаженную грудь, которую нимфа испуганно прикрывала рукой – древним, традиционным жестом. Но странное дело – со спины нимфа была совершенно обнажена. Ее лопатки, тонкая талия и круглые ягодицы хорошо видны были зеркалу, но не зрителям. Пока отец вертел Дороти, приближая ее к зеркалу, она отвлеклась на эту нимфу. Дороти увидела собственное бледное личико, мечтательно глядящее поверх отцовского плеча, и собственную маленькую, женскую ручку у него на руке. Свою непривычно высокую прическу и ярко‑рыжую лисью шевелюру отца. А потом, после очередного оборота, снова взглянула в зеркало и увидела полночно‑синее платье, собственную голую спину и плечи, властную руку у себя на талии, на непривычных пластинах китового уса, придававших ей форму.

– Если дальше будешь продолжать в том же духе, – сказал Хамфри, – они из‑за тебя передерутся.

И добавил:

– Наверное, это правда, что всегда говорят, как ты думаешь?

Она не поняла, что он имел в виду.

После бала Уэллвуды из «Жабьей просеки» отправились на Портман‑сквер, где должны были ночевать у лондонских Уэллвудов. Олив сидела в задней части кареты с Томом. Дороти села лицом к ним и положила голову на плечо отцу. Они почти все время молчали: все были сонны и задумчивы.

Катарина отправила молодежь в постель в сопровождении горничной, которая несла молоко, печенье в сахарной глазури и небольшую керосиновую лампу с абажуром матового стекла. Дороти, гостя на Портман‑сквер, всегда спала в одной и той же комнате. Маленькая комната в высоком этаже выходила окном в сад, расположенный позади дома. Комната была отделана во вкусе Катарины – в пене белого муслина с примесью розового. Кровать напоминала гнездышко, прикрытое хорошенькими занавесочками. На подставке для умывания стояли таз и кувшин, расписанные розовыми бутонами по красивому сине‑зеленоватому фону. Письменного стола или конторки в комнате не было. Другая молодая женщина могла бы счесть эту ностальгическую женственность очаровательной по сравнению с простотой и яркими цветами «Жабьей просеки». Только не Дороти. Впрочем, она не возражала против этого убранства, оно не выбивало ее из колеи.

Она выскользнула из бального платья и нижних юбок – горничная для этого была не нужна, так что Дороти ее отпустила. Другая горничная сейчас, несомненно, расстегивала корсет Гризельды. Дороти положила полночно‑синее платье – не бережно, но и не как попало – на пухлое кресло с красивой обивкой, бросила сверху свои панталоны и надела простую широкую белую хлопчатобумажную ночную сорочку, лиф которой Виолетта украсила плиссировкой. Дороти подумала, что немного почитает, а потом уже погасит свет. Она пыталась читать сказки по‑немецки, чтобы сделать приятное Гризельде. У Дороти не было особых способностей к языкам, а сказки внушали ей определенное недоверие.

Кто‑то постучал в дверь. Дороти подумала, что это, может быть, Гризельда пришла поговорить про бал. Дороти не хотелось болтовни, но она сказала: «Войдите!» Ведь это был дом Гризельды, а Дороти любила Гризельду.

Дверь открылась медленно и бесшумно. Это была не Гризельда. Это был Хамфри, отец, в шелковом халате, на котором извивались китайские драконы. Он огляделся, ища, куда сесть – но и пухлое кресло, и стул у ночного столика были заняты женской одеждой. Хамфри сел рядом с дочерью, провалившись в красивую перину, и сказал:

– Я думаю, нам нужно поговорить.

Его окружало облако паров виски. Дороти сердито подумала, что обе его жены – как она их теперь мысленно называла – должны бы что‑нибудь сделать, чтобы он перестал пить или хотя бы пил меньше. Она ответила:

– Я устала.

Он обнял ее за плечи.

– Ты такая красивая. Я никогда не думал, что ты вырастешь такой красавицей. Королева среди девушек‑розанчиков. Моя Дороти.

Дороти застыла.

– Я должен тебе кое‑что открыть. Но мне так хотелось сказать тебе… сказать тебе… – он запнулся, – какая ты удивительно прекрасная…

Он жарко дышал на нее виски. Она отпрянула, и он неуклюже пихнул ее, отчего она потеряла равновесие и упала. Она зарыла лицо в подушку и пробормотала детским голосом:

– Уйди. Пожалуйста, уйди.

И тут он недвусмысленно сунул руку под белые хлопчатобумажные складки и коснулся обнаженной плоти. С Дороти слетела всяческая робость и растерянность. Она страшно разозлилась.

– Не смей. А то я закричу. Или позвоню.

– Я только хотел поиграться. Миленькая.

Его лицо маячило над ее лицом. Одна рука прокладывала себе путь под ночную рубашку. Другая зажала ей рот. Дороти вонзила в нее зубы. Вонзила со всей силы, а она была сильна. Она укусила мягкую подушечку ниже большого пальца, и рот наполнился кровью. Дороти замотала головой, не разжимая зубов, как мангуст, сражающийся с коброй.

– Сука! – сказал Хамфри. Он сел. Из руки на белую постель с рюшечками текла кровь. Он спросил: – У тебя есть носовой платок? Нужно остановить. Мне больно.

– Я и хотела, чтоб было больно. Как ты посмел? Вот тебе платок. Но он слишком маленький. У девчонок дурацкие платки. Иди найди полотенце. Тогда я что‑нибудь порву на бинты и перевяжу тебя. Но мне нечего порвать. Если я изорву эту нижнюю юбку, Виолетта меня убьет, она столько времени на нее потратила. Так что остаются только трусы.

От этого слова она затряслась. И сказала, изо всех сил стараясь дышать – громкими, рыдающими выдохами:

– Из этой комнаты нельзя ничего уносить, это все здешнее, а не мое, а то все узнают. Так что, кроме трусов, я ничего не могу использовать. Достань их сам. Они в комоде.

Ее подушка была заляпана кровью. И ворот ночной рубашки – тоже.

Хамфри с чудовищной усмешкой сказал:

– У тебя кровь на зубках, как у горностая. И на губках тоже.

– Мне придется сказать, что у меня пошла кровь носом. У тебя тоже кровь на халате. Вряд ли у двух человек за одну ночь может пойти кровь носом. Значит, ты порезался при бритье.

Она пыталась разрезать трусы на бинты маникюрными ножницами, совершенно непригодными для этой цели.

– П… перестань… мной… командовать, – запинаясь, произнес Хамфри.

– Либо я буду командовать, либо забьюсь в истерике, и я думаю, что даже ты предпочтешь первое. Ты пьян. Мне приходится за тебя думать. И за себя тоже, – добавила она, подавив рыдание. Она не то дышала слишком глубоко, не то задыхалась.

Хамфри сказал:

– Это не то, что ты думаешь.

– Я что, слепая? Ты… на меня набросился. Вот она я. Тут хоть думай, хоть не думай.

– Нет, это важно. Есть причины. Я все неправильно сделал. Я всегда собирался тебе сказать. Когда придет время.

– Не нужно ничего говорить. Я все знаю.

– Что ты знаешь, по‑твоему?

– Я дочь Виолетты. Кое‑кто – не я, – кое‑что подслушал.

– Ну так этот «кое‑кто» много чего напутал. Ты не дочь Виолетты. Филлис ее дочь. И Флориан ее сын. А ты дочь Олив. Но не моя.

Дороти подтянула покрывало к груди, как голая нимфа в бальной зале.

Date: 2016-02-19; view: 321; Нарушение авторских прав