Глава 10. «Это уже Хитровка? Или еще не Хитровка?» – не могла понять Геля

«Это уже Хитровка? Или еще не Хитровка?» – не могла понять Геля.

Подколокольный, если сравнивать с ее Москвой, выглядел так даже и получше – дома не стояли в зеленых сетчатых паранджах, а то, что немножко ободранные, – так кого этим удивишь?

На самой площади, правда, особенно около угловой двухэтажки, бомжей было как на Курском вокзале и пахло тоже не очень, но кто бы стал поднимать столько шума из‑за поездки на Курский вокзал? Вот тебе и страшная Хитровка, нет, подумать только!

Лошадка остановилась у дома, похожего на кусок пожухшего, несвежего торта – узкий его конец выходил прямо на площадь.

Щур выкатился из коляски, протянул руку Шкрябе:

– Давайте его сюда, Аполлинария Васильевна, и ехайте себе.

– Даже не надейся, я с вами пойду, – твердо ответила Геля. Она была полна решимости вызнать, где живут мальчишки. Кроме того, следовало осмотреть Шкрябу, чтобы понять, насколько серьезно он пострадал. Ну ладно – настояла из чистого упрямства. А чего он раскомандовался, Щур этот?

Поддерживая мальчика с двух сторон, вошли в дом, с трудом поднялись по темной лестнице. Чтобы не упасть, Геле пришлось хвататься свободной рукой за волглую стену. Щур же ничего, шел уверенно. К счастью, никого не встретили – девочке подумалось, что и обитатели этого дома должны быть склизкими и страшными, как тараканы.

Свернули налево, обогнули какой‑то выступ, и Щур с силой пнул отсыревшую дверь.

Оказались в большой комнате с закопченным потолком, похожей, скорее, на склад, чем на человеческое жилье. Большую часть помещения занимали какие‑то, как показалось Геле, грубо сработанные стеллажи, занавешенные с одного бока пыльной рогожей. На стеллажах, насколько она могла разглядеть, лежало заскорузлыми кучами грязное тряпье. Окон в комнате не было, в свободном углу стоял голый сосновый стол, окруженный старыми стульями и криво сколоченными табуретами. На столе – бутылка с воткнутой в нее оплывшей свечкой – и больше никакого света, так что остальные углы терялись во мраке.

Усадили раненого на табурет. Геля, отдуваясь, стащила грязные перчатки – они ужасно запылились, кроме того, Шкряба хватался за них липкими от леденцов ручонками.

Огляделась и вздрогнула – из куч тряпья на широких полках полезли дети. Дети!

Все – мальчишки, и все маленькие, не старше девяти лет.

Сгрудились вокруг, один, тонкошеий, обритый наголо, развязно спросил:

– Энто что за кралю ты привел, Щур?

Щур молниеносно, как кошка лапой, съездил ему по затылку:

– Язык придержи. Аполлинария Васильевна – дочка доктора нашего.

– Рындина? С полицейской части? – спросил другой, крепкий и весь квадратненький, как сундучок.

– Его. Шкрябу лошадью зашибло на Покровке, да так, что идти не мог. А она, вишь, выручила. На коляске довезла.

Детишки, все как один, выжидательно уставились на Гелю, и девочка, слегка оторопевшая от всего увиденного, опомнилась. Так, что она собиралась делать? Ах, да. Докторская дочка. Должна осмотреть раненого.

Подошла к Шкрябе, ласково сказала:

– Надо снять пальтишко. Я тебе помогу.

Мальчик безропотно поднялся, и Геля стала расстегивать ему пуговицы – короткого пальто? пиджака? тужурки? – не разберешь, такой ветхой и поношенной была одежка.

– Барышня, шли бы вы уже. Восвояси, – кислым голосом произнес Щур. – Доставили мальца, и будет с вас. Дальше мы сами.

– Света мало. Есть у вас еще свечи? – не обращая внимания на его слова, спросила Геля.

– Не баре, чай, по сто свечек жечь.

– Тогда посветите мне кто‑нибудь. Вот ты, – обратилась она к квадратненькому.

– Ишь, и точно – чисто Василь Савельич командует, – покрутил головой тот, но послушался – поднес свечку поближе.

Щур молча нырнул куда‑то в темноту, а вернулся, как ни странно, еще с двумя свечами.

Зажег от первой, сразу стало светлее.

Геля завернула рукав рубахи неопределенного цвета и похолодела – предплечье распухло, и при малейшей попытке дотронуться Шкряба еле сдерживал крик.

– У него, похоже, закрытый перелом, – испуганно сказала она, – надо наложить шину.

– Баба Яся… – начал было Щур.

– Баба Яся твоя сама его к доктору отведет, если не дура. Народными средствами тут не поможешь, нужно зафиксировать сломанную кость в правильном положении, а то рука срастется криво или вовсе отвалится, – припугнула на всякий случай мальчишек.

Подействовало.

– Я не хочу без руки! – жалобно завопил Шкряба.

– Значит, так, мне нужны две ровные дощечки, горячая вода, чистых тряпок побольше и водка, – приказала Геля и сама себе понравилась – вот молодец, голос уверенный, никто не усомнится в ее знаниях и умениях.

На самом деле, как накладывать шину, она знала лишь теоретически (из интернета, откуда же еще) и ужасно боялась. Статью об оказании первой помощи Геля выучила наизусть на всякий случай, из‑за своей стыдной трусости, а вот ведь пригодилось.

– Дак чего делать‑то, Щур? – спросил тот, лысый, что обозвал Гелю «кралей».

Верзила насупился. Закусил губу.

– Делай, что велит, – буркнул наконец. – К Люсьенке сгоняй. Она баба добрая, и чайник кипятку даст, и тряпья. Да шкалик не забудь. И чтоб бегом мне!

Геля сидела, привалившись боком к столу, и повторяла про себя порядок действий при наложении шины. Но ждать и правда пришлось недолго.

Дверь стукнула.

– Споро обернулся, – похвалил Щур. – Принес?

– Обязательно принес! – Однако из полумрака вынырнул совсем не тот мальчик, что побежал за кипятком. Этот был маленький, щекастый и, наоборот, лохматый как зверушка.

– Аж два с полтиной набросали у Николы Большого Креста. Принимай, что ли, Щур, да не забудь бабе Ясе словечко за меня шепнуть.

– Молодец, Хива. Остальные тож давайте. – Щур подтянул один из табуретов поближе к столу, уселся. – Не ровен час, баба Яся возвернется, а у нас хабар несчитан. Будет нам на орехи.

Мальчишки стали подходить по очереди, выкладывать на стол деньги – большей частью медяки. Щур аккуратно все пересчитывал и ссыпал в старый кожаный кошель.

Мальчика, который принес меньше рубля, отругал, но обещал прикрыть в последний раз – добавил ему из «хабара» Хивы.

Когда тот взъерепенился, жестко сказал:

– Позабыл, как третьего дня с пустыми карманами вернулся? Ежели б я от других тебе не нащипал, отведал бы ты пряников березовых. Пондравилось бы?

Еще несколько раз девочка с надеждой оборачивалась на дверной стук, но приходили другие мальчики, а лысого все не было.

«…пострелята хитрованские попрошайничают – промысел у них такой», вспомнила Геля Аннушкин рассказ. Ага, вот она куда попала – в притон к попрошайкам. А этот дурак у них за старшего. Н‑да, просто умереть‑уснуть.

Вернулся лысый, приволок большой чайник с кипятком, две старые, но чистые нижние юбки (судя по размеру, эта Люсьенка была не только доброй, но и очень толстой) и дощечки, явно в прошлой жизни бывшие каким‑то ящиком. Из кармана же извлек бутылку с мутной жидкостью.

Геля понюхала – до слез прошибло. Ладно, все равно.

Подошла к Шкрябе и взялась за дело. Было так страшно, что даже руки перестали дрожать. И очень хорошо – она спокойно, шаг за шагом, выполняла заученную инструкцию:

– облила предплечье мальчика вонючей водкой (было написано – наложить стерильную повязку, а где ее, стерильную, взять?);

– обернула несколько раз полосой ткани, оторванной от юбки, чтобы мягко было и дощечки не причиняли неудобства;

– расположила дощечки (как раз хватило на всю длину предплечья) с двух сторон и плотно обмотала еще одной полосой ткани так, чтобы держались крепко, не ерзали.

Шкряба все терпел, как настоящий герой, а вот у Гели от страха ныло под ложечкой – рука у мальчика ужасно посинела и распухла, а внутри временами как будто слышался противный скрип.

На все про все хватило одной юбки – еще и осталось, чтобы перевязь соорудить.

Промыла и обработала остатками водки страшные ссадины на щеке и на плече (рукав рубахи пришлось оборвать к чертовой матери – все равно весь был в жестких пятнах засохшей крови).

Разогнулась, утерла со лба липкий ледяной пот. Все.

От мысли, что сделала что‑то неправильно и Шкрябе станет только хуже, сердце прыгало к горлу и мешало дышать. Подумала – плакать нельзя; надо сейчас же ехать к папе, но силы совсем кончились, пришлось сесть на табуретку (одну минуточку посижу и поеду).

Вдруг огоньки свечей тревожно заметались, по дощатым стенам поползли пугающие тени, а от двери пахнуло гниловатой, болотной сыростью. Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые мелким, дробным постукиванием, будто барабашка пробежал, и в круг света из темноты надвинулась грузная фигура, замотанная в какую‑то неописуемую рвань.

Жуткие седые космы выбивались из‑под платка, повязанного по‑цыгански, а огромные, круглые, выпученные глаза горели дьявольским огнем. В одной руке существо сжимало суковатую палку, а в другой – грязный узел.

По‑звериному быстро вертя головой, жуткоглазое существо произнесло неожиданно тонким и (вполне ожиданно) мерзким голоском:

– Чую, чую, господским духом потягивает! Ктой‑то тут? Кого привели, кандальники, собачьи дети?

– Это дочка доктора Рындина, бабуся, – отозвался Щур. – Шкрябу лошадью задавило, а она помогла его до шалмана доставить.

– Мальчика нужно немедленно показать врачу, – сиплым от страха голосом сказала Геля. – Я наложила шину, но это временная мера. Рука может неправильно срастись. Кроме того, если все‑таки попала инфекция, он может серьезно заболеть. И даже умереть.

– Можно, я до Василь Савельича пойду? – захныкал Шкряба. – Или хоть до фельшерицы, в Орловскую?

– Не ори, вытри сопли. До свадьбы заживет. Ишь, чего захотел, дохтура ему! Тоже королевич выискался! – прикрикнула старуха. Повернулась к Геле и насмешливо проговорила: – Рука отсохнет – так больше подавать будут. А и помрет – невелика трата.

Постукивая клюкой, подошла ближе, так, что девочка смогла рассмотреть – старуха самая обыкновенная, просто высокая, толстая и ужасно грязная. Выпученные круглые глаза оказались всего лишь кожаными автомобильными очками‑консервами с треснутым стеклом. Однако в сочетании с лохмотьями очки почему‑то производили жуткое впечатление, тем более что за стеклами беловато поблескивало что‑то влажное, страшное, никак не походившее на обычный человеческий взгляд. Слепая! Она просто слепая, бедняжка. Старуха тем временем придвинулась совсем близко и прошипела:

– Милая барышшшня! Ссссладенькая пармская фиялочка! А вот я тебя сейчас поцелую за доброту, за ласссску!

Геля, объятая ужасом и отвращением, отшатнулась, а старуха гнусно захихикала и заковыляла к столу. Поставила на него свой узел.

– Как там делишки наши скорбные, а, казначеюшка? – спросила, безошибочно поворачивая голову в сторону Щура. – Много нынче собрали?

– Шестнадцать рублей и сорок восемь копеек, – доложил он, – никто не лодырничал. Больше всех Хива принес – два рубля.

– Шешнадцать рубликов, – старуха поцокала языком, – совсем ожадился народ христианский, не жаль ему сироток. Два рубля – это ж курям на смех… Ладно, вечерять идите, сироты мои горькие, детишки бессчасные…

Мальчики в то же мгновение облепили стол, Щур развязал узел – там оказался котелок, из которого так несло помоями, что Гелю затошнило.

– Не желаете угоститься с нами, барышня моя золотенькая? – издевательски пропела старуха.

«Да она нарочно меня пугает, – догадалась девочка. – А вот фиг, не поддамся!»

Спокойно ответила:

– Нет, благодарю вас. Пожалуй, мне пора. До свидания, мальчики, – и, немножко гордясь собой, пошла к выходу.

Ее геройства перед лицом, вернее, ужасной мордой, этой старой ведьмы никто не оценил – мальчишки, стуча ложками, жадно пожирали неаппетитное варево из котелка.

Кроме того, явился еще один побирушка, наверное, самый маленький и жалкий из всех.

Слепо налетев на Гелю и обойдя ее, как неодушевленный предмет, он, ступая на цыпочках, крался к столу, не сводя глаз с бабки.

– А, Рябушок, дитятко мое драгоценное, – проскрипела старуха. – Припозднился, касатик. Небось, больше всех собрал? Ну, неси, неси, порадуй меня, старую, и другим пусть наука будет.

Мальчик замер, и Геля услышала, как у него от страха стучат зубы. Щур корчил какие‑то рожи, манил его к себе, но парнишка, как загипнотизированный, двинулся прямо к старухе. Щур выскочил, но перехватить мальчика не успел – тот дрожащей рукой высыпал несколько медяков перед самым носом кошмарной бабки.

– Куда ж ты суешься, бекас? Уйди, – Щур с досадой оттолкнул дрожащего Рябушка и сгреб мелочь со стола. – Сам посчитаю. Двугривенный, да пятак, да еще… Ого, рупь с полтиной…

Старуха злобно стукнула клюкой по полу:

– Не брехать мне! – И тут же голос снова зазмеился, зазвучал с тихой, лживой, жутенькой ласковостью: – Все‑оо слышу, все‑оо, у меня‑то уши вострее, чем у вас глаза! Сколько там, Щур? Копеек сорок хоть наберется?

– Сорок пять, – упавшим голосом ответил парнишка.

Рябушок сглотнул, зубы застучали еще громче.

– Упреждала я вас, сиротки мои горькие, упреждала, псы неблагодарные, – ежели кто лодырничать будет и меньше рубля принесет, так пусть лучше сам в Москве‑речке утопится? Упреждала? – С этими словами старуха, с неожиданным для ее возраста и тучности проворством, подскочила к Рябушку и наотмашь ударила своей ужасной клюкой. Мальчонка упал, пробовал уползти, но удары сыпались на него один за другим.

– Да что вы все с ума посходили – драться? – выкрикнула Геля и, бросившись к старухе, вцепилась в ее клюку. – Вы же его убьете, мерзкое чудовище! Он же совсем еще маленький мальчик, а вы его палкой – да как не стыдно, в конце концов!

Бабка попыталась вырвать у Гели свое жуткое орудие, но та не отпускала. Тогда старуха, ни слова не говоря, поднесла руку к лицу и сдвинула на лоб очки.

На Гелю уставились два абсолютно белых, лишенных зрачков, кошмарных глаза, подсвеченных красноватыми отблесками свечей.

Тут нервы у девочки все‑таки сдали, и она с воплем бросилась прочь.

Вслед ей неслось мерзкое, визгливое хихиканье старухи.

Геля выскочила за дверь, налетела на стену, кинулась к лестнице, выкатилась из склизкой, душной тьмы на улицу и застыла. Воздух показался немыслимо чистым и свежим. Небо, не видное в темноте и тумане, моросило мелким бисером апрельского полудождя‑полуснега.

– Аполлинария Васильевна! Ну, слава тебе, господи! – обрадовался извозчик, когда она забралась в коляску. – Любушка, пошла, милая, н‑но!

– Стой! Да погоди ты, шут тебя дери! – из нехорошего дома выскочил Щур и бросился наперерез Любушке.

– Что ж ты делаешь, паразит? – засердился извозчик, но мальчишка примирительно сказал:

– Не серчай, дядя, дело у меня до барышни.

– Дело у него… Хватит с нее уже твоих делов…

Щур подбежал к Геле, ухватился за коляску:

– Барышня хорошая, не держите зла на бабку. Не любит она чужих. Не сильно‑то много доброго от людей видала. И возьмите для извозчика вашего, – стал совать девочке мятый рубль. – Малышня побирается, а мне подачки без надобности. Берите. Я бабе Ясе не все отдал.

– Ты что, дурак? Совсем дурак? Думаешь, я возьму твои деньги? – устало спросила Геля. – Этим своим, маленьким, лучше отдай. Чтобы не били их, – тут ей пришлось изо всех сил зажмуриться – уж очень не хотелось плакать при этом заносчивом типе, наверняка ведь на смех поднимет, но слезы все равно потекли из‑под плотно сомкнутых ресниц.

– Апполинария Васильевна! Не ревите, не надо, – голос Щура звучал без насмешки, и Геля решилась открыть глаза.

– Вот и ладно. Дождик льет, да вы еще в три ручья – чистый потоп. До самых костей сыростью пробирает, – мальчишка нарочито передернул плечами. – Так уж помилосердствуйте, барышня хорошая. Вытрите слезки. А то помру от простуды в молодых годах.

Геля невольно фыркнула, и Щур ей улыбнулся.

Был он похож на волчонка – желтоглазый, лобастый, с крепкими белыми зубами, открытыми в бесшабашной улыбке. Никакой угрозы в его присутствии Геля не чувствовала. Ага, волки тоже похожи на симпатичных собачек. А на самом деле – ужасные хищники, и вообще.

– Ты вот что, – сказала она строго, – ты послушай. Хочешь или нет, а я папе все равно скажу про Шкрябу, так и знай.

– Не надо. Не говорите, – понурился Щур.

– Скажу! Как ты не понимаешь, ведь травма серьезная, не какой‑нибудь ушиб!

– Не говорите, – повторил парнишка, не поднимая глаз. – Сам скажу. Ежели ваш папаша прознает, что вы на Хитровке ошивались, все ухи вам обдерет.

– Ухи? Мне?! Папа?!! Вот дурак…

Щур быстро глянул на нее и снова потупился.

– Ладно, скажи сам, так даже лучше, – великодушно разрешила Геля, но тут же забеспокоилась: – А это ваше чудовище вдруг тебе не позволит?

– От бабы Яси помехи не будет, она с нами не ночует. Уходит. Осторожная больно. Потому как настрадалась, – объяснил он и добавил, насмешливо прищурившись: – Мальцы шепчутся, мол, на метле улетает, к черту на куличи…

Геля проигнорировала насмешку:

– Смотри, не обмани. Я все равно завтра утром все у папы выспрошу, и если…

– Сказал же – сам, – резко оборвал ее Щур.