Глава 9. – Что ж, милая барышня, давайте поговорим о том, что вас действительно тревожит, – с лучезарной улыбкой предложил Гильденштерн

– Что ж, милая барышня, давайте поговорим о том, что вас действительно тревожит, – с лучезарной улыбкой предложил Гильденштерн.

– О чем это? – насторожилась Геля.

– Не знаю, – простодушно признался доктор, – но мне показалось, вы не все рассказываете своему милому батюшке. Вас мучают головные боли? Кошмары? Дело в ваших беспокойных снах?

– Вам нужно знать, чтобы меня вылечить? – Геля тянула время. Она понятия не имела, что ему говорить.

– Увы, пока не придумали способ лечить расстройства памяти, подобные вашему, – развел руками доктор. – Я мог бы попытаться смягчить некоторые неприятные моменты, но в остальном, к величайшему сожалению, бессилен. Остается надеяться только на силы юного организма. Впрочем, есть одно средство, которое применяют в этих случаях. Иногда помогает. Это гипноз.

– Гипноз?! – всполошилась девочка. Еще не хватало, чтобы проницательный чоппер загипнотизировал ее и узнал про Люсинду, про Яблоко, про все. Да ее до конца жизни в дурке продержат – ведь никто на свете не поверит, что это правда. А если поверят – так еще хуже! – Не надо никакого гипноза! Я боюсь!

– Так я и думал. Значит, кошмары. Вы боитесь спать? Или вас мучили какие‑то видения, пока вы пребывали в забытьи?

– Д‑да… то есть нет, – Геля старалась придумать что‑нибудь на ходу, – то есть сейчас ничего такого ужасного не снится. Но пока была без сознания – да. Но я не помню, что. Помню только, что было страшно, – выпалила она. – Вы теперь запретите мне ходить в гимназию?

– Нет, нет, не беспокойтесь. Я так и подумал, что вы таитесь от родителей, чтобы вам быстрее позволили вернуться к занятиям. Мои рекомендации останутся в силе. А теперь расскажите мне все, что сможете вспомнить о своих снах.

Геля задумалась. Она краем уха слышала что‑то об одном таком докторе Фрейде, который чего‑то там мог узнать о человеке по его снам. Вдруг и этот может? А если наврать с три короба? Ну, пропишет какие‑нибудь пилюльки, так их в унитаз – и все дела. Да можно и правду рассказать – в конце концов, где найти человека, добровольно соглашающегося слушать про сны? Сны только рассказывать интересно. Решено. Пусть слушает, если хочет.

И во всех подробностях пересказала все, что приснилось ей за неделю.

На исходе второго часа доктор Гильденштерн удовлетворенно кивнул и произнес:

– Да‑с… Очень интересно! Живое, романтическое воображение, неуверенность в себе, страх. И замкнутое пространство, бесспорно, давит на вас… Здоровый сон, не отягощенный видениями, – вот что вам нужно. Я, например, сплю как бревно, и вот – извольте видеть – здоров и весел. Сейчас выпишу вам одну микстурку…

Он выхватил листочек из аккуратной стопочки и принялся строчить, разбрызгивая чернила.

– За сим не смею вас больше задерживать, – Эвальд Христианович протянул Геле узкий голубоватый бланк. – Если у вас нет вопросов и жалоб, мы с чистой совестью можем отправить вас домой.

– Больше никаких жалоб нет, благодарю вас.

Доктор проводил свою особую пациентку до гардероба, подал пальто, дошел до самого Воронцова поля и остановил извозчика.

Геля не спешила садиться в коляску. Просительно заглянув в глаза Гильденштерну, сказала:

– Эвальд Христианович, вы говорили, что мне полезны прогулки. Можно, я пройдусь пешком? Тут ведь совсем близко…

– Прошу простить меня, милая барышня, но я обещал вашему батюшке отправить вас с извозчиком и не могу нарушить слова, – виновато ответил доктор.

Геля, которая очень рассчитывала на эту одинокую прогулку, поникла. Но тут же ей пришла в голову мысль получше:

– Но тогда, может быть, мне можно немножко прокатиться, а не сразу ехать домой? Пожалуйста, мне так наскучило сидеть взаперти!

Гильденштерн сочувственно взглянул на нее:

– А это, пожалуй, можно! Я сообщу вашей матушке, что вы немного задержитесь. Милейший, – обратился он к извозчику, – вот тебе три рубля. Покатаешь барышню по Покровке, проедешь по Солянке и доставишь…

– Знаю, барин, на Покровский, к дому купцов Морзинкиных. Возил уж сегодня бедную хворую барышню…

Геля посмотрела – и впрямь, та же лошадь, и тот самый дядька за рулем, или как тут у них это называется! Вот удача, со знакомым все же спокойнее.

– Что ж, – улыбнулся Гильденштерн, – кланяйтесь драгоценной Аглае Тихоновне.

Геля махала ему рукой, пока коляска не завернула за угол.

– Дак что, барышня, с ветерком вас прокатить али потише? Как вам приятственней будет? – обернулся к ней извозчик.

– Поезжайте, как обычно, пожалуйста, – милостиво кивнула девочка.

Покровка была полна суеты (как и сто лет вперед?): на перекрестке истерично звенел трамвай, по узким тротуарам, толкаясь, спешили пешеходы. Из непривычного Геля заметила только большую, совершенно незнакомую церковь, выпиравшую красным брюшком на и без того узкий тротуар.

Раньше (то есть позже, конечно) на этом месте был всего лишь никчемушный пыльный скверик, а сейчас высился необыкновенной красоты храм, вздымаясь среди низеньких, обыденных зданий праздничной, красно‑белой пеной вишнево‑сливочного десерта. Луковички‑купола, каким‑то чудом улавливая слабые солнечные лучи, горели золотыми стрелами на фоне серого неба.

«Снесли, – горько подумала Геля, – вот дураки, снесли такую красоту. А чтоб вам…»

– А, чтоб вам пусто было! – выкрикнул извозчик.

Смирная Любушка вскинула передние ноги и дернулась к обочине. Коляска села носом в землю и тут же подпрыгнула. Гелю тряхнуло, она едва успела ухватиться за край коляски, чтобы не упасть.

Мимо птицей пронеслась серая в яблоках лошадь, запряженная в лаковую пролетку с красными спицами. Седок, толстый господин с багровым лицом, охаживал извозчика тростью по спине и ревел пьяным голосом:

– Наддай! Наддай, каналья! Озолочу! – в подтверждение своих слов свободной от битья рукой разбрасывая деньги. Монеты со звоном катились по булыжной мостовой, мятые купюры разлетались во все стороны.

Не успела Геля перевести дух, как вслед за первой пролеткой промчалась вторая – лишь спицы в колесах желтые мелькнули, а так – один в один предыдущая. И лошадь серая, и господин толстый, пьяный, красномордый.

Этот заливался тонким хихиканьем и тоненько же подвизгивал:

– И‑и‑и‑их, пшел! Что‑нибудь сделай ты такое для моего удовольствия! Задави кого‑нибудь – старушенцию какую либо…

А дальше случилось страшное, накаркал гнусный толстяк – его серая шарахнулась на полном ходу от встречного автомобиля и налетела на мальчишку, подбиравшего монеты, рассыпанные первым красномордым.

Мальчишку отшвырнуло на ступеньки церкви, лошадь, вскинувшись, заржала испуганно и зло, а второй красномордый завыл‑заулюлюкал:

– Гони‑гони‑гони!

Извозчик хлестнул лошадь кнутом, пролетка рванулась и понеслась вперед, на Маросейку.

– Остановите, там мальчика сбили! – закричала Геля, выпрыгнула из коляски почти еще на ходу и побежала к церкви.

На месте происшествия быстро собиралась толпа, всплескивали волнами писклявые женские ойки, сердито бухали басы мужиков, а над всем сверлил и сверлил свинцовое небо оглушительный свисток городового, тяжело бежавшего от перекрестка.

– Чего ты рассвистелся, раззява? Чего теперича свистеть? След уж их простыл, – бубнил дядька в картузе и сером поношенном пальто с поднятым воротом.

– Как же ему не свистеть, если он их к ответу должен призвать? – ответила тетька в шляпе‑клумбе.

Геля продиралась сквозь толпу – зачем? – она и сама не знала. Просто от страха.

Со всех сторон доносились возмущенные голоса:

– Ищи ветра в поле! Да и какая на них управа, на толстомясых? Нет на них управы. Такого хоть в участок приведи, все одно вывернется. Да ты его возьми еще сперва…

– Откупятся… Энто у них, у купчиков, обычная забава – на лихачах гоняться…

– Ни стыда ни совести… Посреди бела дня…

– А с мальчонкой‑то что?

– Да живой вроде…

– В больницу его надо…

В больницу! Геля удвоила усилия, да еще крикнула:

– Пустите! Пустите же! У меня папа – врач!

Вывалилась из толпы прямо к мальчику.

Он сидел, скрючившись, на ступеньках, баюкал левую руку. На лбу наливалась огромная шишка, щека вся ободрана, в крови, но живой. Живой!

Геля опустилась на колени, заглянула мальчонке в глаза:

– Как ты? Идти сможешь? Давай я тебя к своему папе отвезу, он врач.

– Да нужон больно папаше вашему таковский пациент, – визгливо выкрикнул кто‑то. – Голь перекатная. В больницу для бедных его надо.

– Не надо в больницу, – раздался за Гелиным плечом хрипловатый, знакомый голос. – Я его к бабе Ясе заберу. Она вылечит.

Геля обернулась. Увидела оборванца лет четырнадцати в разбитых башмаках и пиджаке не по росту, с закатанными рукавами. Того самого драчуна – только теперь стало понятно, до чего он широкоплечий и здоровенный, гораздо выше ее.

– Ты кто ему – брат? – спросил городовой, тоже пробившийся сквозь толпу.

– Брат, – кивнул хулиган.

– А вы, барышня, беретесь доставить пострадавшего в больницу?

– Да. Меня извозчик дожидается, – ответила Геля.

– Так что, господа хорошие, шапито закрыто, расходитесь, кто к делу касательства не имеет, – зычно выкрикнул городовой, обращаясь к толпе. – Пааапрашу рррразойтись! Прошу вас, мамаша, двигаться по своим делам, с вас одной затор на пол‑улицы. И вы, любезный…

Так, мало‑помалу, всех и разогнал.

Мальчонка на ступеньках дрожал и всхлипывал, но в голос не плакал. Хулиганистый оборванец присел рядом:

– Сильно зацепило?

– Не, вроде не сильно, – неуверенно ответил тот. – Только руку больно, мочи нет…

– Терпи. Не девка – слезы лить, – отрывисто бросил верзила. На Гелю он совершенно не обращал внимания, даже не смотрел, но не стоять же столбом? Она и спросила:

– А тот, что в Трехсвятительском был, тоже брат?

– У меня таких братьев… – пробормотал драчун и сплюнул на сторону. Подхватил мальчишку под локоть, тот стал приподниматься, но тут же повалился обратно на ступеньки:

– Ой, руку жгет! И в башке мельтешение какое‑то…

– Ништо, не пузырься. Давай на закорки мне, за шею зацепись.

На закорки тоже не получилось.

Геля терпеливо дождалась, пока эти двое исчерпают все доступные возможности, и скромно сказала:

– Может быть, все‑таки на извозчике? Я помогу отвести мальчика к коляске.

– В больницу не поеду! – испугалась жертва ДТП.

– Чего ты боишься, дурачок? В больнице тебе помогут. А не хочешь в больницу – поехали к моему папе. Он тут недалеко работает… то есть служит. Доктор Рындин его фамилия.

Рослый хулиган выпрямился и, наконец, взглянул на Гелю.

Лучше бы он этого не делал – девочка и прежде не испытывала к нему ни малейшей симпатии, а теперь и вовсе обозлилась. Он смотрел на нее сверху вниз – и дело было совсем не в росте. Он смотрел на нее как… Как Василий Савельевич на свою кошку! С добродушной, снисходительной улыбочкой, словно перед ним стояла не замечательно красивая, нарядная, почти уже совсем взрослая барышня, а маленькая, несмышленая зверушка! Следовало сейчас же поставить наглеца на место, но от возмущения слова никак не находились. Наглец тем временем снова сплюнул и лениво проговорил:

– Шли бы вы домой, барышня хорошая. На фортепьянах играть. Мы тут сами.

Девочка вспыхнула, а наглый переросток продолжал как ни в чем не бывало:

– Доктор – он все одно Шкрябу в больницу определит. А оттуда в приют заберут. Это уж будьте‑нате.

Геля так и не смогла придумать достаточно язвительную реплику, чтобы сбить спесь с заносчивого типа. Несомненно, причиной такой заминки послужили ее доброта, здравомыслие и прекрасное воспитание. Разве сейчас подходящее время для ссор? Бедный мальчик серьезно ранен, и она, Геля, должна ему помочь. А на этого хама ей плевать. Девочка твердо решила быть милой и с преувеличенным интересом спросила:

– Шкрябу? Это его так зовут или фамилия такая?

– Кто б его звал. А кличут Шкряба, – насмешливо сузил глаза хулиган.

«Ага, это у него кличка», – сообразила Геля. Стало ужасно интересно, какая же кличка у этого несносного замарашки.

– А тебя как… кличут?

– Ну, Щур, – нехотя процедил он.

«Щур – потому что щурится все время, – догадалась девочка и тут же раздраженно подумала: – Верблюд бы больше подошло. Плюется как дурак». Верблюдом не стала обзываться, чтобы не выходить из образа. Спросила про важное:

– В приют? Вы что, бездомные? Так, может, и хорошо, что в приют?

– Мы – люди вольные. Приюты ваши в гробу видали, – Щур надменно задрал подбородок. А Геля – Геля едва удержалась, чтобы не треснуть его по этому подбородку – да вот хоть своей прелестной бархатной сумочкой. Рассудительность и милота давались все труднее. Но актерское мастерство – не вздохи на скамейке. Девочка совладала с собой и решила не спорить. Вот еще, только время терять с этим придурком. Сейчас отвезет их, а потом найдет Василия Савельевича и все ему расскажет.

– Ладно. Поедем к этой, как ее, бабе Ясе, – и Геля улыбнулась самой милой улыбкой, на которую только была способна.

– Не дойти мне самоходом, – поддержал ее Шкряба, жалобно глядя на Щура.

– Шут с ним, – решился упрямец, – где она, коляска ваша?

Геля огляделась. Коляска стояла там же, где она ее оставила, чуть поодаль. Девочка помахала извозчику, и тот подъехал к самой церкви.

– Вдвоем мы его поднимем? – спросила Геля у хулигана. Тот отрицательно качнул головой:

– Сам.

Подхватил все же Шкрябу на руки и, задыхаясь от натуги, потащил.

– Подмогнуть? – забеспокоился сердобольный извозчик.

– Сам, – упрямо пропыхтел Щур, подсаживая мальчика в коляску.

– Дак что, куда? В морозовскую али в ольгинскую?

– В больницу не поеду! – снова крикнул Шкряба.

– Поедем, куда скажешь, – успокоила его Геля. – Куда вас, кстати, везти?

Щур хмуро посмотрел на нее и буркнул:

– «Утюг» знаете?

– Э, нет. Прощенья просим, барышня, на Хитровку не поеду. Разденут, разбуют и пустят голым бегать – обнакновенное дело. Вылазь, шкет, или давай до больницы, – запротестовал извозчик.

– Он боится, что из больницы в приют заберут, – сказала Геля, стараясь разобраться, что к чему. Про Хитровку папа (Николас) рассказывал – там одни бандиты живут. А Рындин (тоже теперь папа) вроде как там работает (то есть служит). Хитровская рвань и босяки – это, значит, они и есть. Ага…

– Это, канешно. В приюте оно не мед, – задумчиво протянул извозчик, поглядывая на мальчишек с искренним сочувствием. Щур насупился, покосился на Шкрябу, который забился в самый угол кожаного диванчика, и неохотно проворчал:

– Не тронут тебя на Хитровке, дядя, не боись.

– Полюбил волк кобылу, жаниться обещал, – хмыкнул тот.

Щур окинул его долгим оценивающим взглядом. Потом вдруг улыбнулся во весь рот и заговорил – не так, как прежде – будто нехотя, а бойко и даже весело:

– Не тронут. Ты чего ж, не знаешь, кого возишь?

– А мне что, у кажного пачпорт спрашивать?

– Скажешь тоже – пачпорт, – усмехнулся босяк и хитровская рвань. – В пачпорте разве ж что дельное пропишут? Ты меня спроси, я тебе все в лучшем виде растолкую. Эта барышня, – он указал на Гелю широким жестом, словно они стояли на сцене, – Аполлинария Васильевна, родная дочка самого доктора Рындина! На Хитровке его очень обожают, потому как святой человек.

– Так уж и святой, – усомнился извозчик.

– А то. Ежели кто нуждается – так никому от него отказу нет. Ни самой голытьбе завалящей, ни фартовым, ни даже беглым, кто в розыске. Очень он докторской присяге верный. Ни черта не боится, никем не гнушается, лазит хоть в подвалы Кулаковские. Сам видал.

– Ой ли? Да как же его, сердешного, не порезали, тама же такого отребья, прости‑осподи…

– Я ж тебе толкую – святой человек. Большое уважение ему от обчества за это. Да и поди его, порежь – он боксом своим аглицким кому хошь харю разворотит. Вона было раз, Корень на него попер по пьяному делу. Как доктор зарядил ему с вертухи в дышло, так Корень опосля неделю по всему Подкопаевскому зубы собирал. А в позатом годе, обратно же, по пьяни, Яшка Поваренок свою маруху поучил, да малость перестарался. Мало что ребра переломал, так до нервенной горячки забил. Сестра у ней была, побежала за доктором. Тот маруху Яшкину канпрессами обложил, микстуры влил какой‑то, а на Яшку сильно осерчал. Нашел его – Поваренок в «Сибири» догуливал – и давай палкой по всему трактиру гонять. Палка у него знатная – по виду такая, как господа для форсу носят, с серебряным набалдашником, а внутри свинца залито – тяжеленная, страсть! Загнал Яшку в угол и охаживает. Как руку сломал, Яшка ажно протрезвел – что ж вы творите, кричит, нет на это вашей юрисдикции людям кости ломать! Доктор ему: «Кости – что, я сломал, я и починю. А тебе вперед наука будет, как женщинов до полусмерти забивать. Я‑то думал, ты хоть вор, а не совсем пропащий, а ты, выходит, почти до мокрого дела, мерзавец, докатился!» И заново палкой его – хрясь!

– Эх! – азартно выкрикнул извозчик, хлопая себя по колену.

Мальчишка важно кивнул:

– Такой уж он, господин Рындин. Золотое сердце, святая доброта. Кажная хитровская собака ему за это уважение оказывает и сильно обожает. Никто до Аполлинарии Васильевны пальцем не коснется.

– Вона как! А собой он каков, доктор энтот? Богатырь? – с жадным интересом спросил извозчик.

– Не, собой не так чтоб видный, – ответил Щур с явным сожалением. – Ежели не знаючи глянуть, то чистый шпак – стекляшки‑усишки‑котелок. – И тут же строго добавил: – Но это видимость одна у него обнакновенная. А по сути – святой человек.

– В стекляшках да котелке? Дак я его сегодня возил! – обрадовался извозчик. – Святого человека! Говоришь, по кулачному делу он мастер?

– А то. Вот еще было…

Геля откашлялась и ядовито сказала:

– Прошу прощения, что прерываю столь увлекательную беседу. Но в коляске сидит раненый мальчик, которого хорошо бы отвезти домой. Вы, дяденька извозчик, согласны помочь?

Дядька сдвинул шляпу на нос, почесал затылок, махнул рукой:

– Что с вами делать? Поехали!

Сидели тесно, бедняжка Шкряба подвинулся, чтобы дать Геле место, и тут же сдавленно заскулил, задев Щура ушибленной рукой.

– Пустяки, ты на плечо мое обопрись, – сказала Геля. – Вот, у меня леденцы, хочешь?

Гадостным лакомством угостила не со зла, просто ничего другого не было. Но мальчик напихал конфет за щеку и зачавкал вроде бы даже с удовольствием.

Щур сидел, отвернувшись, спасибо и то не сказал. Подумаешь, очень надо, ха.

Геля тоже отвернулась – смотреть по сторонам куда интереснее.

Маросейка сплошь была забита магазинчиками, лавками и кофейнями. Вывесок разных – тьма. Тут тебе и «Элеонора» какая‑то, и магазин хрустальной посуды Дютфуа, а в большом сером доме – книжная торговля И. Д. Сытина и К°. Геля усмехнулась, вспомнив вечную ругань на тему «Как реклама и вывески уродуют историческое лицо города».

Но главное‑то чудо было впереди – за сквером с памятником героям Плевны возвышалась громадная белая стена.

Китайгородская! Ильинские ворота – настоящие, а не одно название, как в ее Москве, величественные, с шатровой башней. За ними виднелась большая церковь, тоже незнакомая, – надо будет обязательно сбегать, посмотреть.

Пока спускались по Лубянскому проезду, Геля изо всех сил старалась сидеть смирно, не подпрыгивать и не вертеться, чтобы не беспокоить Шкрябу, но волновалась ужасно. Только когда свернули к Солянке – выдохнула.

Вот он – home, sweet home[4]. На месте, миленький, хорошенький домик ее дорогой!

И все оглядывалась на знакомые стены, пока не свернули в Подколокольный.