Глава 8. А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:

А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:

– Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.

Девочка запрыгала от радости – она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, – и была готова через тридцать секунд.

Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.

Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:

– Папа, я тебя на улице подожду! – и бросилась к выходу.

Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:

– Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?

Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое‑как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки – и вниз, вниз по лестнице – вырвалась, наконец, на волю!

День был дождливый. Небо – пасмурное, серое, подушечное – тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.

– Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? – приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.

Это была еще одна странная здешняя штука – взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени‑отчеству. А она могла говорить им «ты» – то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.

– Спасибо, я уже совсем здорова, – чинно ответила Геля.

– Ну, слава богу, слава богу, – закивал тот.

Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами – «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты – хитровская рвань).

Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:

– Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула – как воробей из горсти…

Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно – зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.

Она взяла доктора за руку:

– Ничего страшного, папа. Поедем скорее, куда там мы собирались.

– Извозчика вам кликнуть? – услужливо спросил дворник, но Василий Савельевич отмахнулся:

– Я сам, – выскочил на тротуар, стащил перчатку и как свистнул в два пальца!

Геля даже немножко повизжала и в ладоши похлопала – никто из ее знакомых не умел так замечательно свистеть!

На свист прибежала лошадь! Настоящая лошадь! Рыжевато‑коричневая, с чуткими ушками и белой звездочкой во лбу, вся плюшевая, как игрушечная, – только живая! Коляской, в которую она была впряжена, правил бородатый дядька в шляпе, похожей на перевернутую кастрюлю, но это все было неважно, а вот лошадь!

– Можно, я ее поглажу? Можно? – заканючила Геля.

Доктор вопросительно взглянул на дядьку в кастрюльной шляпе.

– А чего ж нельзя? Не тревожьтесь, барин, Любушка моя смирная, не обидит.

Геля дотронулась до белой звездочки, погладила пушистую рыжую челку и все никак не могла наглядеться на чудесную лошадку, все гладила и гладила.

– Да что ж вы, барышня, так около нее упадаете? Али лошади никогда не видали? – посмеиваясь, спросил извозчик.

Геля кивнула, покачала головой, снова кивнула – ах, неважно, пусть сами разбираются.

– Болела она долго. В первый раз за три недели из дому вышла. Всему и радуется, – объяснил Василий Савельевич и добродушно поторопил дочку: – Едем, голубчик, едем, – подал руку и помог взобраться в коляску.

Геля вертелась на кожаном диванчике и мысленно верещала: «Извозчик! Это извозчик! Я поеду на живом настоящем извозчике с живой, настоящей лошадью, как в кино! Умереть‑уснуть!»

– В Евангелическую больницу, любезный. – Василий Савельевич расслабленно откинулся на пружинной подушке, но вдруг с силой хлопнул себя по лбу: – Ах ты, ччч… – покосился на Гелю и спокойнее закончил: – Чуть не забыл! Уважаемый, не затруднит вас сперва в Мясницкую часть заехать? Тут недалеко.

Лошадь резво зацокала, сворачивая в переулок, а Геля буквально остекленела. Дом Рындиных стоял на Покровском бульваре. Это же совсем рядом с домом, ее домом, где она живет по‑настоящему, с мамой, папой и братом Эраськой!

Ах, если бы кое‑кто реже пялился в зеркало и хоть раз додумался выглянуть в окно!

Бульвар же почти не изменился за сто лет, вот и дом знакомый, с колоннами, и трамваи бегают, и… И вовсе Москва не скукожилась от мрачной тучи, сплошь затянувшей небо. Высотки‑то нет на Котельнической, не построили еще. И дома нет, на углу Подколокольного, нету дома, большого, со скульптурами, вот город и кажется меньше, ниже.

Коляска остановилась у церкви, Василий Савельевич спрыгнул, сказал Геле:

– Прости, дружочек. Забыл предупредить на службе, что меня не будет и где искать в случае чего, – и, придерживая котелок, побежал к зданию с каланчой (где, надо думать, располагалась полицейская часть), да так скоро, что Геля даже не успела предложить ему свой мобильник – чего бегать, если можно позвонить?

Хорошо, что не успела. Потому что никакого мобильника у нее не было. И ни у кого не было – не придумали их еще, мобильники.

Следом пришла совсем ужасная мысль – а дом на Солянке? Ее дом? Он есть? А вдруг еще не построили?

Даже если и есть – все равно. Мамы, папы, а тем более брата Эраськи там точно нету. Не родились потому что. И такое горькое сиротство нахлынуло на нее в этот миг, что впору разреветься.

– Барышня хорошая, дай копеечку на пропитание, – послышался откуда‑то снизу жалобный голосок.

Геля опустила глаза и увидела, что у коляски стоит маленький, невообразимо чумазый бомжонок и тянет к ней грязную ладошку ковшиком.

– Но у меня нет никаких денег, – ответила растерянно и заторопилась, оправдываясь, чтобы малыш не подумал, будто она жадничает, – честное слово – нету! Подожди минутку, вот сейчас вернется мой папа…

Вдруг, словно из‑под земли, появился бомжонок повыше и покрепче, отвесил маленькому подзатыльник, процедив сквозь зубы:

– Я тебе че говорил? Эту не трогать! Чтоб не видал больше!

Мальчонка ойкнул и, прикрывая голову руками, бросился бежать.

– Ты что, дурак? – закричала возмущенная до глубины души Геля. – Маленьких нельзя бить! Найди себе такого же лося и дерись, а маленьких – это подло!

– А ну‑ка, я тебя сейчас кнутом, волчье семя! Брысь отседова! – поддержал светскую беседу извозчик.

Драчун отпрыгнул на безопасное расстояние, сдвинул на затылок картуз с треснутым козырьком, прищурившись, ожег Гелю недобрым взглядом желтых глаз, презрительно сплюнул и неспешно, цепкой хулиганской походочкой удалился в сторону Подкопаевского.

Скоро и доктор Рындин прибежал, запрыгнул в коляску и скомандовал:

– Едем!

«Бегает все время, как мальчишка», – с умилением подумала Геля, а вслух наябедничала:

– Папочка, тут один большой мальчик только что ударил маленького, представляешь?

– Да что ты? – фальшиво удивился Василий Савельевич. – Поверить не могу! Такие скверные манеры в наших версалях?

– Шутишь, да? Хочешь сказать, что это обычное дело?

Василий Савельевич развел руками – мол, не одобряю, но что же тут поделать.

Извозчик тем временем развернул свою чудесную лошадку и выехал обратно на Покровский.

Дорожное движение у них тут было ого‑го! Такое же, как в ее Москве, только, кроме трамваев и автомобилей, по дороге мчались конные экипажи попроще, вроде того, в котором ехала Геля, и совсем нарядные, лаковые, с желтыми колесами. Машины, больше похожие на нелепые, вычурные игрушки, пугали лошадей зычными гудками. Извозчики бранились, им охотно отвечали шоферы в очках‑консервах, крагах и кожаных кепи.

На углу, у переулка, стоял ужасно усатый милиционер с саблей (городовой, вот как называется, вспомнила Геля), но люди все равно перебегали дорогу, где хотели, и не только мальчишки, но даже взрослые тетьки в огромных шляпах и узких длинных юбках.

В общем, Геля окончательно почувствовала себя дома – Москва как Москва, все такая же тесная, шумная и непослушная.

Все равно было жаль, что приехали так быстро, Геля опомниться не успела, а лошадка уже завернула с Воронцова поля в какой‑то узкий проезд и остановилась у краснокирпичного здания с круглыми башенками и высокими остроконечными окнами – просто готический замок, затерявшийся в московских дебрях.

Геля ожидала, что и внутри будет темно, мрачно и готично, однако ошиблась – высокие окна наполняли помещение воздухом и светом. По коридору шныряли деловитые, как мыши, женщины в серых платьях и длинных белых фартуках с красным крестом, в гардеробе толпились какие‑то бабы в платках, бледный мужчина с моноклем нервно постукивал тростью у кабинета с медной табличкой «рентгенъ».

Геля и Василий Савельевич двинулись вдоль ряда одинаковых дверей.

– А почему больница евангелическая? – спросила Геля.

– А потому что учреждена по инициативе трех пасторов – Фехнера, Дикгофа и Нефа и построена на средства прихожан московских лютеранско‑евангелических приходов, в том числе промышленника Банзы и коммерсанта Прейса. В память «чудесного избавления Государя императора Александра II от угрожавшей ему в Москве 19 ноября 1879 г. опасности», – объяснил Василий Савельевич.

– А какая опасность ему угрожала?

– Народовольцы пытались взорвать императорский поезд под Москвой.

– Прямо бомбой? – ужаснулась Геля.

– Да что ты, как можно. Мешком с пряниками, – серьезно ответил доктор.

Геля фыркнула и подумала – все как у нас! Террористы, коммерсанты…

Василий Савельевич наконец выбрал одну из дверей, коротко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.

– Точность – вежливость королей! – приветствовал его тщедушный человечек в белом халате. – Вы ровно в назначенное время!

– Здравствуйте, Эвальд Христианович. – Василий Савельевич пожал радушно протянутую паучью лапку.

– Аполлинария Васильевна, не могу выразить, как я рад видеть вас в добром здравии! – Улыбка Эвальда Христиановича была столь искренней и открытой, что Геля ему сразу поверила – рад, действительно рад – и невольно улыбнулась в ответ.

Хоть доктор Гильденштерн, без сомнений, и был похож на паучка, Геля сразу же про себя окрестила его Веселый Йорик.

Жизнерадостный нрав доктора несколько контрастировал с его внешностью – Эвальд Христианович был узкоплеч и худ сверх всякой меры, а тощая кадыкастая шея едва удерживала большую голову со впалыми щеками, до смешного напоминавшую известный пиратский символ. Прилизанные мышастые волосенки ничуть не скрадывали эту кладбищенскую красу. Однако он был так приветлив и мил, что Геля с первых же минут почувствовала к нему расположение.

– Но что же мы стоим? Прошу вас! – Эвальд Христианович указал на два тяжелых кресла, а сам нажал медную кнопку на столе.

Через минуту вошла женщина (деловитая серая мышь в белой косынке), и Гильденштерн обратился к ней:

– Нельзя ли нам чаю, фрау Холле?

Принесли чай в стаканах с подстаканниками (как в поезде), и хозяин кабинета стал потчевать Гелю лакричными леденцами, которые та незаметно рассовывала по карманам, – отведать это лакомство, воняющее пилюльками, она не согласилась бы даже из симпатии к милейшему доктору Гильденштерну.

– Что ж, я нахожу Аполлинарию Васильевну вполне здоровой физически, – заявил Эвальд Христианович, окидывая пациентку быстрым взглядом. – А некоторая бледность, вероятно, является следствием длительного пребывания в четырех стенах.

– Моя вина, – покаянно склонил голову доктор Рындин, – боялся, что уличный шум и суета могут слишком встревожить Полю.

– Да‑с, родительское сердце, к сожалению, не лучший советчик в таких случаях, – сочувственно покивал Гильденштерн. – Первым делом я настоятельно рекомендую прогулки на свежем воздухе. Это обязательно! Теперь скажите – кроме расстройства памяти, есть ли еще какие‑нибудь тревожащие последствия травмы? Мигрени, головокружения, нарушения сна, мелкой моторики и рефлексов?

– Спит беспокойно, остальное в норме, – четко отрапортовал Василий Савельевич.

– Я бы смело посоветовал вот что – как можно быстрее вернуть Аполлинарию Васильевну к привычному образу жизни. Знакомые объекты действительности помогут девочке вспомнить прошлое. Всякая мелочь может сыграть роль той ниточки, уцепившись за которую ваша дочь выберется из лабиринта забвения…

– Значит, мне можно вернуться в гимназию? – вклинилась Геля.

– В гимназию? Ты хочешь вернуться в гимназию? – недоверчиво спросил доктор Рындин, и мужчины обменялись удивленными взглядами.

– Очень хочу!

– В первый раз вижу гимназистку, которая добровольно отказывается от дополнительных вакаций, – весело заметил Эвальд Христианович. – Хотя это подтверждает мои давние наблюдения – девочки по сравнению с мальчиками выказывают бо́льшую приверженность чувству долга и ответственности.

Геля солидно кивнула. Вакации – это, наверное, каникулы. А от чего же еще не может отказаться нормальный школьник?

– Но, Эвальд Христианович, я боюсь, что умственное напряжение и переутомление сейчас не пойдут на пользу Поле. Тем более, что в гимназии скоро экзамены. А экзамены – это всегда волнения и нервная встряска.

– И прекрасно! Соединение рутинного, привычного занятия – такого, как учеба, с некоторой встряской – экзаменами будет весьма полезно в данном случае.

Доктор Рындин поправил пенсне:

– Все же я сомневаюсь…

– Папочка, я не хочу оставаться на второй год! – заныла Геля.

– Вот от чего я рекомендовал бы оберегать барышню – так это от огорчений, – наставительно поднял палец Эвальд Христианович. – Весь мой опыт и чутье подсказывают – не следует держать резвое юное создание взаперти, препятствуя возвращению к обычной жизни. Тем вы только замедлите выздоровление…

На столе зазвонил телефон.

– Прошу извинить. – Эвальд Христианович ответил: «Гильденштерн», послушал минутку и передал трубку доктору Рындину: – Коллега, это вас.

Василий Савельевич мрачно выслушал телефонную трубку, сказал «да» и обратился к Эвальду Христиановичу:

– Простите, но, к сожалению, я должен немедленно вернуться на службу. Дело спешное.

– Ах, как жаль, – расстроился немец, – я не успел побеседовать с барышней лично. А это, поверьте, необходимо…

– Вы правы, – нахмурился Рындин.

Жалко было смотреть, как он разрывается между служебным долгом и родительским, и Геля сказала:

– Папа, но ты можешь поехать один. А я тут побуду, сколько надо, и вернусь – ведь совсем недалеко, правда?

– Прекрасная мысль, прек‑расная, – обрадовался Рындин. – Эвальд Христианович, вас не затруднит посадить Полю на извозчика и отправить домой?

– Не беспокойтесь. Посажу, отправлю, протелефонирую милой Аглае Тихоновне, – заверил его Гильденштерн.

Василий Савельевич виновато посопел, подошел к Геле, чмокнул в макушку и высыпал ей в карман, уже под завязку набитый леденцами, горсть монет. Сказал:

– Это тебе на извозчика.

Пожал руку Гильденштерну:

– Благодарю, Эвальд Христианович.

И, как всегда, бегом покинул кабинет.