О проблеме «приоритетов интересов» в медицине

В 2003 году в России отмечали 10-летие принятия новой Конституции РФ. Революционное значение Конституции для медицинского сообщества заключается, в частности, в том, что в статье 15 пункте 4 утверждается необходимость приведения принципов и норм российского законодательства в соответствие с принципами и нормами международного права.

Согласно Конституции Российской Федерации, «общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации являются составной частью ее правовой системы» (ст. 15 пункт 4 Конституции Российской Федерации 1993 года). Это означает, во-первых, что если международным договором РФ установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора. Во-вторых, при отсутствии в российском законодательстве соответствующих норм международные нормы в РФ имеют прямое действие.

«Конвенция о защите прав и достоинства человека в связи с применением достижений биологии и медицины (Конвенция о правах человека и биомедицине)», принятая Советом Европы 19 ноября 1996 года, является документом международного права в области здравоохранения. В качестве основополагающей нормы Конвенции провозглашается «приоритет человека». Именно так называется статья 2 части I Конвенции. Над чем же устанавливается приоритет человека? На этот вопрос отвечает само содержание данной статьи: «Интересы и благо отдельного человека превалируют над интересами общества или науки»[43].

Устанавливаемый международным правом приоритет вступает в явное противоречие с основными принципами идеологии, господствующей в СССР десятки лет и сформировавшей моральное сознание не одного поколения граждан России. Этими основными принципами являются «коллективизм» и «сциентизм». Нельзя хотя бы кратко не восстановить их содержание, для того чтобы убедиться в подлинной революционности изменений, происшедших, в частности, в этических основаниях российского законодательства. Принцип коллективизма заключал в себе приоритет общественных интересов над личными. Признание данного приоритета трактовалось идеологами марксизма-ленинизма как ее отличительная особенность: «Социалистический коллективизм в корне противоположен буржуазному индивидуализму»[44]. Названный приоритет базировался на так называемой «социальной сущности человека», которая заключалась в том, что в самом человеке нет ничего, кроме черт его общественной природы; сущность человека заключалась в «совокупности всех общественных отношений»[45]. Сциентизм господствующей идеологии заключался в принципе, согласно которому наука представляет собой основную производительную силу, непосредственно определяющую материальное благополучие общества. Идеология марксизма-ленинизма, провозгласившая саму себя наукой, превращала науку в некий «культ», «высшую ценность». Неудивительно, что интересы науки безусловно доминировали не только над индивидуальными, но даже и над интересами коллективов разного уровня (производственный коллектив, село, город и т. д.).

Весьма показательно, что в преамбуле «Основ законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан», принятых в июле 1993 года, законодатели Российской Федерации, уже освобожденные от «господствующей идеологии», отмечают, что Верховный Совет Российской Федерации принимает «Основы законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан», «стремясь к совершенствованию правового регулирования и закрепляя приоритет прав и свобод человека и гражданина в области охраны здоровья» («Основы законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан», 1993). В данной формулировке – «закрепляя приоритет прав и свобод человека» – явно отсутствовала логически и грамматически необходимая часть: формулировка того, над чем закрепляется этот приоритет. Конвенция Совета Европы, безусловно, возмещает этот пробел: «Интересы и благо отдельного человека превалируют над интересами общества или науки». Расставленные приоритеты, согласно действующему законодательству РФ, находятся в настоящее время в состоянии «прямого действия».

Но далее неизбежно возникают вопросы: а какое идеологическое основание имеют эти международные приоритеты? Каково их происхождение? На какой этике они базируются? Совместима ли она с духовно-нравственными особенностями России? В какой культурной традиции они формируются? Предпринятые исследования[46] обнаруживают, что этой культурной традицией является христианская этика. Приоритет человека в христианской этической традиции обусловлен как минимум тремя факторами. Во-первых, признанием того, что человек сотворен по «образу и подобию Божию», то есть теоцентризм христианской этики защищает человека от различных форм социоцентризма и сциентизма. Богочеловеческая природа Христа Спасителя является основанием прав на свободу, честь и достоинство человеческой жизни. Во-вторых, тем, что человек призван к совершенствованию и к богообщению (к теозису – «обожению» – в терминах христианской этики). В-третьих, приоритет человека в христианской этической традиции обусловлен тем, что «совокупность совершенства» есть любовь к ближнему, ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя (Гал 5, 14).

Чужда ли эта традиция России? Если чужда, тогда мы должны признать, что в такой же мере чужд для России и Ф.М.Достоевский. Но для всего мира это имя неразрывно связано с Россией, с особенностями ее культуры. Именно в русской религиозной философии и именно Достоевский начал великий спор о приоритетах, спор о том, что важнее – социальная польза или христианская любовь к человеку? Что дороже – слезы ребенка или весь мир познания? «"Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице... ребеночка... и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги". "Нет, не согласился бы" – тихо проговорил Алеша»[47].

Ф.М.Достоевский стоит у истоков русской религиозной нравственной философии[48], каждый представитель которой вслед за Алешей Карамазовым говорит «нет, не согласен» и каждый удивительно гармонично дополняет другого в разработке неопровержимой аргументации и в обосновании того, что «светлое будущее» человечества не может быть куплено ценою «слез ребенка», что любовь и сострадание к конкретному человеку «здесь и сейчас» дороже радужных перспектив научно-технического прогресса. Спор, начатый Достоевским в XIX веке, до сих пор не окончен. Идеологический штамп о недопустимости ограничений прогрессивного развития науки весьма влиятелен в нашем постсоветском обществе. Тем не менее в 2002 году был принят Федеральный закон «О временном запрете на клонирование человека», само название которого стало первым свидетельством допустимости в современной России «удовлетворения справедливых требований морали» (ст. 29 «Всеобщей декларации прав человека», 1948).

Большое положительное влияние в пользу справедливости требований моральных ограничений биомедицинских исследований на человеке оказывает широкое информирование российской общественности о приговоре по делу медиков, принятым Первым военным трибуналом в 1947 году в Германии.

Как было выше упомянуто, Нюрнбергский процесс (1946-1947) вскрыл факты чудовищных по своей жестокости и по своему размаху медицинских экспериментов над человеком, когда огромное число узников концентрационных лагерей, в основном не германского происхождения, использовались для научно-исследовательских целей и медицинских опытов.

Позиция, отрицающая моральные ориентиры и принципы науки, известна. В христианской традиции мы находим специальный термин, обозначающий ученых, пренебрегающих моралью в своей деятельности. Василий Великий в «Беседах на Шестоднев» называл их «полуучеными»[49]. Безнравственную науку Ф.М.Достоевский называл «полунаукой»: «Полунаука – это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда»[50]. Именно в условиях распространения «полунауки», или феномена безнравственной науки, легализованной в СССР «господствующей идеологией», таким значимым становится формирование регулирующего ее законодательства, выверенного нормами христианской морали.

Тем не менее спор о приоритетах не утихает. То и дело можно слышать справедливые упреки в сторону сторонников этической экспертизы разрабатываемых законопроектов: «Нельзя загонять в рай дубиной. Но в то же время нельзя мириться с тем, когда загоняют дубиной в ад». О чем идет речь? Речь идет о феномене, который был назван немецким психиатром и философом К.Ясперсом «преступной государственностью». К.Ясперс имел в виду реальную возможность принятия государством законов, противостоящих морали. Он имел в виду конкретный закон, принятый в Германии в 1937 году, который назывался «Программа по эвтаназии» и предписывал умерщвление психических больных. Ясперс обращал внимание на опасное явление, а именно на то, что юридическое «убий» попрало моральное «не убий» и что, следовательно, юридический закон может противостоять закону нравственному.

«Преступная государственность» как феномен XX века, к сожалению, становится и проблемой XXI века, по крайней мере для России.

Ряд действующих законов, регулирующих медицинскую деятельность в России, явно не удовлетворяют «справедливым требованиям морали» (ст. 29 «Всеобщей декларации прав человека», 1948). Речь идет, например, об провозглашенном в статье 36 праве каждой женщины на искусственное прерывание беременности. Современные научные исследования эмбриологов и генетиков свидетельствуют о начале человеческой жизни до 12 недель – сроке, когда любая гражданка РФ по своему желанию «имеет право» (!) ее уничтожить. (Что и происходит в количестве от 4 до 7 миллионов младенцев в год!) Действия по уничтожению человеческой жизни не могут не быть признанными аморальными, то есть преступными с этической точки зрения.

В то же время современная международная судебная практика полна примерами, когда эмбрион становится объектом правовой защиты, например, когда права наследства признаются за искусственно (in vitro) зачатым эмбрионом, и значительно меньшего возраста, чем 12 недель.

Широкую огласку получил инцидент с супругами Марио и Эльзой Риос в 1983 году. Они прибыли в Мельбурн, где несколько яйцеклеток Эльзы были оплодотворены спермой донора. Из трех эмбрионов один был пересажен в матку, два других заморожены на случай неудачи с имплантацией первого. Через 10 дней произошел спонтанный выкидыш пересаженного эмбриона. Весной 1983 года, прежде чем была сделана попытка пересадить два запасных эмбриона, Марио и Эльза стали жертвами авиакатастрофы. В связи с делом о наследстве (супруги принадлежали к очень богатой семье) возник вопрос и о судьбе замороженных эмбрионов. Юристы столкнулись с опасениями, что отказ от мер по вынашиванию эмбрионов суррогатной матерью может быть рассмотрен как нарушение прав детей-наследников[51].

Ныне действующий Федеральный закон «О трансплантации органов и (или) тканей человека» (1992) так же, как и статья 36 «Основ законодательства», далек от этического совершенства. Ибо принцип презумпции согласия, который лежит в основании закона о трансплантации, фактически допускает действия с умершим человеком, на которые он при жизни не давал согласия. Действие же, совершаемое без согласия, квалифицируется в этике как насилие, со всеми вытекающими из этого последствиями. Одним из последствий является мощное социальное недоверие к отечественной трансплантации, что находит свое очевидное выражение в российской прессе[52].

Ныне действующие законы, регулирующие медицинскую деятельность, а также ряд законопроектов, например «О репродуктивных правах», «О легализации эвтаназии» и др., обнаруживают реальную и опасную тенденцию: этические и правовые нормы могут не только не совпадать, но даже и противостоять друг другу. В данной ситуации значительно возрастает роль этической экспертизы законопроектов. Уровень и качество этической экспертизы в значительной степени зависит от того, насколько она выверена «духом и буквой» этики, насколько учитывает культурно-национальную самобытность России и в частности основополагающие принципы христианской этики.

ИДЕЯ ЖЕРТВЫ В ТРАНСПЛАНТОЛОГИИ

В культуре не так много идей, которые обладают сквозной, то есть многовековой и не убывающей, «работоспособностью». К таким идеям относится идея жертвы. Во всех религиях – древних и новых, племенных, национальных и мировых – присутствует идея жертвы, поражая разнообразием форм своего воплощения.

Не чужда эта идея и современной культуре. Но если в ветхозаветном, языческом и, наконец, христианском мире идея жертвы имела первостепенное значение в отношениях человека с Богом (или богами), то в условиях гуманистически-атеистической культуры она становится регулятором межчеловеческих отношений.

Особое значение идея жертвы получает в современной медицине, в частности в трансплантологии, где она приобретает форму «дарения органов» и становится новым символом любви, взаимной заботы и спасения жизни.

Трансплантология – теория и практика пересадки органов и тканей – новое направление в современной медицине. Не без оснований можно заметить, что оно является одним из самых драматичных для современного общества. Во-первых, потому, что без «жертв» трансплантология обойтись не может. И во-вторых, потому, что расширение практики трансплантации постоянно увеличивает потребность в их числе.

До 1992 года вопрос об удовлетворении растущих потребностей трансплантации (по крайней мере относительно получения органов и тканей от трупов) так остро не стоял. Еще в 1980 году историки медицины констатировали: «Широкое применение в клинической практике кадаверных (трупных. – И.С.) тканей и органов составляет неоспоримый приоритет советской медицины»[53]. Дело в том, что начиная с 1937 года постановлением Совнаркома «О порядке проведения медицинских операций» тела людей после смерти становились собственностью государства и почти автоматически возлагались на «алтарь» «интересов общества и науки».

В 1992 году Закон РФ «О трансплантации органов и (или) тканей человека» положил конец этому «неоспоримому приоритету». Законодательство страны было приведено в соответствие с принципами защиты прав и достоинств человека в сфере медицины, разработанными Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ).

Новый закон вводит «презумпцию согласия», в соответствии с которой взятие и использование органов трупа осуществляется в том случае, когда умерший при жизни не делал возражений против этого или когда протеста не выражают его родственники. Отсутствие выраженного отказа трактуется как согласие, то есть каждый человек превращается в донора после смерти, если он не заявил о своем отрицательном к этому отношении. Вот почему сегодня перед каждым из нас встает задача задуматься об участи своего тела после смерти. Это – далеко не единственная из весьма неприятных задач, перед которыми оказывается человек, живущий в условиях техногенной цивилизации. Такие условия определяют новый уровень ответственности человека и за себя, и за своих близких, и за благополучие общества. По сути дела, в пространстве современной медицины формируется новый рубеж старой борьбы за человеческие души.

Академик В.И.Шумаков в предисловии к «Руководству по трансплантологии» ставит задачу организации «научно обоснованной пропаганды донорства». С точки зрения некоторых исполнителей этой задачи, стратегия пропаганды должна быть ориентирована на преодоление «мифического» на их языке, а по сути дела, традиционного религиозного отношения к смерти, к телу, к сердцу человека как средоточию духовной жизни.

Очень бы не хотелось, чтобы российская наука вновь вставала на исхоженный советским атеизмом вдоль и поперек тупиковый путь противопоставления науки и веры. Сегодня ученые получили возможность понять, что, во-первых, действительное различие между наукой и верой является условием их самоценности и, во-вторых, воинственное противопоставление науки и веры произвольно и вульгарно.

В Символе веры утверждается «чаяние воскресения мертвых». Ответ на вопрос, будет ли при общем воскресении воссоздано в целости тело, которое стало жертвой трансплантологическои практики, является исключительно предметом веры. При этом, какую бы «научную» форму ни принимал атеизм, он также является лишь верой, правда, атеистической, в невозможность воскресения мертвых, так как никакими научными доказательствами этой невозможности атеизм не располагает и располагать не может. Путь противопоставления одной веры другой бесперспективен для сторонников и идеологов научно обоснованного донорства. Реальные же возможности обоснования донорства заключены не в науке, а в самой религии.

Известно, что все мировые религии охраняют почтительное отношение к телу покойного. Почтение к умершему непосредственно связано с уважением к живущему. Утрата этого почтения, в частности нанесение повреждений телу, влечет за собой, в конце концов, потерю уважения к живущему. Свидетельств этому множество. Например, прагматическое использование трупов в медицине влечет за собой рост потребительского отношения к человеку. Это проявляется в устойчивой и, к сожалению, неизбежной тенденции коммерциализации медицины. Закон Российской Федерации «О трансплантации органов и тканей» запрещает куплю-продажу человеческих органов, что как нельзя более убедительно свидетельствует о реальности подобных сделок, создавая при этом новый набор мотивов для преднамеренных убийств.

К сожалению, трансплантологическая практика свидетельствует о реальности постоянной подмены добра злом, реальности того, что стремление спасти человеческую жизнь оборачивается уничижением другой жизни – нанесением вреда живому донору, использованием человеческих трупов в качестве доноров, отношением к пациенту с диагнозом «смерть мозга» как хранилищу запасных органов и т. д. и т. п.

Эти явления вопиют о том, что даже такая фундаментальная цель, как спасение человеческой жизни, требует соблюдения множества условий. Среди них одно из основных – соблюдение принципа добровольности. Добрая воля, то есть добровольность, – ценность, составляющая суть самопожертвования.

В православной этической традиции никогда не шла речь о том, что нельзя жертвовать собою во имя спасения жизни человека. Напротив, нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15, 13). Сама жертвенная смерть Спасителя является свидетельством этической ценности самопожертвования. Но самопожертвование как сознательное и добровольное действие человека исключает любое психологическое или силовое воздействие. Определенным видом нравственного насилия, с нашей точки зрения, может стать превращение человеческой способности к жертвенности в норму, или правило, или новый критерий гуманности. Тем более что Россия уже пережила однажды горький опыт внедрения подобных критериев.

Речь идет об известной в 1930-х годах теории и практике «богостроителей». А.А.Богданов, создатель первого в мире Института переливания крови (1926), видел в донорстве этическую и социальную норму, а в переливании крови – один из способов «братания» людей (буквального) и создания из отдельных индивидов (опять же буквально) единого социального организма. На самом же деле отдельные индивиды, вынужденные соответствовать новым социальным нормам, становились лишь жертвами «благих» идей и целей, одна из которых в формулировке Богданова – преодоление «советской изношенности» ответственных государственных работников.

Практика трансплантации органов вышла сегодня из узкоэкспериментальных рамок на уровень обычной медицинской практики. Вступать при этом в конфронтацию с этическими христианскими ценностями значит сильно увеличивать социальную опасность ошибки, которая может оказаться гибельной для каждого человека и для культуры в целом.

Найти, понять и принять меру сотворчества Бога и человека в спасении жизни – это действительно непростая задача, и она касается разумного отношения к этическим проблемам трансплантации. Но путь разума, и особенно разума нравственного, не исключает, а предполагает и запреты, и самоограничение. Как полагают философы, все разумное имеет свои пределы. Беспредельны только глупость и безумие.

О ПРОТИВОРЕЧИИ МЕЖДУ ЭТИКОЙ И ПРАВОМ В ТРАНСПЛАНТАЦИИ

До недавнего времени в нашем обществе доминировало преобладание интересов государства и науки над правами, свободами и интересами отдельно взятой личности. Сегодня ситуация меняется. Примером признания приоритета прав и свобод личности в области здравоохранения является «Конвенция о правах человека и биомедицине» (Совет Европы, 1997). В статье 2 «Верховенство человеческого существа» говорится: «Интересы и благо человеческого существа должны иметь преимущество над интересами общества или науки».

Свидетельством признания приоритета интересов личности в цивилизованных странах являются все основные международные документы по трансплантации органов и тканей человека, предусматривающие недопущение коммерциализации пересадок. «Декларация Всемирной медицинской ассоциации о трансплантации органов и тканей» (1987) провозглашает: «Купля-продажа человеческих органов строго осуждается».

В четком соответствии с этим принципом запрещена купля-продажа человеческих органов и тканей в Законе РФ «О трансплантации органов и (или) тканей человека» от 22.12.1992: «Учреждению здравоохранения, которому разрешено проводить операции по забору и заготовке органов и (или) тканей у трупа, запрещается осуществлять их продажу».

Данный запретительный принцип находится в согласии с основным законом нравственных взаимоотношений между людьми, который полагает, что человек не может рассматриваться как средство для достижения цели другого человека («категорический императив» И.Канта), и этическим пониманием человека как личности (а не вещи), обладающей свободой, волей и достоинством.

С данными этическими положениями тесно связан вопрос о правовом статусе трансплантантов. Запрет на куплю-продажу человека распространяется и на органы и ткани человека. Эти «биологические материалы» не должны становиться объектом коммерциализации по причине их принадлежности к человеческому организму. Поскольку органы и ткани человека являются частью человеческого организма, они не соответствуют понятию вещи и, следовательно, не должны иметь рыночного эквивалента и становиться предметом сделки купли-продажи.

Тем не менее подобные сделки и отношения существуют. Это объясняется тем, что для медицинского учреждения, осуществляющего изъятие, органы и ткани, отделенные и отчужденные от организма, механически приобретают статус вещей. Закрепление данного статуса превращает медицинское учреждение в собственника трупного трансплантологического материала с ожидаемыми для него (медучреждения) последствиями и действиями в качестве субъекта всего комплекса отношений, включая правоотношения при обращении с донорскими органами и тканями.

Придание органам и тканям человека, отделенным от организма, статуса вещей имеет своим неизбежным следствием признание возможности их купли-продажи, которая распространяется на вещи, стирая при этом различие между вещным и личностным, человеческим существованием. Нетрудно определить существующую степень опасности, возможной в случае игнорирования фундаментальных этических оснований существования общества.

Не менее велика и степень опасности, связанная с игнорированием несогласия умершего на трансплантацию его органов или тканей, выраженного при жизни.

Трансплантация с донорством живых лиц регулируется принципом информированного согласия, под которым понимается добровольное, компетентное и осознанное принятие решения донором и реципиентом по поводу варианта лечения в виде пересадки, основанное на получении полной, объективной и всесторонней информации относительно предстоящей операции, ее возможных осложнениях и альтернативных методах лечения.

Трансплантация с использованием трупных органов и тканей регулируется в России Уголовным Кодексом РФ (1997) и Законом РФ «О трансплантации органов и (или) тканей человека» (1992).

Нельзя не обратить внимание на некоторое несоответствие положений этих законодательных актов, которое в определенных случаях может быть истолковано как противоречие.

Согласно ст. 120 Уголовного Кодекса РФ, «принуждение к изъятию органов или тканей для трансплантации, совершенное с применением насилия либо с угрозой его применения, наказывается лишением свободы на срок до четырех лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет или без такового».

Статья 8 Закона РФ «О трансплантации органов и (или) тканей человека» (1992), в основу которой положен принцип презумпции согласия, предполагает: «Изъятие органов и (или) тканей у трупа не допускается, если учреждение здравоохранения на момент изъятия поставлено в известность о том, что при жизни данное лицо либо его близкие родственники или законный представитель заявили о своем несогласии на изъятие его органов и (или) тканей после смерти для трансплантации реципиенту».

Другими словами, принцип презумпции согласия допускает удаление органов и (или) тканей у трупа, если погибший человек, или его родственники, или законный представитель не выразили на это своего несогласия. Другими словами, согласия нет, оно лишь подразумевается, а удаление осуществляется вопреки воле умершего человека, без испрошенного и полученного согласия, вне зависимости от того, хотел ли умерший стать донором после смерти или даже не думал об этом. Для этического сознания мертвое тело человека находится в пространстве его личности. Именно поэтому сохраняет значение для живых воля умершего человека, церковное отпевание и поминание, традиции похорон. Действие, направленное на личность умершего и осуществляемое над ним без его согласия, определяется как насилие. Трансплантация органов без полученного согласия человека есть насильственное превращение умершего в донора, что является нарушением основного принципа нравственных взаимоотношений между людьми – воли и согласия человека вступать в подобные взаимоотношения. В силу этого, например в США, законодательно действует противоположный принцип – презумпция несогласия, означающий, что без юридически оформленного согласия каждого человека на трансплантацию его органов и (или) тканей врач не имеет права производить удаление, как бы и кто бы ни был в этом заинтересован. Специфика «этического» в трансплантации заключается в наличии трехсторонних отношений: реципиент – донор – врач. Информированное согласие на трансплантацию необходимо иметь не только от реципиента, но и от донора, который при жизни дал свое согласие на донорское использование своего тела после смерти.

Отсутствие согласия означает прежде всего отсутствие согласия. Это согласие или несогласие необходимо признать. В этом заключается уважение к человеческой личности, которое не ограничивается относительным временем жизнеспособности тела, но заключается в способности живых сохранять память о воле, желаниях, идеях, мыслях личности. В «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви», принятой Архиерейским Юбилейным Собором в 2000 году, определено весьма четко: «...добровольное прижизненное согласие донора является условием правомерности и нравственной приемлемости эксплантации. В случае, если волеизъявление потенциального донора неизвестно врачам, они должны выяснить волю умирающего или умершего человека, обратившись при необходимости к его родственникам. Так называемую презумпцию согласия потенциального донора на изъятие органов и тканей его тела, закрепленную в законодательстве ряда стран, Церковь считает недопустимым нарушением свободы человека»[54].

Трудно не согласиться с тем, что признаком развитого, прежде всего в нравственном отношении, общества является готовность людей к жертвенному спасению жизни, способность человека к осознанному, информированному и свободному согласию на донорство, на помощь другому человеку: «...посмертное донорство органов и тканей может стать проявлением любви, простирающейся и по ту сторону смерти... Поэтому добровольное прижизненное согласие донора является условием правомерности и нравственной приемлемости эксплантации»[55].

Признаком развитого общества является нравственная неспособность врачей нарушить право человека на свободное согласие быть донором и на отсутствие согласия в любой форме: или украдкой, или лишь предполагая наличие согласия, или допуская в качестве руководящей и всеоправдывающей идеи сомнительное в нравственном отношении суждение «смерть служит продлению жизни». Продлению жизни человека служит осознанная, а не предполагаемая воля другого человека спасти человеческую жизнь. Именно такая нравственная воля, отражаясь в гражданском законодательстве, может стать преградой на пути не только к предполагаемым, но и к реальным нравственным и юридическим преступлениям.