Память: 1942. Сумерки, черный кот прыгает вниз с крыши низенького деревянного домика

Сумерки, черный кот прыгает вниз с крыши низенького деревянного домика…

Солнце садится. На фоне заката – черные силуэты: повешенные. Тела легонько покачиваются на ветру. Черный кот – он же мальчик‑цыган Эмилио – слышит струнный квартет. Звуки доносятся издалека. Из‑за каменной стены, что окружает сад коменданта. Он видел сад: пролетал над ним в облике ворона и даже спускался помыть свои черные перья в каменной ванночке для птиц. С высоты этот зеленый сад в окружении черных клубов дыма и сваленных в кучи трупов кажется изумрудом на пупке чернокожей танцовщицы.

Его тянет в сад. Его влечет музыка. Медленные переливы моцартовской «Eine kleine Nachtnwsic». Он слышит каждую партию. Вот первая скрипка выводит длинные фразы ведущей мелодии, которая не заглушает – для него одного, потому что он проклят способностью слышать – диссонансные вкрапления человеческих голосов. Предсмертные крики из газовых камер, настолько заглушенные и смягченные расстоянием и барьерами каменных стен в стальной оплетке колючей проволоки, что они кажутся чуть ли не отголосками Моцарта, чуть ли ни темой скрытого резонанса. И он знает, что музыканты тоже обречены на смерть.

В стене – ворота. Охранник стоит на страже. Эмилио мяукает и обметает хвостом его сапоги. Солдат опускается на колени, чтобы его погладить. Мальчик с угрюмым серьезным лицом подходит к воротам с той стороны.

– Что там, котик? Иди сюда, кис‑кис‑кис… – Охраннику он говорит: – Только не говорите папе, а то он будет ругаться. Скажет, чтобы я его отдал доктору Швейц… чтобы она его тоже сожгла вместе со всеми евреями.

Он осторожно берет кота на руки, и они входят в сад.

Эмилио чувствует запах крови. У этого мальчика сладкая кровь, горячая. Внутри шевельнулся голод. Но сейчас пить нельзя. Сейчас надо хранить спокойствие. Медленная и торжественная мелодия теперь сменяется более страстной и нервной музыкой, в которой сквозит неизбывная грусть и которая буквально вгрызается в мозг, будоражит и ужасает. Как будто испугавшись резкой смены ритма играющей музыки, Эмилио спрыгивает с рук мальчишки и сигает в кусты, где без труда сливается с темнотой.

Слышны голоса. Говорят на немецком. Скитаясь с цыганами из страны в страну, он поднаторел в языках. И по‑немецки он кое‑что понимает. Немного, конечно, но все‑таки…

Голоса:

– Да, герр комендант. Я твердо убеждена. У них другой порог боли, не такой, как у нас. Я провела серию экспериментов… – Женский голос. Теперь он видит ее. Строгая чопорная блондинка, востроносая, в лабораторном халате.

Ее собеседника он не видит. Его скрывает ствол яблони. Но голос у Него приятный, мягкий и выразительный – голос истинного джентльмена:

– Я не очень вас понимаю, Швейц. Что вы задумали?

– Одно небольшое устройство по типу тех, что когда‑то использовала испанская инквизиция…

– Очаровательно, доктор Швейц. И Моцарт… очень изысканно, правда?

– Музыканты, как я понимаю, из заключенных, герр комендант?

– Разумеется. Но как играют, подумать только. Да, у нас в Ульме жизнь далеко не столь утонченная и элегантная. Поразительно, как они хорошо играют, хотя и евреи.

– Может быть, близость смерти наполняет их музыку таким чувством. Или, может быть, их натура, которая ближе к животной, нежели к истинно человеческой, позволяет им так убедительно передать темный, дионисийский аспект…

– Замечательно сказано, доктор. Может, вам стоит заняться более углубленными изысканиями в данной области?

– Хорошая мысль, комендант!

– Это несложно устроить, моя милая фрау доктор. Вам нужно только подать официальный запрос на… расходные материалы. Я понимаю, что это – на благо науки…

Эмилио чувствует, что комендант ощущает себя неуютно. Его окружает аура, обычно присущая людям домашним и кротким – совершенно чужая и чужеродная в этом пространстве дантовского ада.

– Наука – хозяйка жестокая, – сказала доктор, чем только усугубила неловкость своего начальника.

И тут Эмилио наконец увидел струнный квартет. Они сидели в открытой беседке в окружении густого кустарника. Они играли при свете свечей, и в этом зыбком дрожащем свечении их изможденные и совершенно бесстрастные лица казались желтыми черепами. Их кожа была как кора, руки – как корявые прутья. Глаза – равнодушные и безжизненные… страшные. Одежда висела на них, как на вешалках. Их деревянные инструменты казались отростками одеревеневших тел, смычки – продолжением исхудавших рук. И первую скрипку в квартете играл Руди Лидик – человек, который вытащил Эмилио из груды трупов. И тогда, в первый раз, и потом еще. И еще… Потому что Эмилио уже не раз и не два просыпался в газовой камере среди коченеющих трупов и зловония несвежей испорченной крови.

Мальчик‑вампир растворяется в темноте. У него больше нет тела. Один порыв ветра – и он у беседки. Теперь они заиграли другую музыку. Сентиментальные немецкие песенки с нехитрым, мучительно нудным аккомпанементом.

Он стоит за спиной у Руди, взвихренная темнота, сгусток тени ростом с мальчишку‑подростка. Он шепчет:

– Руди, Руди, я и не думал, что мы с тобой так похожи. В тебе тоже есть музыка.

Его слова предназначены только Руди, их никто больше не слышит.

– Как ты здесь оказался? – Руди бьет дрожь. – Кто ты?

– Я уже говорил. Я вампир.

– Наверное, я брежу в предсмертной горячке. Ты – мой ангел смерти. – Руди не решается обернуться.

Двое заключенных подносят коменданту с докторшей подносы, уставленные всякой снедью. Они похожи на два оживших скелета – такие высохшие и худые. Кожа да кости. Комендант отпивает шампанское.

К ним подходит какой‑то военный – судя по выправке, офицер. Старается не шуметь, словно не хочет побеспокоить играющих музыкантов. Он что‑то шепчет на ухо коменданту.

– Отставить музыку! – резко выкрикивает комендант. Скрипка падает у Руди из рук. Эмилио чувствует страх, почти осязаемый страх. Он опять – черный кот. Притаился в кустах.

Двое охранников вытаскивают Руди из беседки. Один из них походя наступает на скрипку, которая раскалывается под тяжелым сапогом.

Комендант говорит:

– Так что там насчет воскрешения мертвых?

– Я не понимаю, о чем вы, – шепчет Руди.

– Тебя видели у печей… как ты вытаскивал из кучи трупов какого‑то мальчишку… и мальчишка еще шевелился… что все это значит, хотелось бы знать? Ты что, некрофил?

– Я…

Черный кот шмыгает у него между ног. Шипит на обломок скрипки, отлетевший в траву. Комендант орет, обращаясь к оставшимся музыкантам:

– Продолжайте! Теперь у вас одного не хватает, ну так играйте трио!

Музыканты начинают играть. Поначалу – неловко, как будто примериваясь. Они играют трио Боккерини [26], вещь совершенно невыразительную с точки зрения гармонии. Просто набор повторяющихся музыкальных фраз. Комендант оборачивается к одному их охранников:

– А этого вздернуть. Немедленно. Доктор Швейц говорит:

– А может быть, я его заберу для своих опытов?

– Да пожалуйста, мне не жалко. – Он делает знак музыкантам. – Громче, пожалуйста. Громче.

Доктор Швейц поднимается и манит кого‑то пальцем. Из дома выходят люди в белых халатах. Они толкают перед собой инвалидную коляску, к подлокотнику которой прикреплено какое‑то непонятное деревянное устройство, подсоединенное проводами к пульту с мигающими лампочками и индикаторными шкалами. Они насильно усаживают Руди в коляску и засовывают его руку в тесный деревянный ящичек. Охранник просовывает ему между пальцами деревянные клинья и по сигналу доктора Швейц – которая уже что‑то пишет в блокноте в кожаном переплете – принимается колотить по клиньям деревянным же молоточком.

Руди раскрывает рот в беззвучном крике. Музыка Боккерини гремит – тривиальная, метрически выверенная мелодия. Охранник берет еще несколько клиньев, прилаживает их на место и бьет по ним молотком. Эмилио видит: еще немного – и от руки не останется ничего, только месиво расплющенной плоти и раздробленных костей. Доктор Швейц продолжает что‑то писать у себя в блокноте. Она предельно сосредоточена и совершенно бесстрастна. Она выполняет свою работу. Кровь бьет фонтаном в лицо охраннику, но он продолжает стучать молотком по клиньям. Но Руди все еще не кричит. Такое впечатление, что он пребывает в трансе.

– Теперь я вижу, что вы были правы, моя дорогая доктор… насчет порога боли у этих евреев, – говорит комендант. – Еще шампанского?

– Нет, спасибо. Когда я работаю, я не пью.

Мальчик‑вампир чувствует запах крови. Но его мутит от того, что Руди совершенно беспомощен и никак не может помешать тому, что его руку сейчас превращают в подобие отбивной. И вдруг он понимает, почему Руди не кричит. Потому что сейчас у него отнимают музыку. А музыка – это все, что давало ему силы жить в этом аду. Он отыграл все свои песни. Он уже мертв. Неужели они этого не понимают?

Он шипит, дерет когтями корни яблони… потом подпрыгивает и уже в воздухе обращается в черную птицу, взмывает в воздух и кружит над истязаемым человеком. Боккерини уже затих. Руди по‑прежнему не кричит, хотя Эмилио видит, как слезы текут у него из глаз. Он кружит высоко‑высоко над садом. За пределами каменных стен, за пределами пышной зелени в мерцании свечей, за пределами грязных бараков, что расходятся лучами до самой ограды из колючей проволоки. Лучи прожекторов шарят по небу, затуманенному черным дымом от сжигаемых трупов. Внизу слышны голоса, милая болтовня ни о чем, звон бокалов с шампанским, шаги солдат, которые двигаются как зомби.

Я буду кричать за него, думает мальчик‑вампир, который теперь стал птицей.

И раскинув черные крылья, он выпевает партию скрипки из Моцарта – последнюю музыку, которую сыграл Руди. Но в горле ворона музыка превращается в зловещее карканье… немцы на миг отрываются от своих дел и встревоженно смотрят на небо… но Руди лишь улыбается, хотя боль должна быть уже невыносимой.

И Эмилио понимает, что Руди услышал то, чего не услышали остальные: голос юного мальчика, чистейший звук – за пределами радости или страха. На мгновение души их соприкоснулись, души двух разных и чуждых друг другу существ.

Эмилио думает: я не знаю, что это такое, когда сердце сладостно замирает. Он выводит мелодию, пропуская ее сквозь крошечные птичьи легкие, сквозь жесткий негнущийся клюв. Он вдруг понимает, что даже немного завидует Руди. Хотя бы той боли, которую сам он уже никогда не почувствует… никогда…

Потом наступает рассвет. Обычно здесь вешают на рассвете. Толпу заключенных согнали к виселице. Шея Руди уже в петле. Но когда веревка натягивается под весом обмякшего тела, из толпы выпрыгивает огромный волк… он на лету перекусывает веревку и тащит пленника прочь. Из пасти капает пена, глаза налиты кровью. Охранники стреляют в волка, но он вроде бы этого не замечает.

Двое‑трое солдат бегут следом за ним, паля из винтовок. Но зверь как будто напускает на себя завесу тьмы, временами полностью скрываясь из виду в какой‑то зыбкой дрожащей дымке. Волк добегает до первого ряда колючей проволоки и прогрызает себе дорогу. Второй ряд заграждений. Оглушительный грохот выстрелов. Ошарашенные охранники палят наугад, не целясь. Он обращается человеком. Но только на пару секунд. Лишь для того, чтобы поднять Руди на руки. Истощенное тело почти ничего не весит – все равно как держать в руках тряпичную куклу. А потом он укрывает себя темной завесой и несется вперед. То в образе волка, то – тигра, то – черной пантеры…

Они врываются в густой лес, куда не проникает свет солнца. Лес, пропитанный ароматом гниющих опавших листьев. Когда они выбираются на поляну, наступает ночь. Шерсть Эмилио серебрится под полной луной. Он кладет Руди на землю и сам опускается рядом.

Руди шевелится…

…открывает глаза и видит черную кошку, которая слизывает кровь с его изуродованной руки. Ее язычок очень холодный. Тело кошки рябит и как будто переливается неяркими искорками. Эмилио знает: поначалу Руди решит, что это всего лишь игра лунного света. И только потом он увидит, что это вовсе не кошка, а молоденький мальчик, как бы проступающий из сгущающихся теней. Мальчик, лицо которого светится матовой бледностью смерти. Мальчик, чьи длинные черные волосы развеваются у него за спиной, точно водоросли под штормовым ветром. Хотя в лесу ветра нет.

Мальчик‑вампир, который был цыганенком, улыбается бледной улыбкой. Верней, позволяет улыбке тронуть краешки губ.

Руди говорит:

– Здесь не должно быть никакого леса.

– Этот лес вовсе не там, где ты думаешь, он должен быть. Это лес души. И попасть сюда очень непросто.

– Кто ты? Откуда?

– Я перешел грань между жизнью и смертью.

– Почему ты меня спас?

– Ты тоже меня спасал. Я отдал свой долг.

– Мне все равно больше незачем жить.

– Нет, Руди, это неправда. – Он вытирает тонкую струйку крови в уголке губ. – Они сломали тебе руку и вырвали музыку у тебя из души, но теперь я буду твоей музыкой. Я буду петь, и ты исцелишься.

Он поет. Его голос чист и бесконечно холоден.