Глава 21. «Я думал, что это заговор»

«Я думал, что это заговор»

Во вторник, 19 ноября 1963 года, Ричард Хелмс зашел в Белый дом с самолетной сумкой, в которой лежал автомат бельгийского производства.

Оружие являлось военным трофеем; ЦРУ перехватило большой, весом 3 тонны, груз оружия, который Фидель Кастро пытался переправить контрабандным путем в Венесуэлу. Хелмс принес автомат в министерство юстиции, чтобы продемонстрировать свой «улов» Бобби Кеннеди, который тут же решил показать это своему брату. Они оба отправились в Овальный кабинет и завели с президентом речь о том, как бороться с Фиделем. Осенние улицы накрыл сумрак, президент поднялся с кресла‑качалки и взглянул на розарий.

Хелмс спрятал оружие в сумку. «Я рад, – заметил он, – что секретная служба не застукала нас здесь с этой пушкой». Президент, задумавшись, отвернулся от окна и пожал ему руку. «Да уж, – ответил он с усмешкой, – это придает мне чувство уверенности».

В следующую пятницу Маккоун и Хелмс прибыли в штаб и пообедали сэндвичами в апартаментах директора. Высокие окна на седьмом этаже выходили на строгий ряд верхушек деревьев, уходящий к горизонту. Вскоре пришли страшные новости…

Президент был застрелен. Маккоун надел мягкую фетровую шляпу и поехал в дом Бобби Кеннеди, находившийся всего в минуте езды на автомобиле. Хелмс хмуро отправился к себе в контору и стал составлять многоадресное сообщение, которое предстояло направить во все резидентуры ЦРУ в мире. В тот момент он думал примерно о том же, о чем и Линдон Джонсон…

«У меня в голове мелькнула мысль о том, – вспоминал Джонсон, – что если сейчас стреляли в нашего президента… то кто окажется следующей жертвой? И что происходит в Вашингтоне? Когда прилетят русские ракеты? Еще я подумал, что это заговор, и поднял этот вопрос. И почти все, кто в тот момент оказался рядом, были со мной единодушны».

Весь следующий год, руководствуясь интересами национальной безопасности, агентство скрывало большую часть того, что узнало от нового президента и комиссии, которую он назначил для расследования убийства. Его собственное внутреннее расследование погрязло в неразберихе и подозрениях, оставив сомнения, которые не рассеялись до сих пор. Записи и взятые под присягой соответствующие показания сотрудников ЦРУ были рассекречены в период между 1998 и 2004 годами.

«Эффект был шокирующий»

«Трагическая гибель президента Кеннеди требует, чтобы все более внимательно и придирчиво взглянули на любые неординарные события в области разведки», – написал Хелмс в своем обращении, адресованном отделениям ЦРУ 22 ноября. Состоящая при штабе Шарлотта Бастос сразу же обратила внимание на одно из таких событий. Она вела дела мексиканской тайной службы, и через две минуты после того, как по радио объявили, что полиция Далласа арестовала Ли Харви Освальда, она помчалась по коридорам, сжимая в руках досье Освальда, к своему шефу, Джону Уиттену, отвечавшему за тайные операции ЦРУ в Мексике и Центральной Америке.

Уиттен быстро пробежал глазами принесенное досье.

«Эффект был шокирующий», – вспоминал он.

Из материалов было видно, что в 10:45 1 октября 1963 года человек, назвавшийся Ли Освальдом, позвонил в советское посольство в Мехико и спросил, что происходит с его регулярными запросами о визе для поездки в Советский Союз. С помощью мексиканской тайной полиции резидентура ЦРУ в Мехико провела операцию под кодовым названием «Посланник», перехватив переговоры советского и кубинского посольств.

«В Мексике проводились самые крупные и успешные перехваты телефонных переговоров, – сообщил Уиттен. – Лицо Эдгара Гувера светлело всякий раз, когда он вспоминал о мексиканской резидентуре»; многие американские солдаты, части которых были дислоцированы в юго‑западной части Соединенных Штатов, попадались в хитро расставленные сети ЦРУ, пытаясь продать военные тайны или перейти на сторону русских в Мехико. ЦРУ также вело фотографическое наблюдение за советским посольством и, естественно, вскрывало всю входящую и исходящую корреспонденцию.

Но операции по подслушиванию были настолько обширными, что местная резидентура захлебывалась от бесполезной информации. Понадобилось восемь дней, прежде чем здесь прослушали запись от 1 октября, в которой сообщалось о визите Освальда, после чего в штаб ЦРУ поступил запрос: кто такой Ли Освальд? ЦРУ было известно, что это бывший американский морской пехотинец, который открыто дезертировал в СССР в октябре 1959 года. В досье Освальда был собран ряд донесений ФБР и Государственного департамента, освещающих попытки Освальда отказаться от его американского гражданства, его угрозы рассказать Советам об американских секретных военных объектах в Тихом океане, информация о его браке с российской женщиной и репатриации в США в июне 1962 года.

Во время пребывания Освальда в Советском Союзе «у ЦРУ не было никаких источников информации по поводу его деятельности или о том, что мог с ним сделать КГБ», – написал Уиттен в служебном отчете. Но имелись «подозрения, что Освальд и все подобные дезертиры оказывались под колпаком КГБ. Мы были уверены, что все такие дезертиры будут допрошены КГБ, окружены осведомителями КГБ повсюду, где бы они ни поселились в Советском Союзе, и, возможно, даже завербованы КГБ для последующей переправки за границу».

Уиттен понял, что человек, стрелявший в президента, вполне мог оказаться коммунистическим агентом. Он поднял трубку телефона и попросил Хелмса распорядиться о немедленном пересмотре всех записей и шифровок операции «Посланник» в Мехико. Руководитель отделения ЦРУ, Уин Скотт, позвонил президенту Мексики, тайная полиция которой всю ночь работала с осведомителями, чтобы различить на пленках голос Освальда.

Слухи о досье Освальда начали расползаться, как только Маккоун возвратился в штаб‑квартиру ЦРУ. Последовало шесть часов тревожных конференций, последняя из которых была созвана в 23:30. Когда Маккоун узнал, что ЦРУ было заранее известно о поездке Освальда в советское посольство в Мехико, он пришел в ярость, сорвался на своих помощников, негодуя по поводу нерадивой работы агентства.

Внутреннее исследование ЦРУ началось в субботу утром, 23 ноября. Хелмс встретился с ключевыми фигурами агентства, среди которых был и Джеймс Энглтон, шеф контрразведки с 1954 года. Энглтон ожидал, что дело Освальда будет поручено именно ему. К его негодованию, ответственным Хелмс назначил Джона Уиттена.

Уиттен был как раз тем человеком, который умел распутывать заговоры. Квалифицированный мастер допросов времен Второй мировой, он присоединился к ЦРУ в 1947 году. Он первым в агентстве применил детектор лжи. В начале 1950‑х он использовал детектор лжи в расследовании сотен дел двойных агентов, ложных дезертиров и фальсификаторов в Германии. Он раскрыл ряд крупнейших мистификаций в агентстве, включая деятельность мошенника, который продал Венской резидентуре советскую шифровальную книгу связи. Еще один пример раскрытых им дел был связан с агентом, который работал под контролем Энглтона в Италии, – человеком, которого Энглтон бросал против пяти различных иностранных разведывательных служб. Агент оказался мошенником и патологическим лгуном; он беспечно раскрыл всем пяти иностранным службам, что он работает на ЦРУ, и он был немедленно перевербован для работы в ЦРУ от каждой из пяти вышеупомянутых разведок. Это была не единственная операция Энглтона, которую разоблачил Уиттен. В каждом случае Хелмс требовал, чтобы Уиттен заходил в мрачный и прокуренный кабинет Энглтона и лично сообщал о нелицеприятных фактах.

«Я имел обыкновение пересматривать свой страховой полис, предупреждая ближайших родственников», – сказал Уиттен. Эти конфронтации вызывали «горькие, самые горькие чувства» между двоими людьми. С момента, когда Уиттену было поручено дело Освальда, Энглтон намеренно вставлял ему палки в колеса.

К середине утра 23 ноября в штабе ЦРУ знали, что Освальд неоднократно посещал кубинское и советское посольства в конце сентября и в октябре, пытаясь как можно быстрее выехать на Кубу и оставаться там до получения советской визы. «То, что он побывал в кубинском и советском посольствах в Мехико, очевидно, явилось немаловажной частью его первоначальных впечатлений», – заявил Хелмс. Вскоре после полудня Маккоун помчался обратно в центр города и сообщил новости о кубинской связи Освальда президенту Джонсону. Тем самым он прервал его беседу с Дуайтом Эйзенхауэром, который предупреждал президента о слишком большой власти, которой обладал Роберт Кеннеди в сфере тайных операций.

В 13:35 президент Джонсон позвонил своему старому другу, весьма влиятельному человеку на Уолл‑стрит по имени Эдвин Уэйсл, и признался: «Штука в том… этот убийца… может доставить намного больше осложнений, чем вы подозреваете… проблема может оказаться намного глубже, чем мы думаем». В тот день выходец из Техаса и американский посол в Мексике Том Мэнн, доверенное лицо президента Джонсона, поделился своими подозрениями о том, что за убийством Кеннеди может стоять Кастро.

В воскресенье утром, 24 ноября, Маккоун возвратился в Белый дом, где в это время собирали похоронный кортеж, который должен был доставить гроб с телом Джона Кеннеди на Капитолийский холм для официальной церемонии прощания. Маккоун более подробно проинформировал Линдона Джонсона о некоторых операциях ЦРУ, направленных на свержение правительства Кубы. Но Джонсон до сих пор и понятия не имел, что попытки убить Кастро Соединенные Штаты так или иначе предпринимали уже добрых три года! Об этом знал весьма узкий круг лиц. Во‑первых, Аллен Даллес. Во‑вторых, Ричард Хелмс. Третьим в этой компании был Бобби Кеннеди. Ну а четвертым, вероятно, – сам Фидель.

В тот же день резидентура ЦРУ в Мехико однозначно выяснила, что Освальд подавал прошение советским разведчикам по поводу въездной визы в СССР 28 сентября. Он беседовал лицом к лицу с человеком по имени Валерий Костиков, который, как полагали в ЦРУ, являлся сотрудником 13‑го отдела КГБ – отдела, отвечавшего за диверсии и покушения.

Резидентура направила в штаб список всех иностранцев, которые подозревались в контактах с советскими разведчиками в Мехико. Одним из них был Роландо Кубела, кубинский агент ЦРУ, участник последнего заговора против Кастро. Всего за два дня до этого, в час смерти президента Кеннеди, оперативный руководитель Нестор Санчес предоставил кубинцу ручку, переоборудованную под подкожный шприц, наполненный ядом. Донесение из мексиканской резидентуры поставило перед руководством мучительный вопрос: неужели Кубела все‑таки был двойным агентом, который работал на Фиделя?

Кортеж, направлявшийся в Капитолий, собирался уже покинуть Белый дом, когда Ли Харви Освальд был неожиданно убит в отделении полиции Далласа, что было показано в прямом эфире. Президент приказал, чтобы ЦРУ немедленно передало ему все материалы на Освальда. Уиттен составил резюме и передал Хелмсу, а тот несколько часов спустя вручил это президенту. Само донесение было потеряно или уничтожено. Его суть, по словам Уиттена, заключалась в том, что у ЦРУ нет никаких веских доказательств того, что Освальд являлся агентом Москвы или Гаваны, – но он вполне мог им оказаться…

«Мы почти не оказали давления»

Во вторник, 26 ноября, Джон Маккоун передал новому президенту Соединенных Штатов формальную сводку данных разведки. «Президент с некоторым презрением отметил тот факт, что кое‑кто в министерстве юстиции намекнул ему в субботу, что должно быть проведено независимое исследование убийства Кеннеди, – написал Маккоун в своей ежедневной служебной записке. – Но президент Джонсон отверг эту идею».

Трое суток спустя, вопреки собственной интуиции, Джонсон целиком изменил своим принципам. 29 ноября, на следующее утро после Дня благодарения, он попросил председателя Верховного суда США Эрла Уоррена все‑таки провести вышеупомянутое расследование. Остальным членам Комиссии Уоррена он устроил бешеный пятичасовой раунд телефонных переговоров. Воспользовавшись рекомендацией Бобби Кеннеди, президент позвонил домой удивленному и сбитому с толку Аллену Даллесу. «А вы учли эффект от моей предыдущей работы?» – спросил Даллес. Джонсон торопливо заверил его, что он это сделал, и повесил трубку. Даллес тут же позвонил Джеймсу Энглтону…

Уж стемнело, а президент хотел успеть собрать Комиссию до выхода вечерних газет. Он пробежался по списку выбранных кандидатов. Главное – осторожность, предупредил президент и сказал: «Мы не можем действовать так, чтобы сенаторы, члены палаты представителей, люди из ФБР или прочие лица заявили, что Кеннеди убил Хрущев или Кастро». Члену палаты представителей, Джеральду Форду, он заявил, что ему нужны люди, которые досконально посвящены в работу ЦРУ. Самый важный звонок поступил до 21:00. Из Уиндера, штат Джорджия, позвонил сенатор Ричард Рассел, любимый наставник Джонсона, человек, который внимательно наблюдал за ЦРУ в конгрессе. Хотя Линдон Джонсон уже сообщил его имя агентствам новостей в качестве члена Комиссии Уоррена, Расселл попытался отклонить предложение президента.

«Нет уж, вы, черт побери, соглашайтесь, вот что я вам скажу! – воскликнул президент. – Вы поставите свою подпись под этим делом, потому что именно вы теперь глава комиссии по ЦРУ». Джонсон повторил, что об убийстве Кеннеди Хрущевым не может быть и речи.

«Что ж, не думаю, чтобы это было делом его рук», – сказал сенатор Расселл, но «не буду удивлен, если к этому имеет отношение Кастро».

Создание Комиссии Уоррена поставило перед Ричардом Хелмсом тяжелую нравственную дилемму. «Хелмс понял, что раскрытие заговора весьма пагубно скажется на положении агентства, а также на нем самом, и вполне может оказаться, что кубинцы предприняли это покушение в ответ на наши попытки уничтожить Кастро. Это оказало бы катастрофические последствия и на его положение лично, и на положение агентства», – говорил Джон Уиттен.

Хелмс и сам все прекрасно понимал. «Мы почти не оказывали давления, – заявил он во время дачи секретных показаний пятнадцать лет спустя. – Мы были весьма озабочены в то время – размышляли, как лучше поступить и что придумать… Обвинение в адрес иностранного правительства может привести к непредсказуемым последствиям».

Вопрос разоблачения заговора против Кастро также создавал невыносимое бремя и для Бобби Кеннеди. По этому поводу он хранил мрачное молчание.

Президент приказал ФБР расследовать убийство президента, а ЦРУ – помогать в этом расследовании и обоим ведомствам – докладывать о результатах Комиссии Уоррена, собирать факты по данному делу.

К началу 1962 года досье на Освальда имелись у ЦРУ, ФБР, Пентагона, Государственного департамента и Службы иммиграции и натурализации. В августе 1963 года в Новом Орлеане у Освальда возникли разногласия с членами кубинского Студенческого правления, антикастровской группы, получающей финансовую поддержку ЦРУ. Ее участники сообщили оперативному руководителю, что, по их подозрениям, Освальд пытался просочиться в их ряды. К октябрю 1963 года он был отмечен в ФБР как марксист с неуравновешенной психикой, который поддерживал кубинскую революцию, способен к насилию и недавно состоял в косвенном контакте с советскими разведчиками. 30 октября ФБР стало известно, что он какое‑то время работал на Техасском складе учебных пособий[22]в Далласе.

Короче говоря, раздраженный дезертир, который восхищался Кастро, который – на что у ЦРУ были причины так полагать – мог оказаться завербованным коммунистическим агентом и который стремился возвратиться в Москву через Гавану, отслеживал и просчитывал маршрут президентской автоколонны в Далласе.

ЦРУ и ФБР никогда не обменивались информацией. ФБР даже близко не подошло к тому, чтобы выследить убийцу. Такова была прелюдия к работе обоих ведомств и за считаные недели до 11 сентября 2001 года. Это была «вопиющая некомпетентность», как отметил 10 декабря 1963 года Эдгар Гувер в служебной записке, которая оставалась секретной вплоть до наступления нового века.

Карта Делоуч, помощник директора ФБР, убеждал Гувера не наказывать своих агентов за нарушения, из опасения, что это могло выглядеть со стороны как «прямое признание того, что именно мы ответственны за небрежность, которая, возможно, привела к убийству президента». Гувер тем не менее наложил взыскания на семнадцать своих сотрудников. «Мы оказались не способны осуществить ряд существенных шагов в расследовании дела Освальда, – написал Гувер в октябре 1964 года. – Это должно стать уроком всем нам, но я не уверен, понимают ли это некоторые даже теперь».

Члены Комиссии Уоррена ничего не знали об этом. Как вскоре выяснил Джон Уиттен, ЦРУ также скрыло от Комиссии большую часть того, что точно соответствовало истине.

Уиттену было невероятно трудно отделить факты от лавины неправды, хлынувшей со стороны заграничных отделений ЦРУ. «Многие утверждали, что видели Освальда то здесь, то там – от Северного полюса до Конго, – и каждый раз при весьма подозрительных обстоятельствах», – вспоминал он. Тысячи ложных наводок завели ЦРУ в настоящий лабиринт. Чтобы разобраться в фактах, Уиттен должен был рассчитывать на то, что информацией поделится ФБР. Понадобилось две недели, прежде чем ему разрешили прочитать отчет ФБР о следствии по делу Освальда в декабре 1963 года. «Впервые, – свидетельствовал он несколько лет спустя, – я узнал несметное количество важнейших фактов о связях и окружении Освальда, которые, очевидно, были известны ФБР на протяжении всего расследования и о которых мне ничего не сообщили».

ФБР, как правило, обычно не делилось информацией с ЦРУ. Но президент приказал, чтобы оба ведомства сотрудничали. Единственным человеком, ответственным за связь ЦРУ с ФБР, был Джим Энгл тон, и «Энглтон никогда не рассказывал мне о своих переговорах с ФБР или об информации, которую он почерпнул на этих встречах», – сказал Уиттен. Неспособный повлиять на исходный курс исследования, Энглтон обрушился на Уиттена, осудил его работу и раскритиковал усилия, направленные на раскрытие дела.

Хелмс и Энглтон согласились ничего не говорить Комиссии Уоррена и собственным следователям ЦРУ о заговорах против Кастро. Это был «акт, достойный всяческого осуждения, – свидетельствовал Уиттен пятнадцать лет спустя. – Хелмс скрывал информацию, потому что это стоило бы ему работы». Ее разглашение стало бы «жизненно важным фактором при анализе событий, окружающих убийство Кеннеди», – сказал Уиттен. Если бы он знал об этом, «расследование убийства Кеннеди, вероятно, выглядело бы совершенно по‑другому».

Поток информации от ЦРУ напрямую зависел от содержания тайных бесед Энглтона с Алленом Даллесом. Решения, которые принимал он и Хелмс, возможно, повлияли на выводы Комиссии Уоррена. Но Энглтон свидетельствовал, что Комиссия никогда бы не истолковала значение советских и кубинских связей так, как это сделал он и его небольшой штат сотрудников.

«Мы видели это более четко, – сказал он. – И были заинтересованы гораздо сильнее… Если речь шла о 13‑м отделе КГБ с его тридцатилетней историей саботажа и покушений, то у нас было просто больше опыта и знаний. Мы знали о том, как вести дела, знали принципы работы». Он сказал, что не было никакого смысла делиться тайнами, которые и так неплохо хранятся в его надежных руках.

Его поведение являлось преградой на пути правосудия. У него была лишь одна отговорка. Энглтон считал, что Москва направила двойного агента, чтобы завуалировать свою роль в убийстве Джона Кеннеди.

«Последствия… были бы катастрофическими»

Под его подозрение попал некто Юрий Носенко, который приехал в Соединенные Штаты в качестве дезертира КГБ в феврале 1964 года, как раз в тот момент, когда Энглтон и занялся расследованием. Носенко был избалованным отпрыском представителей советской элиты: его отец был министром судостроения, членом Центрального Комитета коммунистической партии; после смерти он был торжественно захоронен у Кремлевской стены. Сын Юрий поступил на службу в КГБ в 1953 году в возрасте двадцати пяти лет. В 1958 году он работал в отделе, который занимался американскими и британскими туристами, приезжающими в Советский Союз. Потом он перевелся в Американский отдел, следивший за американским посольством в 1961 – 1962 годах, затем стал заместителем начальника Туристического отдела.

Статус отца защищал Юрия от многих промахов, которые возникали в работе от его непомерной любви к алкоголю. Но все шло гладко до тех пор, пока в июне 1962 года он не отправился в Женеву в качестве офицера охраны в составе советской делегации на конференцию по разоружению с участием восемнадцати стран. В первую же ночь он сильно напился и, проснувшись, обнаружил, что местная проститутка похитила у него сумму в швейцарских франках, эквивалентную примерно 900 долларам. Внутренние правила КГБ за различные нарушения и манипуляции с иностранной валютой были весьма жесткими.

Носенко предположил, что член американской дипломатической делегации по имени Дэвид Марк является офицером ЦРУ, и стал настойчиво искать с ним встречи. Марк приезжал в Москву пять лет назад в качестве политического и экономического советника при американском посольстве. Хотя Марк никогда не был профессиональным шпионом, он делал маленькие «одолжения» для ЦРУ и вскоре был публично объявлен Советами персоной нон грата. Его карьере это ничуть не навредило; позднее он даже стал послом и вторым человеком в службе разведки Государственного департамента.

В конце полуденного совещания по соглашению о запрещении ядерных испытаний, вспоминал Марк, Носенко подошел к нему и сказал по‑русски: «Я хотел бы поговорить с вами… Но только не здесь. Давайте где‑нибудь вместе пообедаем». Это был вполне очевидный шаг. Марк вспомнил о ресторане на окраине города и назначил встречу на следующий день. «Конечно, я сразу же сообщил об этом людям из ЦРУ, а они в ответ: «Боже, почему вы выбирали именно этот ресторан? Это ведь место, куда ходят все шпионы!» Американец и русский встретились под наблюдением двух сотрудников ЦРУ.

Носенко рассказал Марку о проститутке и пропавших деньгах. «Я должен буду все возместить, – вспомнил Марк его слова. – Я мог бы дать вам кое‑какую информацию, которая весьма интересна для ЦРУ, а мне лишь нужны эти деньги». Марк предупредил его: «Смотрите, ведь вы тем самым совершите измену». Но русский был к этому готов. Они договорились о другой встрече на следующий день в Женеве. Двое сотрудников ЦРУ помчались в швейцарскую столицу, чтобы провести допрос. Одним из них был Теннент Бэгли, сотрудник Советского отдела в Берне, который немного говорил по‑русски. Вторым – Джордж Кайзвалтер, один из лучших «укротителей» русских шпионов, прилетевший сюда из штаба.

На первую встречу с ним Носенко приехал, уже изрядно набравшись. «Я был очень пьян», – скажет он в интервью много лет спустя. ЦРУ записало беседу на пленку, но магнитофон почему‑то работал со сбоями. Бэгли подклеил и подкорректировал запись, полагаясь на память Кайзвалтера. Но многое оказалось потерянным и при последующем переводе на английский.

11 июня 1962 года Бэгли телеграфировал в штаб, сообщив, что Носенко «целиком подтвердил свою добросовестность», «предоставил важную информацию» и тесно сотрудничал с агентами ЦРУ. Но за последующие восемнадцать месяцев Энглтон убедил Бэгли, что он был введен в заблуждение. И так, когда‑то верный сторонник Носенко, Бэгли сделался теперь его злейшим противником.

Носенко согласился шпионить на ЦРУ в Москве. Он возвратился в Женеву с советской делегацией по разоружению и встретился со своими вербовщиками из ЦРУ в конце января 1964 года. 3 февраля, в день, когда Комиссия Уоррена заслушала первого свидетеля, он заявил американцам, что хочет немедленно дезертировать, перейти на их сторону. Носенко сказал, что он ознакомился с досье Освальда в КГБ и ничто в этой папке не указывало на какое‑либо участие Советского Союза в убийстве Джона Кеннеди.

Энглтон был уверен, что Носенко лжет. Но такое суждение имело катастрофические последствия.

Носенко выдал массу государственных секретов. Но Энглтон уже для себя решил, что он – часть зловещего советского заговора. Он был уверен, что КГБ давно просочился в ЦРУ на самом высоком уровне. А как иначе можно было объяснить длинный и весьма унылый перечень провальных операций в Албании и на Украине, в Польше и Корее, на Кубе и во Вьетнаме? Не исключено, что обо всех операциях ЦРУ против Советов было хорошо известно Москве. Возможно, ими даже управляли из Москвы. Может быть, Носенко послали, чтобы прикрыть «крота», окопавшегося где‑то внутри ЦРУ. Пример единственно советского перебежчика, которому поверил Энглтон, – Анатолия Голицына, которому психиатры ЦРУ поставили диагноз «клинический параноик», – лишь усугублял опасения Энглтона.

Главная задача Энглтона, как руководителя контрразведки, состояла в том, чтобы защитить ЦРУ и его агентов от противника. Но многое пошло совсем не так, как ему хотелось. В 1959 году был арестован КГБ и впоследствии казнен майор Петр Попов, первый из когда‑либо упоминаемых шпионов ЦРУ в Советском Союзе. Джордж Блейк, британский шпион Москвы, который выдал сведения о Берлинском тоннеле до того, как тот был выкопан, был разоблачен весной 1961 года. Это вынудило ЦРУ считать, что тоннель использовался Советами для дезинформации. Шесть месяцев спустя Хайнц Фельфе, западногерманский коллега Энглтона, был разоблачен как советский шпион, успев причинить огромный ущерб операциям ЦРУ в Германии и Восточной Европе. Спустя всего год Советы арестовали полковника Олега Пеньковского, тайного героя Кубинского ракетного кризиса. Его казнили весной 1962 года.

Потом был Ким Филби. В январе 1963 года главный наставник Энглтона в контрразведке, его старое доверенное лицо, его собутыльник, наконец взял да и сбежал в Москву. Он был тоже разоблачен как советский шпион, служивший на самых высоких уровнях британской разведки. Филби находился под пристальным вниманием в течение двенадцати лет. Еще когда он впервые попал под подозрение, Уолтер Беделл Смит потребовал отчеты от каждого, кто имел с ним дело или был как‑то связан. Билл Харви категорически заявил, что Филби – советский агент. Джим Энглтон – столь же категорически – что такого не может быть!

Весной 1964 года, после череды сокрушительных провалов, Энгл тон жаждал возмездия. Он считал, что если ЦРУ удастся раскусить Носенко, то будет разоблачен советский заговор и заодно раскрыто убийство Кеннеди.

Хелмс обозначил проблему во время дачи показаний перед конгрессом, которые были рассекречены в 1998 году:

Г‑н Хелмс. Если информация, которую Носенко предоставил об Освальде, была верна, то она привела к определенному заключению о самом Освальде и его отношениях с советскими властями. Если она некорректна, если передавал ее правительству Соединенных Штатов – по указке советских служб, то это ведет к совершенно другому различному заключению… Если бы было установлено, без каких‑либо сомнений, что он лгал и поэтому косвенно Освальд являлся агентом КГБ, то я склонен считать, что последствия – не для ЦРУ или ФБР, а именно для президента Соединенных Штатов и конгресса Соединенных Штатов – были бы поистине катастрофическими.

Вопрос. Вы можете выражаться более определенно?

Г‑н Хелмс. Да, могу. Иными словами, советское правительство распорядилось совершить покушение на президента Кеннеди.

Таковы были ставки. В апреле 1964 года, с одобрения генерального прокурора Роберта Ф. Кеннеди, ЦРУ устроило для Носенко одиночное заключение, сначала на конспиративной квартире ЦРУ, а затем в Кемп‑Пири, учебно‑тренировочном лагере ЦРУ в окрестностях Уильямсбурга, штат Вирджиния. Под арестом Носенко испытал на себе такое же обращение, как и его соотечественники в ГУЛАГе. Пища была скудной, состоящей из некрепкого чая и каши; свет исходил от единственной тусклой лампочки, горевшей круглосуточно; и никаких сокамерников. «Я сильно недоедал и все время был голоден, – рассказывал Носенко, давая показания, которые были рассекречены в 2001 году. – Мне не с кем было даже поговорить. Нельзя было читать. Нельзя курить. Мне даже не хватало свежего воздуха».

Его показания были удивительным образом похожи на показания узников, схваченных ЦРУ после сентябрьских событий 2001 года: «Охранники схватили меня, завязали глаза, надели наручники, посадили в автомобиль, отвезли в аэропорт и посадили на самолет, – сказал он. – Меня перевезли в другое место, где поместили в бетонную камеру с зарешеченной дверью. В камере стояла только стальная кровать с матрацем». Носенко подвергался психологическому запугиванию и физическим трудностям в течение еще трех лет. Магнитофонная лента с записью допросов, проведенных Теннентом Бэгли в тюремной камере ЦРУ, была сохранена в архивах агентства. Носенко низким голосом умоляет по‑русски: «От всей души… от всей души… Прошу вас поверить мне». Бэгли кричит ему в ответ по‑английски: «Ерунда! Чушь!» За свою работу Бэгли назначили заместителем начальника Советского отдела и наградили медалью «За заслуги в разведке», которую вручил Ричард Хелмс.

В конце лета 1964 года задача отчетности перед Комиссией Уоррена по делу Юрия Носенко перешла к Хелмсу. Это было до крайности деликатное дело. За несколько дней до того, как Комиссия завершила свою работу, Хелмс сообщил председателю Комиссии, что ЦРУ не может принять протесты Москвы о непричастности к убийству американского президента. Эрл Уоррен не был доволен подобным развитием событий. В заключительном отчете Комиссии о Юрии Носенко не упоминалось.

Хелмс и сам начал опасаться последствий лишения свободы Юрия Носенко. «Я отдавал себе отчет, что мы не можем держать его в длительном заточении, тем более что это прямо противоречит законам Соединенных Штатов, – сказал он. – Бог знает, что могло произойти, если бы у нас сейчас возникла сопоставимая ситуация; потому что законы вроде бы не изменились, а я понятия не имею, как вы поступаете с людьми вроде Носенко. В то время мы ждали указаний от министерства юстиции. Было очевидно, что мы держим Носенко в нарушение существующего законодательства, но что мы должны были с ним делать? Хорошо, вот взяли бы да освободили его, а потом, скажем год спустя, нам сказали бы: «Ну‑ну, ребятки, и хватило же у вас ума так поступить. Ведь этот человек был единственной ниточкой к убийце президента Кеннеди!»

Для дальнейших допросов Носенко ЦРУ выделило другую команду следователей. Те наконец решили, что русский говорит правду. Юрий Носенко был освобожден через пять лет после своего бегства в США, ему выплатили 80 тысяч долларов, выдали новые документы и поместили на «баланс» ЦРУ.

Но Энглтон и люди его круга так и не закрыли это дело. Их поиск предателя внутри ЦРУ нанес тяжелый удар по Советскому отделу. Охота на «крота» началась с преследования сотрудников со славянскими фамилиями. Постепенно, по цепочке субординации, дело дошло до шефа Советского отдела. Это парализовало операции ЦРУ в России на долгие десять лет. Активная деятельность на этом поприще возобновилась лишь в 1970‑х годах.

В течение двадцати пяти лет после перехода Носенко ЦРУ изо всех сил пыталось получше «оформить» последнюю главу его истории. В целом было проведено семь крупных расследований. Носенко был сначала признан виновным, потом реабилитирован, затем повторно обвинен, пока этому затянувшемуся делу не положил конец агент ЦРУ Рич Хьюер. Поначалу Хьюер, как и другие, был твердым сторонником идеи крупного заговора КГБ против ЦРУ, в котором ключевую роль играл Юрий Носенко. Но потом он тщательно взвесил все то, что Носенко в итоге передал Соединенным Штатам. Русский шпион указал имена и дал необходимые наводки, примерно на 200 иностранцев и 238 американцев, к которым проявлял интерес КГБ. Он перечислил имена приблизительно 300 советских агентов разведки и их связных за границей, а также около 2 тысяч офицеров КГБ. Он точно указал местоположение 52 скрытых микрофонов, которые Советы разместили в здании американского посольства в Москве. Он предоставил ЦРУ сведения о том, как Советы хотели шантажировать иностранных дипломатов и журналистов. Чтобы поверить в идею заговора, нужно было принять следующее: во‑первых, что Москва решила сбыть всю эту информацию, чтобы защитить одного‑единственного «крота», проникшего в высшие эшелоны ЦРУ. Во‑вторых, что все коммунистические перебежчики – фактически агенты КГБ. В‑третьих, что огромный советский аппарат разведки существовал исключительно для того, чтобы вводить в заблуждение Соединенные Штаты. И последнее, что за убийством Джона Кеннеди лежит тщательно продуманный коммунистический заговор.

Для Ричарда Хелмса это дело так и осталось открытой книгой. Он говорил, что все прояснится лишь после того, как советские и кубинские разведывательные службы рассекретят часть своих досье. Либо убийство Джона Кеннеди – дело рук душевнобольного бродяги со снайперской винтовкой, либо истина намного глубже и страшнее. Как выразился Линдон Джонсон в конце своего президентства, «Кеннеди очень хотел добраться до Кастро, но Кастро добрался до него первым».

Date: 2015-06-05; view: 444; Нарушение авторских прав