Город Ходжалы

Этого не должно было случиться. Но это случилось.

Двадцатый век если что-то и показал, так только то, сколь малый след в душах людей оставили предыдущие девятнадцать веков. Ничего не изменилось, и крик «распни его» несется со всех сторон, усиленный громкоговорителями.

Когда-то давно эти два народа жили в единой стране. Когда-то давно эти два народа жили в мире – не раз и не два офицеры с той и с другой стороны ночью встречались на нейтральной территории, пили водку и плакали, вспоминая Баку или Ереван. Ведь от одного до другого – несколько часов пути на машине, и если хочешь повидать друга, можно просто сесть в машину и приехать. И тебя там встретят лепешкой и веселым смехом, а не автоматной очередью в лицо.

Потом эти народы – азербайджанцы и армяне – перестали жить в мире. Можно обвинить в этом советников Горбачева академиков Аганбегяна и Ситаряна, можно обвинить в этом Гейдара Алиева. Но стоит ли обвинять, ведь произошло то, что произошло, и трагедия Сумгаита отлилась куда более страшной трагедией Ходжалы. Город просто казнили.

Ходжалы, город, расположенный в западной части Азербайджана с населением около семи тысяч человек, располагался в десяти километрах юго-восточнее от Ханкенди, на гряде Карабахских гор. Ходжалы находится на стратегически важной дороге Агдам – Шуша, вот почему обеим сторонам контроль над этим городом был принципиально важен. Здесь же имелся аэропорт, единственный в Карабахе. Город обороняли милиционные силы азербайджанцев и части национальной армии, кадровых частей бывшей Советской армии там не было.

Город Ходжалы с октября девяносто первого года находился в армянской блокаде. Тридцатого октября девяносто первого было прекращено автомобильное сообщение, и единственным видом транспорта оставался лишь вертолет. Последний гражданский вертолет прилетел в Ходжалы двадцать восьмого января, а после того, как был сбит гражданский вертолет над городом Шуша, в котором находились сорок человек, – было прекращено и воздушное сообщение. Со второго января в город не подавалось электричество. Город жил и держался только лишь благодаря мужеству населения и героизму его защитников.

Подготовка к наступлению была начата вечером двадцать пятого февраля, когда боевая техника триста шестьдесят шестого степанакертского полка начала выходить на боевые позиции вокруг города. При этом было даже непонятно, кто отдал приказ триста шестьдесят шестому полку – потом было объявлено, что сам полк был расформирован, но военнослужащие армянской национальности отказались демобилизоваться и захватили оружие целого полка. Сомнительно, если, по данным российской стороны, армян в полку было всего сто шесть человек. Армянские ополченцы понимали, что без поддержки кадровых частей армии город не взять. Штурм города начался с двухчасового артобстрела, который осуществлялся при помощи танков, БТР и градобойных установок «Алазань», типичного средства огневой поддержки кавказских войн начала девяностых. Ходжалы был блокирован с трех сторон, и поэтому люди пытались спастись в Аскеранском направлении, где якобы был открыт коридор. Но вскоре стало ясно, что это была ловушка. Около села Нахчеваник армянские формирования открыли огонь по безоружным людям. Именно в ложбине Аскеран – Нахчеваник многие из детей и женщин, пожилых мужчин, стремившихся пробиться через леса и горные перевалы, обмороженные и обессилевшие, стали жертвой беспрецедентной жестокости, проявленной со стороны армянских вооруженных формирований.

Цифры потерь среди гражданского населения разнятся. Кому-то удалось уйти из города до того, как началось все это, плюс в городе жили не только азербайджанцы, но и армяне и жители других национальностей и все они, особенно армяне, покинули город до этого. Но факт остается фактом – семитысячный город к моменту его взятия полностью опустел. Живых там уже не было…

Так получилось, что Гагик Бабаян в этом не участвовал – но в Ходжалы был. Находясь в разведывательном поиске в новогодние дни, он простудился и простудился до воспаления легких, а еще он обморозил себе и руки и ноги. Его эвакуировали в Степанакерт, в госпиталь. Едва поправившись, он украл свою одежду и без разрешения врачей сбежал из госпиталя. Без денег, без еды – он пошел на дорогу для того, чтобы поймать попутную машину и доехать до расположения армии. Там отправят куда надо.

Уже темнело, шел снег – точнее, он то шел, то переставал идти, вся местность была устлана мокрой белой пеленой, а мокрый снег, как известно, в разы хуже сухого. Притопывая на месте, Гагик Бабаян уже пожалел, что сбежал из госпиталя, и уже намеревался отправиться обратно в лечебное учреждение – как вдруг заслышал надрывное, натужное бормотание двигателя и заметил свет фар, с трудом пробивающих сырую, мутную мглу. Решив в последний раз попытать счастья, он вышел к дороге – и ему улыбнулась удача, рядом остановился военный «уазик-буханка» без номеров, распространяя вокруг себя непередаваемый аромат коньячного спирта[94].

Резко хлопнула дверь. Гагик напружинился, готовый прыгнуть в темноту. Он знал, что у азеров есть разведгруппы из русских и даже армян, и их можно встретить на любой дороге этой непризнанной, воюющей уже в открытую республики.

– Армян? – Голос был гортанный, резкий, вроде свой.

– Армян.

– Фамилия?

– Бабаян.

– Куда надо?

– В армию. Я из госпиталя…

Гагик уже понял, что это свои. Кто-то из офицеров. Разведчики азеров уже открыли бы по нему огонь.

– Садись… Вон туда.

В машине было четверо офицеров в звании до подполковника включительно, и канистра, понятно с чем. Когда Гагик сел в машину – один из офицеров сзади, усатый, небритый, едущий на каких-то ящиках, уже прикладывался к этой канистре, кадык ходил ходуном на его заросшем черной, неопрятной щетиной горле. Гагик выглядел не лучше – но если бы знал, в машину не сел бы. Коньяком в машине пахло так, что хоть топор вешай, водитель тоже выглядел веселым, а карабахские дороги опасны, особенно ночью и в снег. Сам не заметишь, как слетишь и свернешь шею – а у этой компании окончить свои дни где-нибудь в ущелье шансы были весьма велики…

– Будешь? – Офицер простецки протянул ополовиненную канистру ему.

Гагик не отказался, принял канистру, судя по весу, уже ополовиненную (это десять литров на четверых, ни хрена себе!), хлебнул раз, потом еще раз – он замерз, и ему надо было согреться. Но напиваться тоже нельзя – если в дороге заглохнет мотор и все будут пьяными – утром будет пять трупов. Коньяк огненным шаром провалился в желудок, заслезились глаза. Потом Гагик отцепил пустую флягу, показал взглядом на нее офицеру.

– Можно?

Офицер махнул рукой:

– Лей, батоно, лей… Тут добра этого…

Не договорив фразу, он вдруг захрапел.

– Вот ведь грузин, в ж… резин… – сказал еще один офицер, сидевший у двери, тот выглядел потрезвее, придерживал автомат, – он как дырчик[95], на спирту работает.

– Не, грузин – в ж… дыра, – со смешком послышалось с переднего сиденья, – что спереди вливается, сзади выливается.

– Вай, Армен, я все слышу, – сообщил неизвестно как здесь оказавшийся грузинский офицер, не открывая глаз и, что самое удивительное, продолжая храпеть.

– Слышь, слышь. Вот приедем на место, там ты и не такое услышишь. Там тебе Асланян таких вставит – мигом протрезвеешь!

Гагик в этот момент закончил наполнять фляжку. Процесс этот был муторный, надо было лить тонкой струйкой и при этом каким-то образом умудряться попадать в неширокую горловину фляги, и это в движущейся машине.

– А куда едем? – спросил Гагик, которому от двух больших глотков коньяка на голодный желудок захорошело едва ли не больше, чем офицерам, которые явно ехали от стола.

– Военный тайна хочет знать! – сообщил тот же самый грузин.

– Да какой военный тайна… – сказал один из офицеров, судя по всему, более трезвый, чем другие, – тайна тоже. Ты откуда, парень?

– Из разведгруппы, – Гагик не стал уточнять.

– Дело хорошее. Гиви вон танкист, хотя танкист из него как… А мы артиллеристы. Мы в Ходжалы едем.

– А что там?

– Давно в больничке кантуешься? – спросил офицер.

– Да уж больше месяца.

– Э… брат, так ты ничего не знаешь. Ходжалы вчера взяли, сегодня зачистка идет. Нас туда вызвали, наверное, и твои там.

– Азэров там режут, да… – сообщил Гиви, свистя носом.

Никто особо внимания не обратил – пьяный он и есть пьяный.

Перед Ходжалы офицеры остановили машину. Долго блевали на обочину – перепились до такой степени, что один из офицеров, тот самый Гиви, оставил в салоне «АКС-74У». Он, оказывается, сидел на нем всю дорогу! Вот уж воистину – пьяному море по колено. Гагик мог срезать автоматной очередью всех четверых – но это явно были свои. И тем не менее ему было неприятно смотреть на этих явно тыловых «танкистов» и «артиллеристов».

Город Ходжалы уже отгорел, хотя было видно, что совсем недавно здесь был жестокий бой. Разрушенные обстрелом дома щерились оскалом выбитых окон, перекопанная, перепаханная снарядами, раскисшая дорога скользила под ногами.

В местной школе, где был временный штаб армянских сил самообороны, было шумно, весело, как всегда бывает после победы. Кто-то входил и выходил, шумели рации, подъезжали и отъезжали машины, на дверях стоял солдат в каске с азербайджанским флажком, с пулеметом ПК и еле стоящий на ногах. Документы он ни у кого не проверил…

Едва зайдя, в районе раздевалки, Гагик в калейдоскопе спешащих людей наткнулся на знакомое лицо.

– Товарищ капитан!

Капитан Мкртчян, который командовал группой, остановился, недоуменно посмотрел на худющего, косматого парня. Потом его лицо осветила улыбка узнавания, он и сам был небрит уже который день.

– Бабаян?

– Так точно. Прибыл для дальнейшей службы.

– Тебя чо там, не кормили в госпитале? Пойдем-ка…

Капитан завел Гагика в комнату, где когда-то учились дети. Теперь доска была сорвана и на ней, положенной в углу на пол, лежал чей-то спальник, вся мебель частично вынесена, частично свалена в угол, на полу – нанесенный сотнями грязных ботинок толстый слой жирной, липкой грязи. На стене – со старенького портрета с ужасом смотрели на это Владимир Ильич Ленин, Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

Капитан втянул воздух, потом протянул руку:

– Давай.

Гагик отстегнул флягу, протянул ее командиру. Тот взял, оценил на руке вес, приложился пару раз, солидно так. Вернул остатки Гагику.

– Живой?

– Нормально…

– Значит, группа сейчас в поле, но тебя добросят. Иди – спортзал там, вон туда идти. Поставят на довольствие, ствол выдадут. Скажи – от меня, там по тылу человек работает, в одной группе в институте учились. Спать хочешь?

– Да как…

– Тогда в бэтээре поспишь. Сходи в столовку, пожри – и через час у главного входа. Там бэтээр будет стоять, на нем доедем. И форму, форму смени, пусть Аслан новую выдаст, не жмотится.

– Есть…

Через час Гагик Бабаян, сытый, в новенькой форме, с новеньким «АК-74» (положение со снабжением медленно, но верно улучшалось) вышел к главному входу, где матерились по-русски и где попыхивал острым, бензиновым дымом старый семидесятый бэтээр. Все полезли на броню, Гагик протиснулся в десант, там лежали какие-то мешки. Уснул, еще когда не успели толком тронуться.

Они приехали, когда все уже было кончено – опоздали. Темнота, куски поля, выхватываемые светом мощных, электрических фонарей, и голоса в темноте. Свои, родные, армянские гортанные голоса…

А еще там пахло кровью. Гагик понял это, когда только вылез из бронетранспортера.

– Строиться! – крикнул кто-то.

Гагик не услышал команды. Забросив за спину автомат, он сошел с дороги и пошел в поле. Споткнулся обо что-то, включил фонарь – труп. Повел дальше лучом – еще один и еще. Трупов было столько, что их невозможно было и сосчитать.

И тогда боец армянской разведгруппы Гагик Бабаян сел прямо в снег у трупа, о который он споткнулся, и сказал:

– Прости, отец…

И заплакал.

И плакал до тех пор, пока к нему не подошел капитан Мкртчян. Постоял немного рядом, а потом жестко, как кнутом хлестнул – спросил:

– А ты думал – как?

Ретроспектива /продолжение/