Часть 2 Избранные статьи Людвига Бинсвангера 7 page

Стремясь к пониманию экзистенциального априори как «универсалии, обладающей властью», мы обнаружили, что эта власть находится не в универсалии и не в «я», а в Dasein. Выражаемое как особый вид универсалии, трансцендентальная категория, экзистенциальное априори указывает не на идею или правило, а на существование, существование, которое является трансцендентально априорным по отношению к разделению «я»/не-«я» в опыте. Представляя собой конкретное проявление заботы, оно должно одинаково поддаваться выражению в каждом возможном аспекте мира Dasein. Например, непрерывность можно равным образом понимать и применять в отношении времени (непрерывность события в противоположность внезапному и неожиданному), пространства (смежность), Mitwelt (связи, например, связи вследствие эдипова комплекса, непрерывность взаимоотношений), Eigenwelt («внутренняя» целостность, последовательность чувств, переживаний). Для «анального эротика», чьим экзистенциальным априори может быть катего-

^2Ц Binswanger, Schizophrenie (Pfullingen, 1957), S. 464.

Символ 6 психоанализе и Daseinsanalyse 71

рия наполнения-пустоты, мы имеем время, которое заполняется или тратится; пространственное наполнение емкости рук или денежных мешков или наполнение тела во время еды, как в случае с Эллен Вест; в Mitwelt — открытость людям или ее отсутствие; в Eigenwelt — снова проблема поглощения пищи или запасания для себя.

Это экзистенциальное априори есть, таким образом, поистине «общая универсалия» — это смысловая матрица, в рамках которой обе части символического уравнения приобретают значимость для индивидуума. Как же, в таком случае, Daseinsanalyse толкует символы и сновидения? В действительности, он не «толкует» символы, а, скорее, намечает границы круга для клинического, научного толкования (редукции):

Однако то, что экзистенциально-аналитическое толкование может наметить границы круга для того, что может быть истолковано с точки зрения психоанализа в сновидении, становится очевидно, когда мы видим, как психоанализ рассмотрел бы это сновидение. Тогда обнаруживается, что психоаналитические толкования — это особые [фрейдистские] толкования символов на основе фундаментального экзистенциально-аналитического понимания ²⁵.

Хорошо известно, что в сновидениях полет и падение часто проявляются как парение или опускание наших собственных тел. Иногда думают, что эти сны о полете и падении связаны с состоянием тела, в особенности с дыханием, и в таком случае мы имеем дело с так называемыми телесно-стимулированными снами, иногда — что они связаны с эротическими настроениями или чисто сексуальными желаниями. И то, и другое возможно, и мы не хотим ставить под сомнение ни одно из предположений, т. к. в нашем случае это вопрос раскрытия априорной структуры, для которой телесные стимулы (и схема тела вообще), так же как и эротико-сексуальные темы — это особые, вторичные содержания ²⁶.

Общая универсалия, которую раскрывает психоанализ, совершенно иного рода. Во-первых, обычно это универсалия, которая имеет основную связь только с одной областью человеческого существования. Когда, например, говорят, что нож — символ фаллоса, психоаналитик слишком часто довольствуется подтверждением этого толкования теоретически, просто указывая на сходство формы. В таком случае, конечно, он должен искать основание того, почему именно этот пациент использовал нож, а не, скажем, здание или змею, в качестве фаллического символа. По мере того, как дело продвигается далее и его знание о пациенте становится глубже, он может прийти к заключению, что нож — символ фаллоса, потому что это орудие агрессии. Агрессия, однако, как ее обычно понимают (в «общественной реальности»), означает склонность причинять вред другому и поэтому относится главным образом только к одному модусу бытия Dasein, бытию-с-другими, и, следовательно, только к одному аспекту всего мира индивидуума, Mitwelt. Было бы трудно понять агрессию как конституирующую тенденцию, скажем, отношения человека к его будущему или его отношения к самому себе, воплощающегося в его отноше-

²⁵ Binswanger, «The Case of Ellen West», op. cit., p. 323.

²⁶ Бинсвангер, «Сон и существование», с. 200 данной книги.

72 Критическое введение в экзистенциальный психоанализ А. Бинсватера

нии к смерти. И безусловно, кажется, нет очевидного способа выразить агрессию с точки зрения времени и пространства, не привлекая так или иначе представления, вытекающие из понятия бытия-с-другими. Таким образом, полное «значение» символа заранее ослабляется ограничением его контекста только до одного аспекта мира пациента.

Второй и, по крайней мере,_в равной степени важный вопрос касается значения этих психоаналитически установленных общих универсалий: то есть вопрос об их значении в мире пациента. Феноменолог спросит, например, что значит «агрессия» в мире этого индивидуума? Его ответ не будет заключаться в установлении связи между тем, что обычно считается агрессивным поведением, и постулируемым стремлением, которое подавлено, сублимировано или направлено в другое русло в равной степени постулируемым подсознательным динамизмом. Для феноменолога «причинить вред другому» не сводимо в конечном счете к трансиндивидуалистическому инстинкту, такому как «инстинкт смерти». Скорее, «причинение вреда другому» раскроет свой смысл только в связи с экзистенциальным априори индивидуума. В упомянутом выше случае, например, где экзистенциальным априори была всеобщая непрерывность-дискретность, причинение вреда другому скорее могло быть способом предотвратить угрожающий разрыв в непрерывности, нежели сублимированным сексуальным желанием или желанием смерти. Более того, то, что составляет «вред другому» для индивидуума, может варьироваться. «Психотик», который подрывает власть служащих больницы тем, что определенным образом завязывает свои шнурки на ботинках, настолько же агрессивен, что и маниакальный больной, который швыряет предметы в медсестер.

Универсалии, такие как «агрессия», «обладание» или «подчинение», либо сводятся в психоаналитической теории к естественно-научной системе отсчета и поглощаются системой объяснения, в этом случае они уже больше не являются общими универсалиями, которые мы ищем; или они распадаются на переменные, которые сами требуют соотнесения с другой универсалией, чтобы можно было понять их смысл. Экзистенциальное априори можно рассматривать как третье звено, связывающее общую универсалию, скажем, агрессию, с двумя объектами, отнесенными к категории агрессии (например, фаллос и нож). Фаллос и нож являются символами агрессии постольку, поскольку они являются орудиями для агрессии. Но реальность, частью которой они являются, — это проект мира пациента, и ключ к этому проекту мира лежит в раскрытии экзистенциального априори. Сама агрессия должна пониматься в контексте проекта мира, управляемого экзистенциальным априори.

Как только раскрыто это экзистенциальное априори, «намечена граница круга» для редуцирующего, систематического толкования и диагноза. То есть, как только представлена смысловая матрица индивидуума, та, которая является основанием его переживания мира, можно объяснить особый способ, каким эта матрица «наполняется». Например, то, что чрезмерно сильная связь с матерью в детстве является причиной постоянных приступов страха в более поздней жизни, можно сказать

Символ 6 психоанализе и Daseinsanalyse 73

только после того, как обнаружено то, что в первую очередь делает возможной чрезмерно сильную связь. Здесь акцент, нужно подчеркнуть это, не в прошлом. Экзистенциальное априори — это то, что делает возможной эту чрезмерно сильную связь с матерью, а не то, что делало ее возможной. Психоанализ будет говорить о последовательности переживаний: желания инцеста, страх кастрации, приводящие к сильной связи вследствие эдипова комплекса, позже приводящие к страху, и так далее. Daseinsanalyse, с другой стороны, говорит о переживании последовательности: вся причинная цепь психоанализа возможна только в силу экзистенциального априори.

Обратимость / Обращаясь теперь ко второму аспекту психоаналитического символизма, а именно, необратимости символического уравнения, нужно искать ее raison d'être (разумное основание, смысл (фр.). — Прим. перев.) не далее, чем в самой природе научного метода, как он применяется в психоанализе. Понятия сводимого и несводимого, которые обсуждались в предыдущей главе, заставили бы нас ожидать такую необратимость. Вытесненное, инстинкты, первичные потребности составляют наиболее «реальное», несводимое; в то время как сознательный образ, символ — это то, что нужно редуцировать, объяснять, толковать. Во всех случаях психоаналитического толкования и объяснения мы обнаруживаем, что то, что мы обрисовали как меньший круг психоанализа, служит гранью, за которую объяснение не выходит. Daseinsanalyse, с другой стороны, не может признать такую однонаправленную связь. То, что психоанализ называет символом, для Daseinsanalyse такая же основная реальность, как и «вытесненное» или символизируемое. Полное значение символа (явное сновидение и вербальные структуры) в мире индивидуума определяет значение символизируемого не только для аналитика в его попытках истолковать символ, но и для самого индивидуума.

Если говорят, что нож — символ фаллоса, понять пациента не удается, когда далее не задан вопрос: что означает фаллос для индивидуума? Нужно представить полное феноменальное значение ножа в мире пациента, прежде чем аналитик сможет понять, что означает фаллос для пациента. В психоанализе, однако, вопрос стоит: что означает нож? И ответ (фаллос) предполагает, что все смысловое направление проистекает из биологической потребности. Это игнорирует ту возможность, что эти биологические потребности сами опутаны большей смысловой матрицей и, следовательно, сами направлены на что-то вне себя. Это также, если аналитик не проявляет осторожность, предполагает фиксирован-\ное представление о том, что фаллос означает для любого индивидуума.

Для Daseinsanalyse символ и символизируемое видоизменяют друг друга. Следующий длинный отрывок из работы Босса по анализу сновидений иллюстрирует важный аспект позиции Daseinsanalyse по отношению к символам:

'Фрейд думал, что он нашел несомненное доказательство этой концепции [символики сновидений] в эксперименте Шрёттера (Schroetter). Шрёттер[1912] приказал своим загипнотизированным испытуемым видеть сны о непристой-

74 Критическое введение в экзистенциальный психоанализ А. Бинсвангера

ных сексуальных процессах во время их последующего гипнотического сна. В сновидениях все те вещи, которые Фрейд обозначил как сексуальные символы, появились в уместных местах. Однажды, например, женщине было приказано во время гипноза видеть сны о гомосексуальных отношениях с подругой. В сновидении она встретила эту подругу, несущую чемодан с наклейкой «Только Для Дам». Из этого Шрёттер и Фрейд заключили, что чемодан может только быть символическим образом гениталий подруги.

Однако такое заключение очень неубедительно, поскольку оно не объясняет ни полного значения полового сношения, ни всех оттенков значения чемодана в действительной жизни видевшей это сновидение. Что, если половое сношение значило для нее больше, чем простой контакт половых органов — если, например, мы согласимся с Гербертом Зильберером и Юнгом, которые при известных условиях видят в половом сношении символ связывания и соединения самых различных вещей, даже таких, которые вообще не относятся к сексуальной сфере? Кто, в самом деле, стал бы отрицать, что здоровая сексуальная активность — это не уединенное занятие, она подразумевает соединение двух людей, которых связывает любовь; что это, фактически, составляет самую ее сущность? Таким образом, гипнотизер своим внушением гомосексуальной связи подготовил свою испытуемую к любовным человеческим отношениям, даже несмотря на то, что он ограничил их женщиной. Возможно, по этой причине в сновидении появились не только «символические гениталии», но и весь человек, который был ни чем иным, как эта самая подруга и чемодан. Если багаж только символизировал ее гениталии, тогда почему это был чемодан, a не, например, вечерняя сумочка, которая, без сомнения, более явно относилась бы к эротической сфере? Какая неотъемлемая связь существует между путешествием, на которое безошибочно указывается в этом сновидении, и женскими гениталиями? Ни малейшей. Путешествие, однако, может ближе соединить людей и может также разлучить их. Без сомнения, этот большой чемодан гораздо вероятнее должен был указывать на тот факт, что он содержал много других вещей, кроме тех, которые всего лишь относятся к половым органам: объекты повседневной жизни, возможно, даже книги, дорогие драгоценности и некоторые семейные вещицы на память. Эти вещи были бы не так тесно связаны с гениталиями подруги, как со всей ее личной историей, мыслями и чувствами ²⁷.

То есть, то, что определяет отношение пациентки к чемодану, — это то же самое, что определяет отношение к половому сношению. Это значит не просто то, что значение полового сношения выражается в выборе чемодана в качестве символа, но также то, что половое сношение символизирует смысловой контекст, который можно понять только с помощью полного феноменологического исследования значения чемодана для пациентки.

Джонс, как Флауэрной, пишет, что молнию сначала считали божественным семенем²⁸, что солнце сначала считалось могущественным оком²⁹ — все в полном соответствии с психоаналитическим предположением, что «все символы отражают представления о своем «я» и бли-

²⁷ Medard Boss, The Analysis of Dreams, trans, by Arnold J. Pomerans (New York, 1958), pp. 91—92.

^ Ernest Jones, Papers on Psychoanalysis (New York, 1913), pp. 134—135. ²⁹ Ibid., p. 134.

Символ в психоанализе и Daseinsanalyse 75

жайших кровных родственниках или о феноменах рождения, любви и смерти» ³⁰. Он и другие теоретики психоанализа не могут должным образом рассмотреть такую возможность, что представление о том, что есть, скажем, семя, в такой же степени происходит из отношения первобытного человека к молнии. Это не значит, что первобытное мышление отделяет объект «семя» и бессознательно связывает свои чувства к этому объекту с новым отдельным объектом «молнией». Скорее имеет место то, что для нас, изучающих этот процесс, есть взаимное видоизменение, где отношение первобытного человека к молнии определяет его отношение к семени, также как и наоборот. Психоаналитик может, кроме того, поднять вопрос, почему первобытный человек среди всех природных явлений выбрал молнию как имеющую отношение к семени. Но мы можем законно ответить на этот вопрос вопросом, почему он из всех «телесных» явлений выбрал семя, чтобы связать его с молнией.

Итак, мы вполне можем признать, что все символы имеют отношение к «я», ближайшим кровным родственникам, любви, смерти и рождению — но мы должны добавить, что представление об этих вещах настолько же детерминировано символами, насколько символы детерми-н^;ированы представлением первобытного мышления об этих вещах.

Будучи объяснительной системой, психоанализ не может «пойти так далеко» или, точнее, не может «довольствоваться» таким понятием взаимного видоизменения. Он пытается найти несводимую, основную реальность, с точки зрения которой нужно объяснять другие феномены. Мы видели, что этой основной реальностью, или меньшим кругом, является биологическая концепция инстинкта. Чтобы объяснить или истолковать символы, психоанализ стремится свести символы к инстинктивным компонентам и утверждает, что эти символы символизируют эти инстинктивные основы психической жизни. Мы уже замечали, что смысл, в каком для психоанализа эти символы символизируют инстинктивные основы, сомнителен. Проблема общей универсалии, или основания сходства между символом и символизируемым, как я пытался показать, решается психоаналитической теорией неудовлетворительно. Следовательно, мы должны спросить, нет ли другого смысла, в котором термин «символ» используется психоанализом, смысла, который не имеет необходимого или исходного соотнесения с видом и степенью сходства между символом и символизируемым. Это приводит нас к нашему третьему пункту — вопросу, имеет ли психоанализ дело с символами или со знаками-следствиями.

Знак И СИМВОЛ/Джонс говорит нам, что существует «строгий смысл», \в котором психоанализ употребляет термин «символ» ³¹. По его мнению, характеристиками подлинных символов являются (1) представление бессознательного материала, (2) постоянное значение, (3) независимость от индивидуальных обусловливающих факторов, (4) эволюционная основа, (5) лингвистические связи и (6) филогенетические паралле-

³⁰ Ibid., р. 102.

³¹ Ibid., pp. 87—142.

76 Критическое введение в экзистенциальный психоанализ А. Бинсвангера

ли. Джонс считает, что первая из этих шести характеристик — это, «возможно, характеристика, которая наиболее резко отличает подлинную символику от других процессов, к которым часто применяют это название»³². А ключевая мысль, которую Джонс высказывает, обрисовывая представление бессознательного материала, состоит в том, что «аффект, окружающий идею [символ], находится в состоянии вытеснения»³³. Здесь нужно отметить тот факт, что основное ударение, которое делает Джонс, падает не на соображения о сходстве между символом и символизируемым или на способность символа выражать символизируемое, но скорее на причинно-следственную связь между символизируемым и символом. Короче, основной критерий, который, по Джонсу, определяет подлинный символ, допускает, что отношения между символизируемым и символом могут быть внешними и даже случайными по отношению к неотъемлемой, sui generis (своеобразный (лат.). — Прим. перев.) структуре символизируемого. Критерий Джонса — это критерий прямой причинности, в которой символ дает намек на символизируемое, но не обязательно приводит к представлению о нем.

Очевидно, таким образом, что «строгий смысл», в котором Джонс употребляет термин «символ», — это смысл, обычно придаваемый термину «знак» или, точнее, «знак-следствие». Ференци пишет:

...благоразумнее не допускать, что условия, при которых проявляются символы, идентичны условиям для образования аналогий вообще, но предположить для этого особого вида образования аналогий особые условия или источник — и искать их ³⁴.

Можно заметить, что в любой попытке отыскать неотъемлемые структуры интрапсихической символики поиск некоторого типа причинности должен естественно иметь главное значение. Но очевидно, что это так только там, где значение для индивида понимается как следствие мотивации. Если бы мы ограничились только сознанием, такое утверждение было бы почти абсурдным — мотивация и значение в сознании невероятно переплетаются. Однако, как только мы постулируем такую вещь, как бессознательная мотивация, можно говорить о мотивах, которые имеют место до того, как определенным символическим образам придается значение. Фактически, только когда мы постулируем некоего рода бессознательный психический процесс, мы можем осмысленно задавать вопрос о мотивах индивидуума для восприятия или отношения к образу или событию определенным образом. Если мы ограничимся сознанием, тогда способ, каким индивидуум явно воспринимает или понимает объект, образ или событие, исчерпывает все сомнения относительно его мотивов. Даже больной навязчивым неврозом обладает феноменальным полем значения для его «иррациональных» поступков или страхов. Для сознания сам воспринимаемый объект дает нам «мотивацию» для вос-

³² Ibid., р. 97.

³³ Ibid., р. 97.

³⁴ Ferenczi, Vol. I, p. 278.

Символ в психоанализе и Daseinsanalyse 77

приятия его именно таким образом, каким мы его воспринимаем. Змеи внушают страх, потому что они ядовитые; я люблю эту женщину, потому что она красива, и так далее ³⁵. Полное феноменологическое шелушение (с использованием, кроме всего прочего, метода свободных ассоциаций) моего чувства и понимания змей может обнаружить связи с такими вещами, как секс, связи, которые я категорически не осознавал. Но это не обязательно означает, что мой страх змей мотивирован или вызван тем, что было обнаружено таким образом. Может быть, мой особый страх зметй — представитель большего страха, который глубоко определяет мой характер (или существование). И о страхе змей, и о сопутствующих страхах и желаниях можно сказать, что они символизируют больший страх. Мы могли бы тогда сказать, что змея для меня — символ или, точнее, что мой страх змей — символ.

Однако постольку, поскольку мы стремимся объяснить определенные восприятия, эмоции, образы, а не «просто» раскрыть их полное значение в сознании, нельзя искать законы, которые управляют отношением символа к символизируемому, в сознательной структуре значения образа, как он возникает у индивидуума — то есть он (индивидуум) не может «действительно» объяснить свой страх змей, он может предложить только «рационализации». Объяснительные законы даже не могут быть того же рода, что и те, о которых индивид сознает, что они управляют ассоциациями образов и объектов. Ибо объяснение заключается не в полной разработке значимых феноменов, как они переживаются, но в сведении к элементам и законам, которые являются их необходимым условием. Объяснение не может удовлетвориться количественным увеличением тех компонентов, которые составляют проживаемую и сознательную структуру значимых феноменов, ибо такая разработка поместила бы, теоретически, источник объяснения в источник значимых феноменов, индивидуума. Так как именно это психоанализ a priori не может оставить без своего собственного вмешательства, то ограничивается совокупность самих значимых феноменов, и устанавливается качественно иное основание их бытия. Причинно-следственная связь вполне удовлетворяет этому критерию объяснения. Образ и его значение для индивидуума представляются как следствие силы или «аффекта», который индивидуум не осознает. Ничто в феноменологическом содержании значимых феноменов или их структурных законах (в случае символов, этими законами являются либо сходство между символом и символизируемым, либо способность выражения) не указывает на причину; она «бессознательна».

...раньше были склонны думать, что вещи путают, потому что они похожи; теперь мы знаем, что вещь путают с другой только потому, что для этого имеются определенные мотивы; сходство только обеспечивает этим мотивам возможность функционировать ³⁶.

³⁵ Ср.: D. Snygg and A. W. Combs, «The Phenomenological Approach and the Problem of'Unconscious' Behavior», Journal of Abnormal and Social Psychology, Vol. 45 (1950), pp. 532-538.

³⁶ Ferenczi, Vol. I, p. 281.

78 Критическое введение в экзистенциальный психоанализ А. Бинсвангера

Прежде чем продолжить в этом же духе, целесообразно в контексте этой дискуссии кратко очертить различие между терминами «знак» и «символ». Важно иметь в виду, что здесь мы движемся интрапсихичес-ки— как символ, так и символизируемое, знак и обозначенное «находятся внутри» психики, или, на языке Daseinsanalyse, в Eigenwelt. В науке, литературе, искусстве, религии, Математике и символ, и символизируемое являются, по крайней мере, на вид, внешними для индивидуума, которому они предстают. Пожалуй, в искусстве или религии символ может временами быть субъективным и личным, но символизируемое во все времена выходит за пределы того, что индивидуум считает самим собой. В психологии, однако, символизируемое должно по необходимости рассматриваться как часть «я» или «внутри» психики.

Так вот, что касается различия между знаком и символом, мы видим в литературе разграничение между «простой» аллегорией и символикой. Аллегорию часто отличают от символики по произвольности ее образов; символы, с другой стороны, узнают по их воплощению реальности, символом которой они являются, и участию в ней. Аллегория требует от читателя, чтобы он заранее знал, какое значение представляется; символика, теоретически, несет в себе свое значение. Аллегория — это замещение, символ — выражение. Структура символа, взятая сама по себе, — это, по существу, структура символизируемого. В религии мы осознаем различие между гаданием прорицателя по внутренностям птицы и природным явлением, таким как гром и молния, как символом Бога. В таком случае прорицатель толкует знаки, которые, судя по внешнему виду, не несут значения, которое он им приписывает, в то время как гром и молния являются символом, скажем, силы, благодаря их прямым феноменальным следствиям — разве мы не могли бы сказать даже, что само понятие силы берет начало именно из таких вещей, как гром и молния? В математике мы можем сказать: «пусть P обозначает давление, V — объем, Т — температуру идеального газа». P,V и Т — это знаки или произвольные обозначения. Но уравнение, выражающее факт, что V прямо пропорционально Т и обратно пропорционально Р, просто потому, что оно выражает очевидную фактическую истину, есть символ.

Хотя можно поспорить, что это разграничение знака и символа, о котором говорится выше, зависит от степени знания столкнувшегося с ними индивидуума и что то, что для одного — знак, для другого — символ, суть в том, что такое разграничение на самом деле необходимо делать, не имеет значения, где в конкретных случаях проводится граница. Для всех из приведенных выше соображений о литературе, религии и науке, общее то, что и знаки, и символы указывают на что-то внелично-стное, нечто отличное от столкнувшего с этим индивидуума. Различие между знаком и символом, выраженное с точки зрения феноменологии, состоит в том, что, в то время как символ выражает и напоминает то, символом чего он является, знак указывает на то, от чего он качественно отличается — и, поскольку это так, он, следовательно, не выражает и не может выразить обозначаемое.

Символ в психоанализе и Daseinsanalyse 79

Поэтому мы приходим к выводу, что с точки зрения феноменологии и опыта интрапсихический знак невозможен. То есть невозможно пережить что-либо как знак внутреннего состояния или эмоции. Не имеет смысла внутреннее указание одного состояния или эмоции на другое, если это состояние в некотором отношении не напоминает и не выражает другое. Если «обозначаемое» неизвестно (или «бессознательно»), с точки зрения феноменологии также не имеет смысла говорить о «внутреннем знаке», поскольку, как указывалось выше, обозначаемое должно быть известно или предполагаться, чтобы знак вообще был возможен. Мой страх безобидных котят, который я не могу оправдать, как оправдал бы страх ядовитых змей, постольку поскольку я вижу в нем указание на больший страх, есть, в силу сходства, символическое выражение того большего страха. Психоаналитик может сказать мне, что это «символ» потребности в любви, но я не могу переживать его как таковую, не изменив сам характер моей эмоции страха.

Здесь главное в том, что сущность знака, в отличие от символа, не предполагает смысловую структуру обозначаемого, а только указывает на обозначаемое. Знак служит либо заместителем, либо указателем по отношению к обозначаемому. Во всех случаях функция знака замещается или отменяется присутствием обозначаемого. В этом смысле, знак — это «ступенька» на пути к обозначаемому. Говоря феноменологически, мы исходим из присутствия эмоции, значения или объекта, который представлен интрапсихически — это присутствие переживается индивидуумом. Не может бь^ть переживания интрапсихического знака, потому что то, что должно быть обозначено, всегда уже присутствует.

Можно было бы привести следующий пример в качестве возражения: я поднимаюсь по ступенькам странного дома, и прежде чем войти в одну из комнат, я замечаю, что мои ладони вспотели, сердце бьется быстрее, в горле пересохло. Разве это не знаки интрапсихического феномена — страха? Нам нет необходимости вдаваться в сложности теории эмоций Джеймса-Ланге, чтобы опровергнуть это возражение. Состояние моих ладоней, сердцебиение и горло — это не интрапсихические феномены, потому что то, каким образом сформулировано это возражение, предполагает положение, в котором тело наблюдается как отличное от «психики». Переживая страх, мы не переживаем знаки страха, знаки, которые качественно иного рода, чем то, что они обозначают. Допустим, однако, что я, входя в тот же самый дом, услышал шорох наверху лестницы и я боюсь привидения, разбойника и т. д. Страх привидения в этом случае представляет больший, более общий страх этого странного дома — но он выражает его, он напоминает реальность, которую он представля-/ ет; он символизирует его.

Возвращаясь теперь к основному течению нашей дискуссии, мы вспоминаем, что «фрейдовский символ есть по существу и по определению следствие того, что он символизирует» ³⁷. Мы тающее вспоминаем, что причинно-следственная связь вполне удовлетворяет крите-

³⁷ Dalbiez, Vol. Π, ρ. 102.

80 Критическое введение в экзистенциальный психоанализ Л. БинсваШера

риям объяснительной системы, в которой феноменальные, переживаемые смысловые содержания должны быть сведены к чему-то качественно иному, причем в случае психоанализа это что-то — подавленный инстинктивный аффект. Из проведенного выше разграничения, касающегося различия между знаком и символом, а именно, что знак качественно отличается от обозначаемого, мы видим, что психоанализ неизбежно будет иметь дело в основном со знаками-следствиями, нежели с символами, постольку поскольку он объясняет мир пациента. То, что с точки зрения феноменологии является символом, с точки зрения науки является знаком.

Я попытался показать феноменологическую невозможность интра-психических знаков, но это не означает их научной невозможности. С точки зрения объяснительной системы, интрапсихический знак вполне возможен — до тех пор, пока не утверждается, что знак переживается как таковой. Мы понимаем термин «интрапсихический знак» как относящийся к случаю, когда и знак, и обозначаемое находятся «внутри» «я». Следовательно, должен существовать аспект или часть «я», которая в принципе не доступна опыту — бессознательное, где и следует искать обозначаемое.

IV

Date: 2015-06-08; view: 599; Нарушение авторских прав