Мой диагноз

Вот так представлялись выдвигаемые против меня обвинения. Но обо всем этом я узнала только теперь – прошло более, чем пять лет. Тогда мне говорили об отклонениях в характере.

Мне пришлось завести адвоката, который помог вытащить из больницы мои карточки; мне нужно было ознакомиться с рубрикой «32а» в формуляре А1 «Истории болезни», а также с рубрикой G в «Карточке выписки на временные визиты», а также с рубрикой В в части IV «Истории болезни», после этого пришлось отыскать в библиотеке экземпляр учебника Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, заглянуть в раздел о расстройствах личности и прочитать, что же, на самом деле, обо мне тогда думали.

Это довольно удачный образ моей личности, когда мне было восемнадцать лет, если только не считать неосторожной еды на автомобиле и жадности во время еды. Удачный, но не полный. Понятное дело, что авторы исследования и не собирались выписывать полный образ. Это даже не исследование клинического случая. Скорее всего, это собрание указаний и обобщений, позволяющих характеризовать болезнь.

Меня подмывает завалить к чертовой матери всю эту теорию, но меня могли бы вновь осудить в «отрицании очевидных фактов», просто в «сопротивлении» и так далее.

Все, что я могу сделать, это сделать собственное описание: сделать свои собственные комментарии к поставленному мне диагнозу.

«…Неуверенное отношение к нескольким жизненным проблемам, таких, например, как образ самого себя, сексуальная ориентация, постановка долгосрочных целей, формирование профессиональной карьеры, отбор приятелей и любовников или же любовниц…» Эта последняя фраза мне ужасно понравилась. Ее неуклюжесть («отбор», видимо, лишнее слово) здесь становится сутью и прибавляет значения. Меня всегда мучит неуверенность. Может ли данный человек быть приятелем или любовником, которого мне и в самом деле хотелось бы для себя выбрать? Такой вопрос я задаю себе всегда, когда знакомлюсь с новым человеком. Очаровательный, но тривиальный; добросердечный, но излишне нудноватый, излишне уделяет внимание внешности; привлекательный, только на него, наверняка, нельзя положиться, и так далее… Как мне кажется, у меня собственный удел среди тех, на которых нельзя положиться. Есть ли у кого‑нибудь удел побольше? Сколько людей нужно собрать, чтобы их удел был больше моего?

Меньше, чем в случае кого‑либо, которому никогда не говорили, что у него личность пограничного типа?

И вот тут‑то и сидит суть моей проблемы.

Если бы мой диагноз говорил о двухполюсной болезни, то всю эту историю и меня саму можно было бы рассматривать совершенно иначе. Ведь это только вопрос химии, сказал бы ты себе, маниакально‑депрессивный синдром, карбонат лития – и все. Меня саму, как личность, в какой‑то степени, нельзя было бы обвинять. А вот шизофрения – о, тут по спине покатился бы холодный пот. Как бы там ни было, это уже настоящее сумасшествие. Ведь нельзя «излечиться» от шизофрении. Тебе бы пришлось долго размышлять над тем, сколько из того, что я рассказываю, правды, а сколько фантазии.

Понятно, я упрощаю. Но эти слова на всем кладут свою тень. То, что я находилась в закрытом отделении, тоже ложит свою тень на всем.

А чем, собственно, является пограничное состояние личности?

Похоже на то, что это станция по пути от невроза к психозу. Надломленная, но еще не расчлененная психе. Хотя, если процитировать моего постмелвиновского психиатра: «Так называют людей, разочарованных в стиле жизни».

Он мог сказать подобное, потому что он врач. Мне бы никто не поверил.

Некий аналитик, которого я знаю много лет, как‑то сказал: «Фрейд и круг его учеников предполагали, что все люди – это истерики, затем, в пятидесятые годы, считалось, будто люди – это психоневротики; в последнее же время говорится, что все обладают пограничным типом личности».

Когда я отправилась в библиотеку на углу улицы, чтобы проверить в учебнике, что пишут о моем диагнозе, мне пришло в голову, что лет через двадцать пять я ничего по этой теме, возможно, и не найду. Из подобных книжек выбрасывают различные вещи, например, был выброшен гомосексуализм. Еще не так давно многие из моих приятелей были бы в такую книжку вписаны. Ну что ж, хотя их случаи сегодня уже не рассматриваются – мой до сих пор имеется. Но, возможно, лет через двадцать пять в подобного рода пособиях не будет следа и от моего случая.

«… Нестабильность образа собственного „я“, межперсональных отношений и отношений […] неуверенность по отношению […] постановки для себя долгосрочных целей или формирования профессиональной карьеры…» Но разве точно так же нельзя описать и период созревания? Неулыбчивая, пугливая, с переменным характером, капризничающая, все время ставящая какие‑то требования: короче говоря, невыносимая особа.

«…Угрозы покончить с собой или покалечить самого себя, формулируемые с помощью жестов или поведения (например, с помощью расцарапывания кожи на руке)». Здесь я немного пропустила в тексте, но когда сидела в библиотеке на полу и читала книжку, именно это предложение более всего ошеломило меня. Расцарапывание руки! Ну вот, а я была уверена, что сама это придумала. А точнее, я колотила собственную руку.

Именно в этом месте люди перестают меня понимать. За такие штучки как раз и отправляются в закрытое отделение. Хотя никто и не знал, что я это делала. Никому не говорила, вот только теперь.

У меня был складной лежак. В шестидесятые годы в Кембридже у всех были складные лежаки. Металлические конструкции перевернутого лежака идеально годились для того, чтобы колотить по ним рукой. Я уже пробовала разбивать пепельницы и ходить босиком по острым обломкам, но никогда у меня не доставало храбрости наступать на них всем своим весом. Вот колотить руку – постепенно, систематически и бессмысленно – было гораздо лучшим решением. Такая рана имела местный характер, каждый последующий удар можно было выдержать.

Решением чего? Цитирую по учебнику: «Подобное поведение […] может быть и противодействием относительно чувства „отупения“ и деперсонализации, впечатления о проявлении которых появляются в периодах максимального напряжения стресса».

Многие часы провела я со своим лежаком и колотила руку. Делала я это вечерами, как обычное занятие по дому. Сделаю что‑нибудь по дому, а следующие полчасика колочу руку, потом заканчиваю в кухне, а перед тем, как почистить зубы и идти в постель, еще раз возвращалась к лежаку. Била я в том месте, где вены сходятся в одной точке. Рука в этом месте немного опухла и посинела, но, принимая во внимание, как часто и сильно я била, внешние следы были очень даже незаметными – что еще сильнее привлекало меня.

Перед тем у меня был краткий период расцарапывания лица. Если ногти не были достаточно короткими, следы было скрыть трудно. На следующий день лицо у меня и вправду выглядело особенным: опухшим и покрасневшим. Поначалу я царапала щеки, а потом шла в ванную и натирала лицо водой мылом. Возможно, благодаря мылу, я не выглядела еще хуже. Но все равно, выглядела я достаточно паршиво, чтобы люди спрашивали: «С твоим лицом что‑то не в порядке?» В связи с этим я перешла на то, что колотила руку.

Я была словно отшельник, сидящий в пустыне в длинной власянице. Дело в том, что смысл этих действий по большей мере состоял в том, что никто о моих страданиях не знал. Если бы люди узнали и выразили свое удивление – либо проявили отвращение – из этого испарилось бы нечто важное.

Я пыталась объяснить собственное положение самой себе. А оно было таким, что я страдала от боли, и никто об этом не знал; даже я сама с трудом воспринимала это. Поэтому я повторяла себе бесконечно: «Доставляешь себе боль, страдаешь». Только таким образом я могла проникнуть в себя саму («противодействие чувству отупения»). Наружу, в очень заметном месте, с помощью способа, которого нельзя было отбросить, с очень материальным результатом, я демонстрировала самой себе свое внутреннее состояние.

«Часто наблюдается противоречие, направленное против общества, и одновременно – полностью пессимистическая позиция». Интересно, что они имели в виду, говоря о «противоречии, направленном против общества»? Может они имеют в виду привычку класть локти на стол? Отказ от места лаборантки в стоматологическом кабинете? Или же имеется в виду разочарование для родителей, которые питали надежды, что я стану заниматься в самом лучшем университете?

Они не определяют, что собой представляет «противоречие, направленное против общества», и я тоже не могу сформулировать подобного определения, но мне кажется, что в данном контексте его следует вычеркнуть из списка, приписываемого «полностью пессимистической позиции». Ведь у Фрейда была именно такая.

Зато совершенно откровенно могу сказать, что мое несчастье превратилось в самое банальное помыкание, в связи с чем, ссылаясь на определение Фрейда, я достигла полноту психического здоровья. В формуляре выписки из больницы, в рубрике сорок первой, под заголовком «Результат лечения», написано: «Пациентка вылечена».

Вылечена. Неужто моя личность перешла ту самую границу, какой бы именно и где бы она не находилась, чтобы, в конце концов, начать жизнь, замыкающуюся в зоне нормальности? Неужели я перестала ссориться с собственной личностью и научилась становиться, широко расставив ноги, между безумием и нормальностью? А собственно… может у меня было нарушение тождественности? «Подобный клинический образ рисуется в случае нарушения тождественности, однако диагноз нарушений личности пограничного типа включает и диагноз нарушений тождественности, если […] симптомы проявляются в течение длительного времени, и […] с ними не удастся справиться на первом этапе развития». Так может я была просто жертвой неправильного диагноза, замены одного диагноза другим?

И еще кое что, по поводу моего диагноза.

«Данная личность довольно часто испытывает нестабильность образа самого себя в форме хронического чувства пустоты и разочарованности». Мое хроническое чувство пустоты и разочарованности бралось из того, что я вела жизнь, основанную на собственных неспособностях, а у меня была их масса. Вот неполный список таких неспособностей. Я не умела и не желала: ездить на лыжах, играть в теннис и ходить на гимнастику; посещать школу (за исключением уроков английского языка и биологии); писать рефераты на какую‑либо из заданных тем (на английском вместо рефератов я писала стихи и получала исключительно недостаточные баллы); писать заявлений о приеме в высшие учебные заведения; не могла я, да и не желала объясняться по причине своей бунтарской позы.

Мой образ самой себя вовсе не был нестабильным. Я видела себя, совершенно правильно, как личность, которую нельзя впихнуть в уже имеющуюся общественную и образовательную систему.

Но мои родители и учителя этого взгляда не разделяли. Их образ моей личности, конечно же, был нестабильным, поскольку переходил надлежащее состояние действительности и основывался на родительских желаниях и потребностях. Они не видели в моих способностях особенной ценности – признаюсь честно, у меня их было немного, зато они были самыми что ни есть настоящими – я все читала, неустанно писала, и ребята кучами валились мне под ноги.

«Почему ты не читаешь по школьной программе?» – спрашивали у меня. «Почему не пишешь заданного на завтра реферата, а только какие‑то свои каракули? Кстати, а что это? Рассказ?», «Почему не используешь собственную энергию для учебы в той же степени, какую тратишь на своих парней?».

Когда я была в последнем классе, то даже не искала оправданий, не говоря уже о каких‑либо рациональных объяснениях.

– Где твой реферат? – спрашивал меня учитель по истории.

– Я не написала. Мне нечего сказать по этой теме.

– Ты могла бы выбрать для себя другую тему.

– Мне нечего сказать по какой угодно теме, связанной с историей.

Один из моих учителей назвал меня нигилисткой. Тем самым он желал меня уколоть, только я восприняла это в качестве комплимента.

Парни и литература: как эти две вещи могли заполнять жизнь? Как оказалось, я могла даже этим зарабатывать; правда, в последнее время у меня больше литературы, чем парней, но в конце, как мне кажется, нельзя ведь иметь все сразу. («Очень часто можно наблюдать […] полностью пессимистическую позицию»).

Тогда я не думала о том, что я или же кто‑либо иной мог бы зарабатывать на жизнь литературой и парнями. Мне казалось, что жизнь требует от человека умений, которыми сама я не обладала. Последствием таких размышлений было хроническое чувство пустоты и разочарованности. Но были и более губительные последствия – чувство отвращения к самой себе, проявляющееся попеременно с «чрезмерно интенсивным гневом, соединенным с частыми приступами злости…»

В таком случае, как можно измерить уровень интенсивности моего гнева, когда у тебя чувство отрезанности от мира? Мои одноклассницы фантазировали относительно будущего: юрист, этноботаник, буддийская монашка (наша школа была весьма прогрессивной школой). Даже самые глупенькие из них, никого не интересующие девчонки, лишь поддерживающие в классе соответствующее равновесие сил, рассказывали о своем будущем супружестве, доме и детях. Лично я знала, что у меня не будет ничего из этого, поскольку знала, что их не хочу. Но означало ли это, что у меня не будет ничего?

Я была первой особой в истории школы, которая после окончания не поступила в колледж. Понятное дело, что треть моих соучеников и соучениц так никогда колледж и не закончила. Перед тысяча девятьсот шестьдесят восьмым годом люди чуть ли не каждый день вылетали из высшей школы.

Сегодня, когда говорю знакомым, что никогда не училась в высшей школе, они частенько отвечают: «О, как здорово!» Им в голову не приходит, что в те времена это никак здорово не было. Ребята и девчонки из нашего класса только лишь сейчас осмеливаются сказать, какая классная я девчонка. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом я была для них парией.

– Что ты собираешься делать дальше? – спрашивали меня тогда ровесники.

– Пойду в армию, – ответила я одному парню.

– Да ты что, серьезно? Это может быть весьма интересно!

– Да нет, я пошутила.

– Хмм, так ты не идешь в армию?

Я остолбенела. Господи, да за кого они меня принимают?

Я уверена, что они вообще обо мне не думали. Я была той, кто всегда одевалась в черное и которая на самом деле – подобное я слыхала от многих – спала с учителем английского языка. Всем им было тогда по семнадцать лет, и все они были тогда отмороженные и несчастные – совершенно как я. У них не было времени подумать, почему я была хоть чуточку несчастливее их.

Пустота и разочарованность: что за недомолвки. Тогда я жила с чувством абсолютного отчаяния, печали и депрессии.

Но нельзя ли посмотреть на это с другой стороны? Ведь мрачность в подобном измерении дает своего рода выгоды. Чтобы иметь время жалиться над собою, необходима была хорошая жратва и опека, и еще крыша над головой. Учеба у меня тоже была шикарная, то есть, у меня никаких не было. Родители хотели, чтобы я поступила в колледж, а я не хотела – и не пошла. Все было так, как мне хотелось. Те, которые не идут учиться, обязаны идти работать. С этим я была согласна. Я даже постоянно повторяла себе это. И я даже нашла себе занятие: бить жароупорную посуду для приготовления изысканных блюд.

Но вот сам факт, что я не смогла удержаться на своей должности, был для меня беспокоящим. По‑видимому, я уже была шизанутая. Где‑то год или два я не допускала к себе подобной мысли, а вот теперь круг замыкается.

Возьми себя в руки! – говорила я себе. Перестань поддаваться собственным прихотям. Не потакай себе. С тобой ничего не случилось. Просто ты немного сумасбродная и чуточку строптивая.

Одно из наибольших удовольствий психически здорового человека (и не важно, что бы это не должно было означать) это то, что он проводит значительно меньше времени, размышляя о себе самом.

Но у меня есть еще несколько приписок к собственному диагнозу.

«Проявление такого нарушения чаще всего встречается у женщин».

Обратите, пожалуйста, внимание на конструкцию данного предложения. Они не пишут: «Нарушение чаще всего случается у женщин», хотя предложение, сформулированное подобным образом, было бы подозрительным, но даже не скрывают хода своей мысли.

Это понятно, многие нарушения, диагностируемые больницами, чаще всего выявляются у женщин. Возьмем, к примеру, «компульсивность внесупружеских связей».

Как вам думается, сколько девчонок должен перетрахать семнадцатилетний парень, чтобы заслужить наименование личности со склонностью к «компульсивным внесупружеским связям»? Три? Нет, этого мало. Шесть? Сомневаюсь Десяток? Это было бы уже что‑то, но, как мне кажется, число это находилось бы между пятнадцатью и двадцатью – вполне возможно, что при таком количестве засчитанных девиц у парней тоже было бы установлено нарушение «связей», хотя, как не вспоминаю, никак не могу представить такого.

А сколько ребят должно было пройти через постель семнадцатилетней девчонки?

Из находящихся в списке шести видов «потенциально угрожающего самому себе» поведения у лиц, страдающих нарушениями личности пограничного типа, три обычно связываются с женщиной (безостановочные покупки, кража в магазине и ненасытная прожорливость), и только один с мужчиной (неосторожная езда на автомобиле). Один вид поведения не относится к какому‑либо определенному полу, если так можно высказаться (чрезмерная психофизическая активность), а уже дефиницию последнего вида поведения (занятие сексом со случайными партнерами) можно интерпретировать по желанию.

Еще остается вопрос «преждевременной смерти, являющейся результатом попытки покончить с собой». К счастью, мне этого удалось избежать, но о самоубийстве я размышляла много. Я думала о нем, мне делалось себя жаль по причине преждевременной смерти, и после этого я уже чувствовала себя получше. Сама идея самоубийства действовала на меня словно клизма или же прочищающее средство. Но некоторые воспринимали ее совершенно иначе – например, Дэзи. Но вот была ли ее смерть по‑настоящему преждевременной? Должна ли была Дэзи запираться в комнате со всем своим гневом и своими жареными цыплятами в течение последующих лет пятидесяти? Понимаю, сейчас я предполагаю, будто бы у Дэзи не было шансов на перемены в собственной жизни, и, вполне возможно, могу и ошибаться. Наверняка она и сама предполагала то же самое и, вполне возможно, ошибалась. Ну а если бы она торчала в той комнате еще лет тридцать и покончила с собой в возрасте сорока девяти лет, была бы тогда такая смерть «преждевременной»?

Мое состояние поправилось, а состояние Дэзи – нет, и мне не удается понять, почему так. Быть может, я всего лишь флиртовала с безумием, точно так же, как игралась с соучениками и соученицами, равно как и с учителями. Во мне не было уверенности, на самом ли деле я сошла с ума, хотя и опасалась этого. Некоторые говорят, что уже одно сознание того, что обладаешь мнением в какой‑то мере уже является признаком сумасшествия, только я в это не слишком верю. Я всегда думаю об этом. И всегда буду думать.

Я часто спрашиваю у самой себя, не сумасшедшая ли я. Спрашиваю и у других людей.

– Ведь разве даже спросить о таком, уже само по себе не безумие ли? – спрашивала я иногда перед тем, как начать говорить что‑то такое, что, вероятнее всего, за сумасшествие принять было нельзя.

Многие свои высказывания я начинала с небольшого вступления, например: «Возможно у меня и не все дома, но…» или «Может это у меня и бзик, но…»

Если мне случается сотворить что‑нибудь чрезвычайное – к примеру, дважды за день принять ванну – я говорю себе: да ты, подруга, совсем сбрендила.

Знаю, это очень распространенное выражение. Только для меня оно значит кое‑что особенное: тоннели, сетки на окнах, двойные двери, пластиковые вилки, мигание желтоватых лампочек и постоянно меняющиеся границы, которые, как и все границы в мире, так и манят их переступить. Только я уже их переступать не желаю.

Date: 2015-11-15; view: 240; Нарушение авторских прав