Пятнография

Официальный адрес больницы писался следующим образом: 115 Милл Стрит. Дело было в том, чтобы те из нас, кто чувствовал себя настолько хорошо, чтобы начать работать, но не настолько хорошо, чтобы покинуть больницу, имели адрес‑заменитель, подавая заявление о трудоустройстве. По правде говоря, адрес 115 Милл Стрит был таким же прикрытием, что и адрес 1600 Пенсильвания Авеню.

– Так… поглядим… что у нас тут имеется… вам, значит, девятнадцать лет, и вы проживаете по адресу 1600 Пенсильвания Авеню… Хай! Да ведь это же адрес Белого Дома!

Приблизительно так же реагировали и наши потенциальные работодатели, видя наши заявления о трудоустройстве, разве что без этой крохи юмора.

Адрес 115 Милл Стрит знаменит во всем Массачузетсе. Заявление о приеме на работу, наеме жилья, выдачи водительского удостоверения – со всем этим были связаны немалые трудности. На бланке, который следовало заполнить при сдаче экзаменов на водительские права, даже фигурировал такой вопрос: «Не госпитализировали ли вас в связи с психическим заболеванием?» Да с чего это вы взяли! Просто я настолько обожаю Бельмонт, что решила поселиться по адресу 115 Милл Стрит.

– Ты проживаешь по адресу Милл Стрит сто пятнадцать? – спросил у меня человек с землистым оттенком кожи, хозяин лавчонки «все для шитья» на Гарвард Сквер, куда я направила заявление о приеме на работу.

– Угу.

– И с какого времени ты там проживаешь?

– Гмм, да вот уже какое‑то время. – И я махнула рукой, чтобы показать, что прошлое уже за спиной.

– Полагаю, что уже какое‑то время ты не работала? – Он с ухмылкой откинул голову.

– Нет. Кое‑что следовало обдумать.

Мое заявление было возвращено без рассмотрения.

Когда я уже выходила из лавочки, наши взгляды на мгновение сцепились. Хозяин окинул меня взглядом, настолько переполненным скрытой интимностью, что я даже съежилась от страха. Знаю, что ты за штучка – говорили его глаза.

Так кем, черт подери, мы были, что так быстро и так прицельно нас можно было распознать?

Скорее всего, мы были чем‑то лучшим, чем перед госпитализацией. Наверняка мы были постарше и более уверенными в себе. Многие из нас провели больничные годы вопя, и доставляя различнейшие неприятности, теперь же появлялась охота начать что‑нибудь новенькое. Заочно мы все научились ценить свободу и сделали бы все, что только в наших силах, чтобы получить ее и уже не выпускать из рук.

Вопрос заключался в другом: а что могли бы мы делать после того?

Смогли бы мы вставать каждое утро, принимать теплый душ, натягивать на себя блузки и брюки и спешить на работу? Смогли бы мы спокойно, логично мыслить? Удалось ли бы нам не высказывать сумасшедшие слова, если бы те пришли нам в голову?

Некоторым из нас это удавалось, другим – нет, но в понимании окружающего мира все мы были одинаково запятнаны.

Отличность всегда пробуждает интерес: а не может ли и со мной случиться нечто подобное? Чем меньше вероятность того, что с тобой случится какая‑нибудь ужасная вещь, тем меньше страх перед присматриванием к ней или же перед ее воображением. Следовательно, тот, кто не разговаривает сам с собой или не всматривается в даль отсутствующим взором, пробуждает большее беспокойство, чем тот, кто так делает. Некто, обычно ведущий себя «нормально», задает себе беспокоящий вопрос: а какова разница между этим типом и мною? А этот вопрос ведет уже к следующему: что держит меня вдалеке от сумасшедшего дома? Это объясняет, почему вездесущее пятно так легко распознается и выполняет столь полезную функцию.

Некоторые люди пугаются больше других.

– Ты почти два года просидела в сумасшедшем доме? Черт подери, зачем тебя туда сунули? Даже трудно поверить!

Объяснение: если ты сумасшедшая, то и я должен быть сумасшедшим, но ведь я не сумасшедший, значит, с тобой произошла какая‑то ошибка.

– Ты почти два года просидела в сумасшедшем доме? А что с тобой было не так?

Перевод: ему хочется узнать все подробности безумия, дабы удостовериться, что сам еще не шизанутый.

– Почти два года ты проторчала в сумасшедшем доме? Хммм… а когда?

Перевод: ты еще не заразна?

Я перестала признаваться. От слов не было ни малейшей пользы. Чем дольше я сохраняла тайну, тем более вся проблема исчезала вдалеке; мое «я», пребывающее в больнице, становилось едва различимой точечкой, а мое «я», решившее не признаваться, становилось большим, сильным и все время чем‑то озабоченным.

Постепенно и я сама начала чувствовать отличие в таких запятнанных. Безумцы: я прекрасно могла выделить их в толпе и не желала иметь с ними ничего общего. И теперь не желаю. Я не смогу отыскать удачные, успокоительные ответы на те чудовищные вопросы, которые они задают.

Не спрашивайте меня! Не спрашивайте меня, что такое жизнь, или как мы познаем действительность, либо почему в жизни так много страданий. Не говорите мне о том, сколь реально ничто, как все покрыто бесформенным студнем, блестящим, словно крем для загара, растекшийся на солнце. Не хочу я слышать ни про тигров в углу комнаты, ни про ангела смерти, ни про телефонные звонки от Иоанна Крестителя. Мне он тоже мог бы позвонить. Только я все равно не подниму трубку.

Если я, которая еще столь недавно пробуждала отвращение, сейчас нахожусь так далеко от моего безумного «я», то как далек ты, который никогда отвращения не возбуждал? И сколь глубоко твое отвращение к тем, кто запятнан «иностью»?