Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Тень реальности
Умер мой психоаналитик. До того, как стать моим психоаналитиком, он был моим психотерапевтом и очень мне нравился. Вид из окна его кабинета – на первом этаже того здания, в котором находилось отделение максимальной безопасности – дышал спокойствием: деревья, листья, ветер, небо. Я частенько сидела там и молчала. В нашем отделении всегда не хватало тишины. Поэтому здесь я просто глядела на деревья и ничего не говорила, а он глядел на меня и тоже ни о чем не говорил. Это было очень дружески. Иногда он все же заговаривал. Как‑то раз, после целой ночи воплей и битья головой об стенку, когда я уселась в кресле напротив него, то просто задремала. – Тебе хочется спать здесь со мной? – защебетал он весело. Я открыла глаза и глянула на него. Землистая кожа, ранняя лысина и бледные мешки под глазами – нет, наверняка это был не тот тип, с которым хотелось бы переспать. Но в целом он был даже и ничего. Уже одно то, что я могла усесться в его кабинете без необходимости слишком большого числа объяснений, действовало на меня очень успокаивающе. Только он не мог позволить, чтобы дела шли сами по себе, и начинал расспрашивать: «О чем ты задумалась?». Я никогда не знала, что ему ответить. В голове у меня было совершенно пусто, и мне это очень нравилось. Тогда он начинал мне объяснять, о чем же я могла задумываться. «Сегодня ты выглядишь опечаленной», говорил он, или же: «Сегодня тебя явно что‑то мучает». Ясное дело, что я была опечаленная и замученной. Мне было восемнадцать лет, на дворе была весна, а я сидела в больнице за решеткой. В конце концов он наболтал обо мне столько чуши, что мне пришлось объяснять его ошибки, что, собственно, ему только и было нужно. Больше всего меня достало то, что он все же извлек из меня все то, что хотел. Но ведь, говоря по правде, это я знала собственные чувства, он же их не знал. Звали его Мелвином[5]. По этой причине мне было его даже чуточку жалко. Довольно часто по пути в его кабинет я видела, как он подъезжает на автомобиле к зданию. Чаще всего он приезжал на пассажирско‑доставочном автомобиле с корпусом, имитирующим деревянные плиты; но иногда я видала его в блестящем черном бьюике с овальными окнами и виниловой крышей. Но однажды он промчался рядом со мною в спортивной, броской зеленой машине, которая через мгновение с писком шин остановилась на паркинге. Как‑то раз, стоя перед его кабинетом, я расхохоталась, потому что в голову мне пришла забавная мысль. Я даже толком не могла дождаться, так мне хотелось рассказать об этом Мелвину. Как только он появился в кабинете, я тут же выпалила: – Ведь у вас три автомобиля, правда? Он кивнул. – Пассажирско‑грузовой, седан и спортивный? Он снова кивнул. – Так это же образ вашей психе, – сказала я. – Пассажирско‑грузовой – это ваше эго: смелый, решительный, сильный, то есть личность, на которой можно положиться. Седан – это суперэго, ибо показывает, как бы вам хотелось, чтобы вас видели другие: властный и вызывающий уважение. А спортивная машина – это id, поскольку такую машину невозможно удержать на месте, она рвется вперед, быстрая, опасная и даже, в чем‑то, запретная. – Я улыбнулась Мелвину. – Она ведь новенькая, так? Эта спортивная? На сей раз он уже не кивнул. – Вам не кажется, что это великолепно? – спросила я у него. – Вы не думаете, как это здорово, что ваши автомобили это отражение вашей психе? Он ничего не ответил. Зато вскоре он начал доставать меня тем, чтобы я подверглась психоанализу. – Мы топчемся на месте, – говорил он. – Мне кажется, что анализ просто обязателен. – И что это может изменить? – допытывалась я. – Мы топчемся на месте, – только и повторял он. Через пару недель Мелвин сменил тактику: – Ты единственная пациентка в этой больнице, с которой можно провести психоанализ, – сказал он. – Даже так? Но почему именно со мной? – Я ему не верила, но то, что говорил, меня заинтриговало. – Поскольку для анализа необходима полностью интегрированная личность пациента. В отделение я вернулась с легким румянцем на лице, восхищенная идеей своей полностью интегрированной личности. Про нее я никому не говорила; это было бы воспринято как бахвальство. Если бы я сказала Лизе: «Знаешь, у меня полностью интегрированная личность, и поэтому Мелвин поддаст меня психоанализу», Лиза только срыгнула бы и сказала: «Все они ослы тупые, и ничего хорошего они тебе не скажут», и я бы от психоанализа отказалась. Поэтому я не пискнула ни словечка. Мелвин подольстил моему самолюбию – он знал меня хорошо и понимал, как мне хочется лести, и вот я, из благодарности, его предложение приняла. Теперь вместо окна передо мной была стенка, ничем не отличающаяся стенка, покрытая голубой краской. Не было ни деревьев, ни неба, не было и терпеливого взгляда Мелвина, когда я поворачивала глаза. Нет, я чувствовала его присутствие, только теперь в нем были холод и жесткая неуступчивость. Единственными фразами, которые исходили из его уст, были: «Так?» и «А не могла бы ты рассказать об этом чуточку побольше?». Если я говорила: «Постоянное глядение на эту ебаную стенку доводит меня до бешенства», он отвечал: «А не могла бы ты сказать об этом побольше?» Если я говорила: «Ненавижу весь этот ваш анализ», он отвечал: «Так?» Как‑то раз я спросила у него: «Почему вы сделались таким другим? Ведь раньше вы были более дружелюбным». В ответ я услыхала: «А не могла бы ты рассказать об этом побольше?» Психоанализ начался в ноябре, когда я еще подчинялась требованиям группы. Пять раз в неделю я присоединялась к небольшому стаду пациенток, подгоняемых медсестрой к различным врачам. Но большинство врачебных кабинетов находилось в административном здании, находящемся совершенно в другом месте, чем отделение максимальной безопасности, в котором располагался мой аналитик. Хождение в группе очень скоро превратилось в муку, напоминающую езду в забитом автобусе да еще и с изрядным крюком. Я пожаловалась на это. И мне признали привилегию целевого выхода. Моя часовая встреча у Мелвина начиналась теперь со звонка в мое отделение и сообщения дежурной медсестре, что на место я добралась, а заканчивалась звонком и сообщением, что я уже выхожу. Мелвину весь этот цирк с телефонами не нравился. Когда я звонила, он вечно криво глядел на меня. Телефонный аппарат он вечно держал рядом с собой. И каждый раз мне приходилось просить, чтобы он придвинул его поближе ко мне. Вполне возможно, что он куда‑то пожаловался, поскольку через какое‑то время мне дали привилегию выхода за пределы отделения. Правда, исключительно на психоанализ, но все‑таки. В случае каких‑то других занятий я всегда ходила в группе. Когда я открыла тоннели, был уже декабрь. Вместе с Джорджиной я присоединилась к группе пациенток, направляющихся в кафетерий на обед. Говорят, что Христофор Колумб открыл Америку, а Исаак Ньютон – силу притяжения, как будто бы ни Америки, ни притяжения не было вообще, пока про них не пронюхали Колумб с Ньютоном. Точно так же было и с тоннелями. Ни для кого они не представляли что‑то чрезвычайное, но на меня произвели такое ошеломляющее впечатление, как будто именно я призвала их к жизни. Это был типичный декабрьский день в бостонских предместьях: свинцовые тучи, брызгающиеся каплями дождя, смешанного с мокрыми снежинками, и ветер – настолько пронзительный, что только и оставалось кривить лицо в гримасе. – Тоннели, – сказала медсестра. Мы вышли через наши двойные двери и как всегда спустились низ по лестнице: по причинам безопасности наше отделение находилось на втором этаже. В коридоре первого этажа было множество дверей, через одни из них можно было выйти наружу. Но по причине холодов медсестра открыла совершенно другую дверь, и мы спустились еще на один этаж ниже. И вот как раз тогда перед нами открылись тоннели. Нас восхитил их чудный запах: в нем было тонкое благоухание прачечной, чистоты и тепла, чуточку наэлектризованное, как будто родившееся от разогретой электропроводки. Потом – температура тоннелей: минимум двадцать семь градусов по Цельсию, и это при том, что на дворе был максимум один градус, а может и ноль, если принять во внимание холодящий эффект ветра (хотя тогда, в невинные шестидесятые годы «эффект охлаждения» еще не был «открыт», точно так же, как и цифровые часы). Далее – их дрожащий, желтый свет и желтые настенные плитки, арочные своды над головой и самое интересное: развилки, повороты и неизвестные отводы, искушающие желтым сиянием отверстий. Выглядящих словно распахнутые, блестящие пасти. То тут, то там среди желтых плиток появлялись белые таблички с надписями: КАФЕТЕРИЙ, АДМИНИСТРАЦИЯ, ВОСТОЧНЫЙ БЛОК. – Блин, как это здорово! – сказала я. – Ты что, никогда раньше здесь не была? – спросила у меня Джорджина. – Они что, тянутся под всей больницей? – спросила я у медсестры. – Так, – ответила она. – По ним легко можно добраться в любое место, но легко и потеряться. – А знаки? – Их здесь е так и много, – медсестра захихикала. Ее звали Рут, и мы все считали, что в качестве медсестры она даже совсем ничего. – Вот здесь имеется знак, показывающий дорогу к ВОСТОЧНОМУ БЛОКУ, но если идти по ней, то наткнемся на развилку, у которой никакого знака уже нет. – И что тогда? – Просто нужно знать дорогу. – А я могу пройти здесь сама? Меня не удивило, что Рут сказала, что нет. С этого дня тоннели сделались моим наваждением. – Кто спустится со мной в тоннели? – каждый день спрашивала я медсестер. И вот уже и они, всегда теплые, чистые, пахучие, желтые и наполненные обещаниями; вечно пульсирующие водопроводом и теплоцентралью, сплетения труб которых играли с бульканием, как только по ним начинала течь вода. И все так прекрасно соединено, все катящееся по заранее установленной колее, куда бы та не вела. – Это как бы находиться прямо в карте, не водить пальцем по карте, но находиться в карте, как‑то раз сказала я Рут, которая вела меня через подземелья. – Скорее же, это вроде плана чего‑нибудь, чем само это «что‑то». Рут молчала, и я понимала, что следовало бы не болтать, только я никак не могла остановиться. – Ты знаешь, здесь помещается вся эссенция, суть этой больницы, понимаешь, что я имею в виду? – У нас кончается время, – ответила она мне. – Через десять минут у меня контрольный обход. В феврале я затронула эту тему у Мелвина. – Вы что‑нибудь знаете про тоннели? – спросила я у него. – Ты не могла бы рассказать мне побольше про тоннели? Он про них не знал. Если бы знал, то сказал бы: «Да?». – Под всей больницей тянутся тоннели. Все здания соединены подземными тоннелями. Туда можно спуститься и пройти в любое нужное место. Там тепло, тихо и уютно. – Материнское лоно, – сказал Мелвин. – Никакое не лоно, – воспротивилась я. – Да. Когда Мелвин говорил «да» без вопросительной интонации, это означало, что говорит «нет». – Это нечто совершенно противоположное лону, – говорила я ему. – Материнское лоно никуда не ведет. – Я со скрипом размышляла, как же все это объяснить. – Видите ли, лоном является сама больница, никуда нельзя двинуться, там темно и шумно, а ты сам пленен в одном месте. Тоннели же похожи на больницу, но без всех ее отрицательных признаков. Он ничего не сказал, я тоже молчала. Потом придумала следующее. – Вы помните, как выглядят тени на пещерной стенке? – Да. Он понятия об этом не имел. – Платон говорил, что все на свете это всего лишь тень некоего предмета из реальности, которого мы не видим, а тот реальный предмет сам по себе тенью не является, он эссенция, например, ну… – Я не могла вспомнить ни одного примера. – Например, моисеевы скрижали. – Ты могла бы рассказать об этом побольше? Скрижали явно были неподходящим примером. – Или же невроз, – быстро начала импровизировать я. – Вот к примеру, я злюсь на что‑то, и это предмет реальный, но по мне виден только страх; страх того, что меня укусит какая‑то собака, потому что истина в том, что когда я злюсь, то сама хотела бы кусать всех вокруг. Вы понимаете? Когда я закончила свою тираду, мне показалось, что прозвучало это довольно‑таки убедительно и осмысленно. – А почему ты злишься? – спросил Мелвин. Он умер молодым, от кровоизлияния в мозг. Я была его первой «аналитической» пациенткой, о чем узнала только лишь через год после выхода из больницы, когда окончательно прервала сеансы психоанализа. И у меня уже было то, чего я ожидала: весь балаган с тенями на камнях.
Date: 2015-11-15; view: 242; Нарушение авторских прав |