Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой

А мир вовсе не остановился, поскольку нас в нем не было, вовсе нет. Каждый вечер, день за днем, на экране телевизора на землю падали все новые и новые тела: негров, молодых парней, вьетнамцев, бедняков – некоторые из них уже мертвые, другие всего лишь обессиленные. И всегда находились следующие, заменявшие тех, которые уже упали, и на следующий вечер они падали рядом с первыми.

А потом пришло время, когда начали падать люди нам известные – не лично, но мы знали, кто они такие. Мартин Лютер Кинг, Роберт Кеннеди. Было ли в этом больше тревоги? Лиза сказала, что это естественно. «Их обязаны убить, – объясняла она, – в противном случае это никогда не успокоится».

Но ничего не указывало на то, чтобы что‑то должно было успокоиться. Люди делали то, о чем мы сами могли всего лишь мечтать: они захватывали университеты, отменяли лекции, строили из громадных коробок картонные дома и преграждали дорогу другим, показывали языки полицейским.

Мы подбадривали их – всех этих маленьких человечков на телевизионном экране, которые съеживались по мере того, как росло их количество, пока наконец не становились массой бесформенных точечек, захватывающих университеты и показывающих полицейским малюсенькие язычки. Мы думали, что вскоре они придут «освободить» и нас. «Валяй, вперед!» – подбадривали мы их, призывая к действию.

Понятное дело, что все эти фантазии никаких последствий не имели. Замкнутые со всем своим гневом и бунтов в дорогостоящей, прекрасно оборудованной больнице, мы могли чувствовать себя в абсолютной безопасности. Нам было легко говорить: «Валяй, вперед!» Самое худшее, что могло с нами случиться, это вечер в изоляторе, чаще всего же в ответ мы получали улыбку, понимающий кивок или заметку в истории болезни: «идентификация с движением протеста». Они там получали дубинками по голове, их били ногами по почками, у них расцветали синяки, а потом их запирали за решеткой, точно так же как и нас, со всем их бунтом и гневом.

И вот так проходил день за днем, месяц за месяцем: марши, битвы, волнения. Персонал же был спокоен, как никогда ранее. Наше поведение не переходило рамок «нормы». За нас это делал кто‑то другой.

Мы были не только спокойными. Мы выжидали. В любой момент свет должен был перевернуться вверх ногами, слабые и несчастные должны были унаследовать Землю, или же – говоря точнее – обязаны были вырвать ее из захвата сильных и наглых, и мы, самые слабые и самые несчастные, должны были унаследовать громадное состояние того, в чем нам все время отказывали.

Но ничего подобного так никогда и не произошло – ни с нами, ни с кем‑либо из тех, кто претендовал на это имение.

То, что мир уже не перевернется вверх ногами, мы поняли в тот день, когда увидали по телевизору Бобби Сила, связанного, с кляпом во рту, в зале суда в Чикаго. Он был закован в цепи словно раб.

Особо оскорбленной почувствовала себя Цинтия.

– Со мной делают то же самое! – воскликнула она.

Это правда; во время сеансов электрошоковой терапии пациента привязывают к постели, а в рот вставляют кляп, чтобы в момент конвульсий пациент не откусил себе язык.

Лиза тоже взбесилась, только по другой причине.

– Ты что, не видишь разницы? – рявкнула она на Цинтию. – Ему должны были вставить в рот кляп, потому что боятся, что люди поверят тому, что он говорит.

Мы поглядели на него; маленький темнокожий мужчина в цепях на экране нашего телевизора, имеющий нечто, чего у нас никогда не будет: достоверность.