Надзиратели

Валери было около тридцати лет. Она была высокой, с длинными руками и худыми ногами. В значительной мере она напоминала Лизу, правда, светловолосую. У них обеих были узкие бедра и худые ягодицы, и обе отличались необыкновенной эластичностью суставов. Лиза прекрасно могла втиснуться под стул или в самый незаметный уголок комнаты, но Валери ей в этот не уступала ни в малейшей степени. Когда кто‑нибудь из нас в припадке злости втискивался между стенкой и нагревателем, либо же в щелку за ванной или же в какое‑либо иное безопасное для себя местечко, Валери могла свернуться в клубочек, в такой тесно завязанный пакетик, чтобы усесться рядом с несчастной.

У нее были прекрасные волосы, только она прятала их в длинной косе, заплетенной на затылке в толстый кок. Этот узел никогда не расплетался и никогда, даже на дюйм, не сдвигался с места. Иногда, очень редко, можно было умильными просьбами уговорить Валери, чтобы та расплела кок и показала свою необычайную, доходящую до бедер косу – но только лишь одной Лизе удавалось это. Но даже Лиза не смогла уговорить Валери расплести косу и распустить волосы, хотя все мы неоднократно молили сделать это.

Валери была решительной и неумолимой. Она была единственной из всего персонала, к которой мы испытывали доверие. А верили мы ей потому, что она нас не боялась. Точно так же, как не боялась врачей. К тому же она немного говорила, и за это мы ее тоже любили.

Дело в том, что здесь мы были обречены выслушивать неустанную болтовню – чаще всего собственную, но не только ее. Ежедневно каждая из нас встречалась с тремя различными врачами: дежурным врачом отделения, постоянным больничным и личным терапевтом. Во время этих встреч мы, прежде всего, выслушивали самих себя, но и врачи подбрасывали собственную порцию слов.

Они использовали специфический язык: «регрессия, расстройство, враждебное настроение, изолироваться, вести себя с нарушением норм, подчиняться поведению». Особенно интересным было это последнее выражение; его могли использовать по отношению к любому нашему действию, и это вызывало то, что любой наш поступок сразу же делался подозрительным. Например, говорилось: «подчиняется еде, подчиняется разговору, подчиняется письму. Во внешнем мире люди просто ели, говорили, писали, но то, что делали мы, не могло быть „попросту“.

Валери свободно обходилась без подобных формулировок. Единственным выражением, которым она иногда пользовалась, было «поведение, нарушающее все нормы», и использовала она его в очень подходящем значении: «Ты встала у меня на пути и достаешь меня». Еще тем же самым она говорила: «Завязывай с этим наконец» или «Ну ты и нудная». Она говорила именно то, что имела в виду, точно так же, как мы.

Врачи были мужчинами, а медсестры и санитарки – женщинами. Правда, исключениями были санитар Джерри и доктор Вик. Джерри был высоким, стройным мужчиной, вечно чувствовавшим себя не в своей тарелке. У него имелся один чудный номер. Иногда наиболее привилегированной пациентке разрешалось поехать куда‑нибудь на такси. Когда она обращалась к Джерри с просьбой вызвать для нее такси: «Джерри, вызывай для меня мотор», тот выкрикивал: «Сама ты мотор!» Мы обожали этот момент.

С доктор Вик была совершенно другая история.

Доктор Вик была начальницей нашего отделения: Второго Южного Отделения им. Белькнапа – South Belknap‑II. У каждого отделения имелось собственное название и собственный патрон (совершенно так же, как интернаты), например, Восточный Дом или, хотя бы, наше отделение. Сама доктор Вик была бы великолепной старшей медсестрой любого из отделений. Она была родом из Родезии и выглядела совершенно как призрак лошади. Даже когда она разговаривала, было полное впечатление, будто это лошадь. Она извлекала из себя низкий, гортанный голос, а ее колониальный акцент придавал ее высказываниям каденции ржания.

Доктор Вик ни в малейшей степени не согрешила, если можно так выразиться, ассимиляцией с американской культурой, что могло показаться странным, учтя то, что руководила она отделением, где было полно молодых, растущих еще девушек. Ее шокировало все, что было связано с сексом. Слово «трахаться» тут же призывало на ее лошадиное лицо багровый румянец, и следует признаться, что при общении с нами румянец этот появлялся на ее щеках исключительно часто.

Вот примерный разговор с доктор Вик:

– Добрый день. У тебя установлена компульсивность внесупружеских связей. Что ты можешь сказать по этому поводу?

– Нет. – Мне показалось, что это будет самым лучшим из нескольких неудачных ответов.

– А связь с твоим преподавателем английского языка? – Доктор Вик всегда пользовалась лишь такими словами, как «связь».

– Хмм?

– Ты могла бы что‑нибудь рассказать об этом?

– Хмм, ладно. Он повез меня в Нью Йорк. – Именно тогда я догадалась, что он мною интересуется. Тогда же он пригласил меня на великолепный вегетарианский ланч. – Но это случилось вовсе даже и не тогда.

– Что…? Какое «это»?

– Когда он меня трахнул.

Румянец.

– Продолжай.

– Ну, мы пошли смотреть картины в галерею Фрика, раньше я там никогда не была, там висел Вермеер, ну знаете, эта совершенно обалденная картина с девушкой во время урока музыки, нет, картина просто офигенная, я чувствовала нечто абсолютно улетное…

– Так… а когда же, ну, то есть, эээ… когда же случилось это?

То есть как? Ей не хочется выслушать, что я хочу сказать про Вермеера? Ведь именно это я помню лучше всего.

– Когда что случилось?

– Эээ… эта связь. Каким образом она между вами установилась?

– А, это случилось потом, когда мы уже вернулись домой. – Внезапно до меня доходит, что ей хочется узнать. – Это был его дом, мы там часто собирались на поэтические вечера, и в тот раз тоже был такой вечер, и когда все вышли, мы уселись на диване, немного посидели, и тут он вдруг спрашивает: «Хочешь трахнуться?».

Румянец.

– Он воспользовался именно этим словом?

– Ну да.

Ничем он не воспользовался, всего лишь поцеловал. Когда перед тем мы бродили по Нью Йорку, он тоже меня поцеловал – только зачем же мне ее разочаровывать?

И все это называлось психотерапией.

К счастью у доктор Вик под опекой было много девушек, поэтому терапевтический сеанс с нею длился недолго, не более пяти минут каждого дня, перед обедом. Но, за нею следом спешил уже другой врач; постоянный, работающий в больнице.

Между уходом доктор Вик и прибытием постоянного врача у нас было всего две‑три минуты роздыху. За это время можно было решить, а чего бы такого сказать еще, на что еще пожаловаться. Дело в том, что постоянный врач распоряжался нашими привилегиями, лекарствами, телефонными разговорами, одним словом – все проблемы будничной жизни были слишком мелкими, чтобы ими занималась доктор Вик.

Постоянный врач менялся каждые полгода. Обычно случалось так, что как только мы начинали привыкать к одному врачу, его неожиданно забирали, и перед нами появлялся некто совершенно другой, и с самого начала для нас совершенно непонятный. Каждый новый врач начинал свою миссию крутым и самоуверенным типом, а заканчивал ее совершенно обессилевшим и довольным тем, что вскоре нас покинет. Некоторые начинали с проявлений сочувствия, а заканчивали злобой на весь мир, поскольку их сочувствие мы всегда обращали себе на пользу.

Вот вам примерный разговор с постоянным больничным врачом:

– День добрый, как сегодня выглядит твой стул?

– Мне бы хотелось перестать участвовать в групповых занятиях, и я считаю, что мне следует дать привилегию целевого выхода.

– Головные боли тебе уже не мешают?

– Я уже целых полгода принимаю участие в групповых занятиях!

– Старшая медсестра сказала мне, что вчера после ланча ты повела себя за границами нормы.

– Выдумки!

– Хммм… враждебная установка… – Он что‑то калякает у себя в блокноте.

– Я могу получать тиленол вместо аспирина?

– Между этими лекарствами нет никакой разницы.

– От аспирина у меня болит желудок.

– А головные боли у тебя давно были?

– Как раз сейчас у меня болит голова.

– Гммм… ипохондрия… – Он снова калякает в блокноте.

Но эта парочка врачей была всего лишь цветочками. Ягодками был наш терапевт.

Большинство из нас – кроме Цинтии – встречалось со своим терапевтом ежедневно; Цинтия же со своим виделась два раза в неделю. Раз в неделю она проходила электрошоковую терапию. Лиза на свои терапевтические сеансы не ходила. У нее был терапевт, который мог спокойненько тот час, который предназначался для сеансов с Лизой, продремать у себя в кабинете. Но когда Лизу доставало уже все, что только можно, она требовала эскорта, утверждая, будто готова разговаривать с терапевтом. Ее отводили в кабинет, где она заставала несчастного спящим в удобном кресле. «Ага, вот я тебя и заловила!» – радостно вопила Лиза и довольная собой возвращалась в отделение. Все же остальные каждодневно, в течение часа производили неспешную эксгумацию собственного прошлого, обсасывая прошедшие дни один за другим.

Терапевты не имели ничего общего с обычным распорядком.

– Не рассказывай мне про больницу, – указывал мне терапевт, когда я начинала жаловаться на Дэзи или дуру‑медсестру. – Мы встречаемся не затем, чтобы разговаривать о больнице.

Они не могли увеличить наших привилегий, равно как и отнять их; они ничего не могли сделать по вопросу о том, чтобы убрать из комнаты вонючую соседку, ничего не могли сделать, чтобы медсестры не могли нас доставать. Единственная власть, которая у них имелась, это была власть фаршировки нас лекарствами: торазином, стелазином, тиоридазином, элениумом, валиумом – все они были самыми лучшими и самыми верными друзьями терапевта. Правда, постоянный врач тоже мог нам чего‑нибудь прописать, но только «в исключительных ситуациях». Если уже начинал принимать какое‑то лекарство, от него было трудно оторваться, это точно так же, как с героином, с единственным исключением – это не мы, а персонал проявляли все признаки привыкания: вредной привычки закармливания нас лекарством.

– Ты прекрасно выглядишь, – говорил врач.

Ну конечно, потому что все эти чудеса фармации выжимали из наших грудей сердце.

В течение дня у нас дежурило с полдюжины медсестер, включая Валери, и одна‑две санитарки. Ночную смену образовывали три необычайно спокойные и сисястые ирландки, которые обращались к нам «солнышко». Время от времени появлялась также меланхоличная и грудастая негритянка, которая всех нас называла «дорогушами». Все ночные медсестры прижимали нас, если нам требовалось хоть немножко тепла. Медсестры же дневной смены придерживались принципа избегать физических контактов.

Но между ночью и днем тянулась темно‑серая вселенная, называемая вечером, начинавшаяся уже с четверти четвертого. Тогда весь персонал дневной смены собирался в салоне, чтобы посплетничать о нас с сотрудниками вечерней смены. Через пятнадцать минут, в половину четвертого, все покидали салон. Власть была передана. С этого момента и вплоть до одиннадцати часов вечера, когда обязанности передавались сисястым ирландкам, мы находились в руках миссис МакВини.

Возможно, что именно миссис МакВини была причиной того, что закат всегда был для нас опасным периодом. Закат наступал для нас всегда в пятнадцать пятнадцать, когда появлялась миссис МакВини, вне зависимости от времени года.

Миссис МакВини была малоразговорчивой теткой низкого роста, с приземистой фигурой и маленькими, свиными глазками. Насколько доктор Вик была замаскированной старшей медсестрой любого больничного отделения, настолько миссис МакВини быяла совершенно незамаскированной начальницей пенитенциарного заведения. У нее были короткие, торчащие седые волосы, зачесанные волнами, сжимавшимися у нее на голове словно мигрень. Медсестры дневной смены, во главе с Валери, носили расстегнутые белые халаты, накинутые непосредственно на домашнюю одежду. Миссис МакВини никогда не позволяла себе подобного нарушения формальностей. Она носила белую, застегнутую на все пуговицы, скрипящую от крахмала, только что отутюженную униформу и медсестринские шлепанцы на мягких подошвах, которые на каждом шагу издавали значащий, тихий шорох. В начале каждой недели она смазывала шлепанцы белой пастой, так что с понедельника до пятницы мы могли видеть, как на ее обувке морщится и отпадает белая короста.

Миссис МакВини и Валери не любили друг друга. Для нас это было страшно интересно – будто подслушанная родительская ссора. Одинаковым, осуждающим взглядом миссис МакВини окидывала как нас, так и волосы и одежду Валери. В пятнадцать тридцать она уже стояла в дверях дежурки и нетерпеливо чмокала губами, ожидая, пока Валери заберет свое пальто, книжку и покинет рабочее место. Валери ее игнорировала. Она умела очевидным образом показать любому свое презрение.

Пока Валери находилась в отделении, мы чувствовали себя в достаточной мере безопасными и сильными, чтобы ненавидеть миссис МакВини. Но как только стройная спинка Валери удалялась в глубину коридора и скрывалась за нашими двойными дверями, запираемыми на два замка, нас тут же охватывал ужас: ведь власть теперь принадлежала миссис МакВини.

Власть ее не была абсолютной, но не хватало лишь самой малости. Она делила эту власть с таинственным для нас «дежурным врачом». Только она ни разу ему не звонила, говоря: «Сама справлюсь».

У нее было гораздо больше веры в собственное умение наведения порядка, чем у нас. Множество вечеров мы провели в дискуссии, обязан ли появляться «дежурный врач» в нашем отделении.

– Нам придется согласиться с отсутствием согласия, – раз десять повторяла миссис МакВини каждый вечер. У нее имелся неисчерпаемый запас подобных сообщеньиц.

Когда миссис МакВини говорила: «Согласиться с отсутствием согласия» или: «У маленьких кувшинов большие уши», или «Улыбнись, и весь мир засмеется с тобою, заплачь, и плакать будешь только ты сама», на ее лице появлялась едва заметная, но восхищенная усмешка.

Ясен перец, что она была шизанутая. На восемь часов каждый день мы были заперты с ненавидящей нас сумасшедшей теткой.

Поступки миссис МакВини невозможно было предугадать. Иногда, когда вечером она подавала нам лекарства, ей случалось без всяческой причины скривиться, и тогда она исчезала в дежурке, хлопая за собой дверью. Нам приходилось ждать свои таблетки до того времени, пока миссис МакВини не успокоится и не вернется к нам, что продолжалось иной раз и минут тридцать.

Каждое утро мы жаловались Валери на миссис МакВини, хотя ни словом не упоминали о том, что нам приходится ждать собственные лекарства. Мы понимали, что миссис МакВини – это просто прибацанная тетка, которая должна зарабатывать себе на жизнь. Мы вовсе не хотели, чтобы она потеряла свою лицензию, лишь бы ее убрали из нашего отделения.

Валери принимала все наши жалобы без особого сочувствия.

– Миссис МакВини профессионалка, – говорила она, – она работает в этой области значительно дольше меня.

– Ну и что? – не сдавалась Джорджина.

– Да она же совершенно шизанутая! – вопила Лиза.

– Лиза, тебе нет никакой причины кричать. Я стою рядом, – отвечала Валери.

Так что, в каком‑то смысле, мы все прикрывали миссис МакВини. Впрочем, она не была единственной, кому такое прикрытие требовалось.

Время от времени мы имели дело с истинным нашествием студенток‑практиканток. Они принадлежали к тем залетным медсестричкам, которые пролетали через нашу больницу по дороге к операционным или там кардиохирургическим отделениям. В отделении же они словно цыплята ходили стадами за настоящими медсестрами, путались у них под ногами и засыпали десятками вопросов. «Господи, ну эта Тиффани, прицепилась ко мне как банный лист», – жаловались наши медсестры. И тогда‑то мы удовлетворенно говорили: «Что, тяжко? Плохо, когда за тобой кто‑то волочится?». И тут‑то им приходилось признать нашу правоту.

Студенткам было по девятнадцать‑двадцать лет – столько же, сколько и нам. У них были гладенькие, живые мордашки и такие же гладенькие, отутюженные форменные халатики. Отсутствие компетентности и невинность вызывали у нас чувство жалости, в то время как отсутствие профессионализма у санитарок вызывало у нас бешенство и издевки. Отчасти это было вызвано тем, что студентки появлялись в отделении всего лишь на несколько недель, зато санитарки поражали всех собственной некомпетентностью и неумением годами, без малейшего перерыва. Но главной причиной нашей симпатии к студенткам было то, что в них мы видели собственные отражения. Во внешнем мире они вели жизнь, которое могло бы стать и нашим уделом, если бы ранее для нас не нашлось занятие сумасшедшей в больнице для психически больных. Они вместе жили, у них были парни, они болтали о тряпках… Мы хотели защитить их, чтобы они могли и дальше вести свою спокойную жизнь. Они были нашими полномочными представительницами в том, внешнем мире.

Они обожали с нами беседовать. Мы расспрашивали их о том, что они видели в кино, как они сдали последний экзамен, когда собираются выйти замуж (у большинства из них на пальце печально болталось маленькое обручальное колечко). Они нам рассказывали обо всем: про то, что парень настаивает заняться «этим» еще перед свадьбой, что мать пьет без памяти, что оценки ужасные, и что в следующем семестре наверняка лишат стипендии.

Мы же давали им хорошие советы: «Не забывай о презервативе», «Обратись в Общество Анонимных Алкоголиков», «Поработай до конца семестра, глядишь, и оценки исправишь». А через какое‑то время они приходили и говорили: «А ты была права, огромное спасибо».

В их присутствии мы тщательно контролировали свои ругательства, стоны, слезы и срывы. В результате студентки получали неполные знания о сестринском деле в закрытом отделении психиатрической больницы. Заканчивая практику, они забирали в памяти лишь улучшенные версии нас самих, нечто, находящееся на полпути между нашими жалкими личностями и той нормой, которую они воплощали в наших глазах.

Для многих из нас период практики и общение со студентками был тем самым периодом, когда мы были ближе всего к выздоровлению.

Когда же они покидали нас, все было намного паршивей, чем обычно, и какое‑то время после их ухода у медсестер было полно работы.

Так что, вот они – наши надзиратели. Что же касается тех, кто обязан искать нас… что ж, искать обязаны мы сами.

Date: 2015-11-15; view: 273; Нарушение авторских прав