Тело кружевницы найдено в винограднике 1 page

Барбара Хэмбли

Путешествие в страну смерти

«Путешествие в страну смерти»: АСТ; Москва; 2001

ISBN 5-17-005651-6

Аннотация

Перед вами – продолжение одной из самых культовых «вампирских хроник» мира, одной из тех уникальных книг, без которых бы просто не существовало жанра «вампирского декаданса», одной из книг, которым удалось поднять «роман ужасов» на уровень шедевра...

Перед вами – «Путешествие в страну смерти». Продолжение романа «Те, кто охотится в ночи», блестяще переведенное на русский язык Евгением Лукиным.

Барбара Хэмбли

Путешествие в страну ночи.

Джерри – с любовью. За его поддержку, а главное, за то, что он во мне никогда не сомневался.

Благородные воины рождены для битв, а сражения возвышают тех, кто предается им без трусости и страха.

Жан Фруассар (франц. хронист, поэт (ок. 1337 – после 1404))

Пролог

Дом был стар и, несмотря на внушительные размеры, неприметен. «Любопытно», – подумала Лидия Эшер. Приостановившись на нижних ступеньках крыльца, она запрокинула голову, чтобы осмотреть все пять этажей угрюмого темного фасада. Добрая половина обесцвеченных непогодой балок едва заметна под столетним слоем сажи, ясно видны не забранные ставнями старинные переплеты окон, середины каменных ступеней – стерты шагами.

Лидию пробрал озноб, и она плотнее закуталась в плащ, позаимствованный ею у кухарки, поскольку даже самый простой наряд из гардероба самой Лидии выглядел бы слишком роскошно для этих узких безымянных дворов и проулков, теснящихся вдоль берега. «Он не сможет причинить мне вреда», – подумала Лидия, берясь за горло. Под высоким шерстяным воротником шею холодили толстые звенья полудюжины серебряных цепочек.

Или сможет?

Около часа она искала этот двор, по странному стечению обстоятельств не отмеченный ни на одной из четырех современных карт Лондона. Лидия слышала, как на черной колокольне обветшалой церкви позади старого дома пробило три. Двор плавал в тумане цвета золы, съедавшем даже тот слабый свет, который мог сюда просочиться. Она прошла мимо крыльца три раза, пытаясь рассмотреть здание, и ощутила, что, будь воздух прозрачен, наблюдения бы это не облегчило. Возникло нелепое ощущение, что ночью (с фонарями или без фонарей, с лампами или без ламп) дома не разглядишь вообще. И еще был запах: ясный, пугающий, не похожий ни на какой другой.

Лидия стояла на крыльце очень долго.

«Он не сможет причинить мне вреда», – снова сказала она себе и задумалась: так ли это?

Сердце неистово колотилось. С чисто медицинским интересом Лидия отметила, что конечности ее холодеют, несмотря на кожаные перчатки с меховой подкладкой и две пары шелковых чулок. Ботинки, правда, были легкие, изящные, на высоких каблуках. Конечно, стоило подобрать обувь покрепче и попроще, но в грубых ботинках, как представлялось Лидии, ходят одни лишь прачки, с которыми она, впрочем, ни разу не общалась. Однако ожегший кровь адреналин указывал, что холод скорее всего был результатом шока.

Одно дело – размышлять относительно физиологии владельца этого дома, находясь в своей безопасной Оксфордской лаборатории или когда рядом Джеймс, а сама ты вооружена…

И совсем другое – прийти и постучать в парадную дверь дона Симона Исидро.

Она слышала приглушенные туманом цокот копыт и звяканье упряжи с Аппер-Темз-стрит, стонущие гудки моторов. Другой, более глубокий гудок донесся со стороны реки. Щелчки каблуков по грязным ступеням отдались подобно ударам молотка, юбка с шелестом размела пыль.

Несмотря на древность дома, дверной замок оказался относительно нов – тяжелое американское устройство, притаившееся за пластиной настоящего замка времен Елизаветы. Но и оно с готовностью уступило отмычке, найденной Лидией в дальнем конце ящика, где хранились носовые платки мужа. Руки немного дрожали, когда она орудовала отмычкой, используя приемы, которые ей однажды показал Джеймс. Сознавая, что, по сути, совершает преступление, взломщица ежесекундно ожидала в страхе появления за спиной представителя лондонской полиции и крика: «Ни с места! Именем закона!…»

«Какая глупость!» – думала она. Очевидно было, что ни один блюститель порядка не заглядывал в этот двор в течение многих лет. Лидия поправила очки с толстыми линзами (мало того, что нарушительница закона, на которой громоподобно ссылался воображаемый полисмен, так еще и уродина четырехглазая!), отправила отмычки в сумочку и ступила через порог.

Стемнеть должно в пять. До сей поры она была в полной безопасности. Холл оказался куда сумрачнее, нежели она ожидала; широкие дубовые двери по обе стороны закрыты. Роскошные, не покрытые ковром ступени, снабженные резными перилами, поднимались в темноту. Проем, ведущий в глубины дома, напоминал отверстую могилу.

Лампы Лидия, естественно, не захватила. Мысленно выбранив себя за непредусмотрительность (отсутствие светильников можно было и предвидеть!), она открыла одну из боковых дверей, впустив в помещение пепельный полусвет. На столе обнаружился ключ, и Лидия, вернувшись, прикрыла входную дверь. Какое-то время она стояла, колеблясь, запереть ее за собой или нет. Избыток адреналина в крови мешал принять решение…

В конце концов она повернула ключ, но оставила его в скважине, сама же осторожно направилась к только что открытой ею двери. За дверью, вероятно, располагалась гостиная. Помещение оказалось огромным, как бальный зал в доме ее тетки в Мэйфэйр. От пола до потолка высились книжные полки. Желтые корешки авантюрных романов Конан Дойла и Клиффорда Ашдоуна соседствовали с житиями Святых в истертых кожаных переплетах; устаревшие тексты по химии, Карлейль, Гиббон, Сад, Бальзак; дешевые современные издания Эсхила и Платона; Голсуорси, Уайльд, Шоу. Единственным предметом мебели был обитый кожей массивный дубовый ящик перед камином. На ящике стояла дешевая американская лампа из стали и стекла, фитиль – аккуратно подрезан, резервуар наполовину заполнен керосином. Достав из кармана спички, Лидия зажгла ее и в слабом свете прочла названия лежащих рядом книг, новеньких, наполовину освобожденных от оберточной бумаги. Французская книга по математике. Немецкая физика (автор – какой-то Эйнштейн). «Ветер в ивах».

Сколько у нее остается времени?

Не без труда Лидия извлекла спрятанное под одеждой странное устройство – медный распылительный насос с носиком, тщательно заклеенным пластырем, и лямкой, связанной из пары шарфов прошлогодних расцветок. Сняла колпачок, повесила распылитель на плечо и, прихватив светильник, двинулась в путь.

В следующем помещении книг было еще больше. Присутствовала и мебель: тяжелый стол, на котором валялись математические труды, абака, астролябии, глобус, немецкая вычислительная машинка и еще некий предмет, представлявший собой (если Лидия не ошиблась в своем предположении) старинное счетное устройство из слоновой кости. В дальнем конце комнаты зловеще поблескивала стеклом и металлом машина, напоминающая поставленное набок фортепьяно, снабженное множеством циферблатов, чье назначение Лидия не могла угадать. Рядом стояла конторка черного дерева – немецкой работы, очень старая, обильно изукрашенная резными богами и деревьями. Ящики снабжены потемневшими медными замками.

Перед камином, чьи синие и желтые плитки были закопчены до черноты, стояло фиолетовое бархатное кресло – тоже очень старое и потертое. Подлокотники покрыты кошачьей шерстью, на сиденье брошена американская газета. Краем глаза Лидия уловила движение и почувствовала удушье, но, слава Богу, это было всего лишь ее собственное отражение в пожелтевшем зеркале, до половины прикрытом большой шалью. Судя по характеру кружев, изделие восемнадцатого века.

Лидия поставила светильник и сдернула шаль. Зеркало бесстрастно отразило ее тонкую хрупкую фигурку. «Плоскогрудая, как школьница, – в отчаянии подумала она. – И это в двадцать шесть лет!» Несмотря на все ухищрения Лидии с рисовой пудрой, краской для век и румянами – в тех крохотных количествах, что позволялись приличной леди, – лицо ее состояло в основном из носа и очков. Четырехглазой ее прозвали в детстве, когда она еще не успела заслужить права именоваться скелетом и книжным червем. Даже сегодня, покидая меблированный номер Блумсберри, Лидия ни за что бы не надела очки, если бы от этого сейчас не зависела ее жизнь.

Ее – и Джеймса…

Она позволила кружеву упасть на пол, снова потрогала серебряные цепочки на шее и двойные толстые браслеты, обвивающие запястья под манжетами и перчатками.

Зачем ему зеркало? Он же не может себя в нем увидеть! Или истории врут?

Лидия снова подняла лампу, надеясь, что информация, которой она владела, хотя бы частично соответствует истине. Стыд и позор – не собрать за эти годы более точных научных данных! Она должна написать заметку для Журнала медицинской патологии или хотя бы для одного из фольклорных исследований Джеймса.

«Если останусь в живых, – подумала она, и паника вновь ожгла изнутри ее вены. – Если останусь в живых…»

Неужели она все-таки ошиблась?

Лидия обошла дом, поднявшись до чердака. Все кругом было завалено книгами и журналами. Зная на собственном опыте, каково хранить бесчисленное количество номеров «Ланцета», а также его британских, европейских и американских аналогов, Лидия не могла не позавидовать столь обширной библиотеке, и это в какой-то степени ослабило ее страх. «Ланцет» был представлен здесь номерами, восходящими к 1823 году, и, если порыться, можно было бы наверняка обнаружить первый его выпуск. Лишь одна маленькая комнатка наверху была занята не книгами, но одеждой – дорогой и относительно новой.

С самого начала все инстинкты Лидии подсказывали ей, что искать нужно не вверху, а внизу.

Кухня и судомойня располагались на первом этаже, в задней части дома. Лидия спустилась по изогнутой лестнице в судомойню, где обнаружился вполне современный ледник. Открыв его, она нашла кусок льда приблизительно двухдневной давности, бутылку сливок и небольшое количество мяса. В уголке прямо на полу стояли штук пять тарелок, в их числе – блюдо севрского фарфора времен Людовика XV. Лидия улыбнулась – впервые.

Подвал, винный погреб, кладовая для овощей под лестницей и множество маленьких чуланов с низкими потолками, где пахло землей и временем. Пламя лампы отбрасывало трепещущую тень Лидии на потрескавшиеся от нагрузки балки, на обесцвеченные обои, на каменную кладку, говорящую о крайне древнем возрасте строения. Ей долго пришлось искать этот дом, упоминания о котором исчезли из Государственного архива после пожара 1666 года. Лидия некоторое время бродила по подземелью, зная, что где-то здесь должен быть вход в еще один подвал. Внимательно изучив структуру кладки, она сосредоточила внимание на небольшом складском помещении, чья влажная каменная стена хранила следы разобранной лестницы.

День снаружи, должно быть, уже угасал. Стараясь унять дрожь в пальцах (не важно, что было причиной: холод или страх), Лидия сняла перчатки и принялась ощупывать тяжелую лепнину порталов. Возле порога той двери, что вела в винный погреб, что-то подалось, щелкнуло неохотно – и в грязноватом медном свете лампы открылся широкий проход между двумя панелями. На внутренней части подвижной плиты имелась щеколда, то есть открыть замок можно было и с той стороны. Изношенная лестница снова уходила вниз.

Как и предполагала Лидия, помещение, лежавшее ниже, напоминало усыпальницу церкви – возможно, той, что располагалась позади дома, на площади с довольно странным названием – Испанский Двор. На низких сводах потолка еле читались выведенные черной краской слова: «Salvum me fac, Deus, quoniam intra-verunt aquae usque ad animam meam».

Лидия не была воспитана в католической вере (тетки ее даже свечу на алтаре рассматривали как повод для жалобы епископу) и все же узнала в этих словах отрывок Мессы Избавления от Смерти.

Гранитный саркофаг занимал весь дальний конец помещения подобно мрачному алтарю, скрывающему все, кроме низкой запертой двери. Лидия довольно долго стояла перед ним, прежде чем решилась приподнять светильник повыше и прикинуть вес каменной крышки. Затем стала на колени и принялась изучать пол.

Пыли на полу не было.

Тщательный осмотр трещин в сером каменном настиле выдал ей местоположение люка. В тусклом янтарном полусвете лампы приходилось сильно напрягать глаза. Сначала Лидия пыталась вести поиск со всей возможной аккуратностью, не пачкая и не сминая юбки, но это оказалось невозможным. Кости корсета то и дело упирались в ребра, а распылитель насоса пребольно ударял по локтю. Чуть не заработав за эти полчаса еще и косоглазие, она сообразила наконец, что запорный механизм люка располагается позади далеко выдающегося каменного портала внутренней двери.

Насколько она поняла, саркофаг вообще не имел никакого отношения к люку. В противном случае все было бы слишком очевидно.

Ступени, ведущие вниз, были настолько мелки и до такой степени стерты, что Лидии пришлось прижаться плечом к одной стене и, придерживаясь рукой за другую, нащупывать опору для следующего шага. Подумалось, вдруг, что снаружи давно уже темно, – и снова нахлынул страх, возникло паническое убеждение, что она просто не способна выполнить задуманное. Пришлось запретить себе смотреть на часы.

Свет лампы не рассеивал лежащего внизу мрака, дышащего влажной землей, холодным камнем и ржавчиной. Интересно, что крысами не пахло вообще.

Свет влажно скользнул по металлическим прутьям решетки. Приблизившись, Лидия просунула руку с лампой сквозь прутья и попыталась осветить то, что располагалось по ту сторону. Решетка была старая, а замок на ней – новый и дорогой. Такой не одолеешь ни отмычкой, ни ломом. Сияние лампы лишь отчасти проникало в лежащие за решеткой катакомбы, и все же Лидии удалось рассмотреть стенные ниши – большей частью пустые или же хранящие ужасные свидетельства бренности земного бытия: черепа, пыль, клочки волос.

На той стене, что справа, в тени таилось еще одно углубление, но осветить его не было никакой возможности.

Из ниши свешивалась белая, как слоновая кость, мужская рука с длинными унизанными золотом пальцами. Темнота скрывала остальное, и хотя изящная кисть выглядела столь совершенно, словно была нарисована Рубенсом, Лидия знала, что владелец ее мертв вот уже несколько веков.

«Значит, правда», – подумала она, и сердце от испуга забилось сильнее и торопливее.

«Глупо», – тут же добавила она мысленно, поскольку знала обо всем изначально.

Но одно дело знать, и другое – столкнуться с ними после наступления темноты. Лидия почувствовала себя нагой и беззащитной.

Зря я все это затеяла.

Пар от ее дыхания принял в свете лампы абрикосовый оттенок. Лидия обессиленно опустилась на ступеньки. Положила свое оружие на колени, поправила указательным пальцем очки и приготовилась ждать.

Канун поминовения душ усопших, темный дождь и холод, пронизывающий иглами тело и одежду, отдающийся ломотой в костях. Воскресная ночь на вокзале Черинг-Кросс, гул голосов отражается от сводов из стекла и железа, словно мяч в стальном барабане. Все, что хотел Джеймс Эшер, – это добраться до дому.

День и ночь, потраченные на похороны кузена и на улаживание ссоры из-за наследства между вдовой, матерью и двумя сыновьями покойного, живо ему напомнили, почему двадцать три года назад, сразу же, как только закончилось его обучение в Оксфорде, он перестал поддерживать отношения с теткой, воспитывавшей его с тринадцати лет. Было уже совсем темно, и Эшер, кутаясь в пальто, шагал подлинной кирпичной платформе, цепляя плечами таких же, как он, пассажиров. В обширном помещении стоял запах влажной шерсти и пара. Улицы снаружи были наверняка покрыты гладким опасным льдом.

Эшер размышлял и об этом, и о полутора часах, которые ему предстояло убить между прибытием экспресса из Танбридж-Уэллс на вокзал Черинг-Кросс и отправлением оксфордского местного от Паддингтона, когда увидел вдруг двух мужчин. Лучше бы он их не видел вообще.

Они стояли под центральными часами в отзывающейся эхом пещере вокзала. Эшеру как раз случилось взглянуть в их сторону, когда тот, что повыше, снял шляпу и, стряхнув с нее влагу, указал рукой в перчатке на железную раму, в которой вывешивались таблички с обозначенным на них временем отправления. Приученный за долгие годы работы в британской разведке улавливать и запоминать мельчайшие подробности, Эшер невольно задержал взгляд на широкополом пальто этого человека: рукава и воротник, отделанные каракулем, верблюжий цвет, тесьма на рукавах – все буквально кричало: Вена. Еще точнее: представитель мадьярской аристократии, а не австрийский немец, поскольку эти предпочитают одеваться менее ярко. Парижанин мог бы надеть пальто подобного покроя, но, конечно, не такого цвета и, уж разумеется, без тесьмы. А верхняя одежда среднего берлинца всегда напоминает попону, независимо от того, насколько состоятелен ее владелец.

«Вена…» – подумал Эшер и испытал легкий приступ ностальгии. Затем он увидел лицо мужчины.

Боже правый.

Замер на краю платформы, кровь, казалось, остановилась в его жилах. Но прежде, чем Эшер успел осознать, что Игнац Кароли – в Англии, он увидел лицо его собеседника…

Боже правый! Нет.

Вот и все, что удалось подумать.

Только не это.

Впоследствии он поймет, что просто не сумел бы заметить второго, не задержись его глаз сначала на пальто Кароли, а затем – на лице венгра. Это и было самым пугающим из увиденного. В течение нескольких секунд двое перекинулись парой слов и обменялись газетами – старая уловка, которую сам Джеймс сплошь и рядом использовал, работая на Интеллидженс Сервис. Память стремительно отмечала мельчайшие, знакомые Эшеру приметы: разрез потертого черного пальто невысокого мужчины и зауженные со штрип-ками брюки цвета буйволовой кожи. Выглядывающие из-под плоской бобровой шапки волосы были коротко подстрижены, и еще – во время короткого разговора собеседник венгра не сделал ни единого жеста; полная неподвижность, даже руки в перчатках, сжимающие набалдашник трости, не шевельнулись ни разу.

Одна только эта подробность могла выдать Джеймсу все.

Три женщины в огромных шляпах с поникшими от влаги перьями заслонили на секунду зловещую парочку, а когда прошли, Кароли уже бодро шагал в направлении парижского поезда.

Второй мужчина исчез бесследно.

Кароли едет в Париж.

Они оба едут в Париж.

Эшер и сам не знал, почему он так в этом уверен. Но инстинкты, отточенные за годы сотрудничества с Департаментом, не исчезли за восемь мирных лет чтения лекций в Оксфорде. С сердцебиением, столь сильным, что даже вызывало дурноту, он нарочито неспешно приблизился к билетным кассам, покачивая небольшой сумкой для уик-эндов, содержащей смену чистого белья и бритвенные принадлежности. Станционные часы показывали половину шестого. Вывешенная табличка известила о том, что дуврский поезд отправляется без четверти шесть. Проезд до Парижа в вагоне второго класса стоил один фунт четырнадцать шиллингов и восемь пенсов, и хотя в кармане у Эшера имелось не более пяти фунтов, указанную сумму он выложил без колебаний. Разумеется, отправившись третьим классом, он сэкономил бы двенадцать шиллингов (а это – несколько ночей в Париже, если, конечно, знаешь, где остановиться), нo его представительное коричневое пальто и шляпа с жесткой тульей сразу бы бросились в глаза, окажись он среди бедно одетых рабочих и неряшливых женщин.

Он сказал себе, что покупает билет второго класса исключительно затем, чтобы не привлекать внимания. Лгал сам себе.

Гуляя по платформе, где женщины в дешевых поплиновых юбках загружали в вагоны утомленных детей, бранились друг с другом на парижском диалекте, а мужчины в куртках и шарфах ежились от холода, Джеймс старался не слушать, как сердце нашептывает ему, что нынешней ночью кто-то из пассажиров третьего класса неминуемо должен умереть. Он коснулся руки проходящего мимо носильщика:

– Будьте любезны, не могли бы вы проверить багажный вагон и сказать мне, не везет ли кто ящик или чемодан футов в пять длиной? Это может быть и гроб, но скорее всего чемодан.

Тот покосился на показанную ему монетку достоинством в полкроны, скользнул острыми карими глазами по лицу Эшера:

– Вам, что ли, прямо сейчас, сэр?

Эшер машинально отметил в его произношении горловое «ои» и щелевое отрывистое «i» (несомненно, ирландец из Ливерпуля) и удивился своей способности задаваться чисто филологическими вопросами в то время, как его собственной жизни грозила опасность.

Носильщик коснулся кепки:

– Старый Джо чуть не помер, пока втолкнул в вагон эту штуковину. Уж больно неуклюжая…

– Тяжелая?

(Если тяжелая – значит не то.)

– Да так себе, не очень. Фунтов семьдесят…

– А не могли бы вы посмотреть, худа отправляется груз?

Это информация, – поспешил добавить Джеймс, видя, что карие глаза подозрительно прищурились, – для жены его владельца…

– Сбежал, что ли? Вот сукин сын…

Эшер сверил свои часы с вокзальными, сознавая, что, чем реже становится толпа уезжающих, тем больше у него шансов быть замеченным. Локомотив с шумом выдохнул клуб пара. Толстый мужчина в твидовом по-деревенски просторном пальто, колышущемся за его спиной наподобие плаща, лез в вагон первого класса. За ним – тощий лакей с тяжеленными чемоданами.

«Надо будет телеграфировать Лидии из Парижа», – подумал Эшер и почувствовал острую жалость: она будет сидеть, ожидая его, весь вечер, пока не уснет у камина среди чайных принадлежностей, кружев и медицинских журналов – прекрасная, как сильфида с ученой степенью. Две ночи он ждал встречи с ней. Поскольку погода была ненастная, она, вероятно, предположит, что поезд задержали. Лидия зря беспокоиться не станет.

Носильщик, однако, не появлялся.

Эшер попытался вспомнить, кто сейчас возглавляет парижское отделение.

– Боже мой! Как он собирается сообщить им о Чарльзе Фаррене, бывшем графе Эрнчестерском?

Его рука почти против воли сдвинулась к воротнику, как бы желая проверить, на месте ли толстая серебряная цепь. Что и говорить, необычное украшение для мужнины и протестанта. Эшер не расставался с цепочкой вот уже около года. Это стало привычкой, подобной тем привычкам, что он приобрел «за кордоном» (как выражались в Департаменте). Например, досконально изучить дом, где ты остановился, чтобы при случае пройти по нему бесшумно в полной темноте; запоминать лица и узнавать их потом в иной обстановке. Или, скажем, постоянно носить с собой нож, спрятанный в правом ботинке. Другие преподаватели Нового колледжа, занятые исключительно своими предметами и академическими перепалками, даже и представить не могли, что их скромный коллега, читающий лекции по этимологии, филологии, фольклору, знал в лицо каждого их слугу, а также все входы и выходы в этом зеленом, замшелом, туманном городке.

Но все это были вопросы, от которых одно время зависела его жизнь. Вполне возможно, что зависела и сейчас. Летом, когда Эшер и его студенты ходили на плоскодонках вверх по Черуэллу, молодежь обратила внимание на тяжелые двойные цепочки из серебра, охватывающие запястья преподавателя. Джеймс объяснил, что это подарок его суеверной тетки. Никто даже не усомнился и, кажется, не усмотрел связи между цепочками и рваным красным шрамом, пересекавшим горло Эшера от уха до ключицы. Равно как и похожими шрамами на руках.

Вернулся носильщик и как бы невзначай сунул Эшеру клочок бумаги. Пришлось дать ему еще полкроны, которые очень бы пригодились сейчас самому Джеймсу. Ну что делать, не нарушать же правила приличия! Не взглянув на бумажку, Эшер спрятал ее в карман и устремился перрону, над которым уже разносился последний предупреждающий крик: «Все в вагоны!»

При этом он не искал взглядом невысокого мужчину в черном пальто, хотя знал, что Эрнчестер если и сядет в вагон, то подобно самому Эшеру – в последний момент.

Его все равно невозможно будет увидеть.

Восемь лет назад, нa исходе англо-бурской войны, Джеймса Эшера приютило семейство буров, жившее в предместье Претории. Подобно многим бурам, они снабжали информацией немцев, но сами по себе люди были хорошие и вполне искренне верили, что помогают этим своей стране. Они радушно приняли Джеймса, видя в нем безобидного профессора лингвистики из Гейленберга, прибывшего в Африку для изучения языков банту. «Мы – не дикари, – сказала госпожа ван дер Плац. – Мы же знаем, что шпион не станет заниматься такими вещами!» Тем не менее Эшер был именно шпионом.

И когда Жан ван дер Плац – шестнадцатилетний паренек, влюбленный в Джеймса, ходивший за ним тенью, – узнал, что его старший друг вовсе не немец, а англичанин, и предстал перед ним в слезах, Эшер застрелил его, чтобы спасти городскую агентуру и своего информатора кафра, которого бы неминуемо убили в отместку. А развяжись у кафра язык, были бы захвачены врасплох и вырезаны несколько подразделений британской армии. Вернувшись в Лондон, Эшер порвал с Департаментом и женился – к полному ужасу семейства восемнадцатилетней девочки, на чью любовь он к тому времени даже и не надеялся.

Эшер тогда искренне полагал, что со службой во имя Короля и Отечества покончено навсегда.

И вот он направляется в Париж, под обстреливающим вагон дождем, с несколькими фунтами в кармане – и все только потому, что увидел Игнаца Кароли беседующим с Чарльзом Фарреном.

Случилось то, чего Эшер боялся весь этот год – с тех пор, как он узнал, кто такой и что такое этот Фаррей и все ему подобные.

Идя по коридору из вагона в вагон, Эшер заметил в купе первого класса Кароли, читающего в одиночестве газету.

Подобно Дориану Грею, Кароли не утратил своей красоты за прошедшие тринадцать лет. А ведь ему уже должно быть сорок. И однако же – ни следа серебра в его гладких черных волосах или в ниточке усов, словно бы нарисованных тушью на короткой верхней гy6e; ни морщинки не залегло в уголках широко посаженных темных глаз.

«Вся моя кровь вскипает от восторга при мысли, что я выполню любой приказ императора, каким бы он ни был! – С этими словами (вспомнил Эшер) он вскочил тогда на ноги в мягком сиянии газовых рожков „Кафе Версаль“, и шитье вспыхнуло на его алом мундире. Вспомнилось сияние идеалистического идиотизма на юношеском лице. – Я буду драться везде, куда бы Он меня ни послал!» Отчетливо слышалась заглавная буква в слове «Он» – император, а вокруг ревели и аплодировали друзья-гвардейцы. Хотя они взревели еще громче, когда кто-то из них пошутил: «Да, конечно, Игни… но кому придет в голову послать вас на врага?»

Но когда Кароли уже преследовал Эшера с собаками в Альпах, замучив перед этим до смерти его осведомителя и проводника из местных жителей, стало окончательно ясно, что в прошлый раз он умышленно корчил безмозглого дворянчика, проводящего жизнь на балах, а не в строю. Надолго запомнилась Эщеру эта погоня.

Они так и не встретились лицом к лицу в те адские дни среди потоков и ущелий, Джеймс даже не знал, известно ли было Кароли, кто его дичь. Но проходя вагонным коридором и бросив беглый взгляд в окно купе, Эшер вспомнил тело своего проводника и вновь порадовался, что тогдашняя их встреча не состоялась.

Во всяком случае, больше всего он сейчас боялся не Игнаца Кароли.

В третьем классе было куда более шумно, чeм во втором. Теснота, запах грязной шерсти и нестираного белья. Младенец вопил, как фабричный гудок. Небритые мужчины поднимали лица от «Фигаро» или «Лондон ньюс», когда Эшер протискивался между жестких с высокой спинкой сидений. Желтый подрагивающий электрический свет падал на дешевые фетровые шляпы, влажные бумажные цветы, простые стальные булавки. Женщина сказала: «Замолчи, Беатрис, замолчи сейчас же!» – однако в голосе ее надежды не прозвучало. Видимо, Беатрис не угомонится до самого вокзала Гар дю Нор.

Эшер поднял воротник, понимая, что Фаррен может его узнать. Он нервничал при одной только мысли, что Фаррен находится где-то здесь и что ему достаточно одного беглого взгляда в сторону Джеймса. Думать о том, что произойдет в таком случае, было тем более неприятно.

В самом конце третьего класса находилось багажное отделение, загроможденное велосипедами, собачьими клетками и огромным креслом. Там было темно, за окнами алмазно посверкивал дождь, подсвеченный грязноватыми бликами из вагонов третьего класса. Стоило Эшеру ступить внутрь и прикрыть за собой дверь, как его ожгло холодом: все окна были открыты и громко дребезжали, пол забрызган водой. У ног Джеймса скулила от страха собака в клетке. Но даже запах холодной дождливой ночи не мог ни перебить, ни рассеять запаха смерти.

Эшер торопливо огляделся, затем опустился на колено, словно опасаясь, что его увидят снаружи через окно. Тусклый свет проникал через глазок на двери, но его было недостаточно. Эшер выудил коробок из кармана пальто, чиркнул спичкой.

Труп мужчины был согнут и казался маленьким: колени вмяты в грудь, руки прижаты к бокам – иначе бы его и не удалось затолкнуть в тесный угол за футляр контрабаса.

Эшер погасил спичку, зажег вторую и подобрался поближе. Мертвец был молод, смугл, небрит, руки – в рабочих мозолях, на шее вместо галстука грубо повязан платок. Одежда пахнет дешевым джином и еще более дешевым табаком. На подошве ботинка – дыра. Крови на шейном платке – совсем немного, хотя, когда Эшер оттянул его пальцем вниз, открылась разорванная аорта. Края раны казались белыми и вспухшими, как будто их жевали и обсасывали. У Эшера и у самого имелся шрам такой же формы и размера – как раз там, где шею холодили серебряные звенья цепочки.

Date: 2015-11-13; view: 273; Нарушение авторских прав