Символов национальной политической культуры немецкого общества

В исторической памяти немцев политический образ Отто фон Бисмарка неразрывно связан с борьбой за национальное единство и величие Германии. На протяжении столетия первый канцлер германской империи остается для немцев исторической легендой и значимым политическим символом. В то же время его образ в рамках исторической памяти немецкой нации претерпел определенную эволюцию. Его первооснову составили впечатления современников Бисмарка. Причем наряду с официальной «легендой» («спустя столетие после деяний Фридриха Великого немецкий народ, вдохновленный национальной идеей, при направляющей воле сильного политика, вступил на путь единения и создания великой Рейха»), прослеживалось и критическое отношение к тем политическим методам, которые использовал Бисмарк, к его личностным качествам. Преклоняясь перед сильным характером, энергичностью и решительностью «железного канцлера», немцы отмечали его прагматизм, переходящий в беспринципность, склонность к «закулисным» интригам, чрезмерную «тяжеловесность» и жесткость в отношениях с оппонентами. Впрочем, такой диссонанс отнюдь не препятствовал огромному уважению, с которым немцы относились к создателю Германской империи. Более того, в политической элите «вильгельмовской» Германии было модно позиционировать себя в качестве «продолжателя дела» великого Бисмарка. И со временем потребность в культе «железного канцлера» только возрастала – Германия начала ХХ в. была одержима национальной гордостью. Как писал позднее Р. Пуанкаре, «она считала себя превыше всего человечества и предуготовленной самой судьбой к гегемонии. Ее военные, ее ученые, ее профессора заботливо поддерживали это чрезмерное тщеславие»[302]. В немецком обществе набирала популярность идея «борьбы за место под солнцем», и Бисмарк олицетворял этот исторический путь. Как отмечал император Вильгельм II, «он – создатель Германской империи, – большего не дал ни один человек своей родине»[303].

Фиаско Первой мировой войны и драматический послевоенный кризис, унижение Версальского договора и мучительное становление Веймарской республики разительно изменили общественное сознание немцев. Как писал Освальд Шпенглер, «мы живем в трудное время... Буря обстоятельств угрожает Германии как никакой другой стране. Под вопрос поставлено само ее существование в пугающем смысле слова»[304]. В поисках причин случившейся катастрофы немецкая общественность обращалась к национальной истории и, в первую очередь, к «бисмарковской эпохе». «Железного канцлера» все чаще обвиняли в том, что он своим авторитетом подавил политическую волю народа, создал полуавторитарное государство с беспомощным парламентом и огромными амбициями, не соответствующими политической традиции и реальной степени национального единства. Так, по словам Макса Вебера, «Бисмарк, злоупотребляя властью, оставил после себя нацию, привыкшую целиком и полностью полагаться не на свою волю, а на волю правительства, без критического подхода к политической квалификации руководителей»[305]. Схожую мысль высказывал Томас Манн, называвший Бисмарка «единственным политическим гением, рожденным Германией», но подчеркивавший, что в Бисмарке воплотился типично немецкий романтизм, смыкающийся с реализмом и маккиавелизмом. «Те, кто в стремлении немцев к единству и созданию империи, – стремлении, направленном Бисмарком по прусскому пути, видели типичное освободительное движение национально-демократического характера, те жестоко заблуждались, – отмечал Манн. – Империя Бисмарка не имела ничего общего с демократией, а значит и с нацией в демократическом смысле этого слова. Она была бронированным кулаком, она стремилась к европейской гегемонии и, несмотря на всю свою современность и трезвую деловитость, апеллировала к воспоминаниям о средневековой славе. И эта ее характерная особенность – высокотехнизированный романтизм, – как раз и была наиболее чревата опасностью. Рожденная в войнах, нечестивая Германская империя прусской нации могла быть только милитаристским государством»[306].

Впрочем, очень скоро выяснилось, что «культ Бисмарка» не только не утратил прежнее значение для многих немцев, но и получил новый толчок для развития в условиях подъема реваншизма и национализма в послевоенной Германии. Чем острее немцы переживали последствия постигшей их катастрофы, тем больше их привлекал образ человека, возродившего величие и единство Германии в противостоянии со всем окружающим миром. В качестве альтернативы миру «торгашества», парламентской «болтовни», предательского «интернационализма» выдвигался идеал «героического понимания жизни», торжества «народного духа» и «органического патриотизма». По мнению национал-консерваторов, именно Бисмарк сумел наиболее ярко показать сущность «немецкой идеи государства». Как отмечал Вернер Зомбарт, «политическая убогость» немецкой жизни, сохранявшаяся до триумфа Бисмарка, являлась отнюдь не проклятьем – именно она «способствовала развитию более глубокого и богатого понимания народности и патриотизма», «углублению немецкой идеи отечества»[307]. Величие политического творения Бисмарка и было обусловлено торжеством «подлинно немецкого понимания государства», проистекающего из «героического мировоззрения» и опирающегося на фундаментальную идею: «Государство не может быть образовано никакими индивидуумами и не является скоплением индивидуумов... Государство есть собранная во единство народная общность, сознательная организация надындивидуального,... когда миллионы людей сплачиваются мыслью об Отечестве»[308].

Еще один видный идеолог «консервативной революции» Освальд Шпенглер, напротив, подчеркивал, «Германия являлась личным творением Бисмарка», и «только благодаря личным способностям Бисмарка решение этих великих вопросов власти, которые невозможно было решить мирным путем, отодвинулось в будущее»[309]. Но при этом Шпенглер отмечал, что в Бисмарке воплотился не только талант великого политика. Гораздо большее значение и для самого «железного канцлера», и для его творения – Германской империи, имел дух пруссачества. «В слове «пруссачество» заключено всё, чем мы, немцы, обладаем, не в области неопределенных идей, желаний, фантазий, а в смысле воли, задач, возможностей, определяющих судьбу нации, – писал Шпенглер. – Прусская идея – это ощущение жизни, инстинкт, невозможность поступать иначе, это совокупность душевных, духовных и, наконец, даже связанных с ними телесных свойств, издавна ставших признаками расы, и именно для лучших и наиболее значительных ее представителей»[310].

В том же ключе национал-консерваторы трактовали и саму имперскую идею. Благодаря бойкому перу Артура Мёллера ван ден Брука относительно политического детища Бисмарка закрепилось знаковое понятие «Второй рейх». Подразумевалось, что Германская империя есть наиболее полное отражение немецкого духа, истинных немецких ценностей: «Ни в одной другой стране ценности в такой мере не стремятся к единству – единству, которого мы никогда не достигали со времен нашего Первого рейха, которое мы упустили во Втором рейхе – и которое уготовано нам в Третьем рейхе, наследующем противоречия немецкой истории, но также и ценности, позволяющие воплотить это единство в жизнь»[311]. Отсюда и вполне определенный вывод: «Бисмарк, основавший Второй рейх, будет, сверх того, и основателем Третьего рейха»[312].

Возникновение и практическая реализация идеологической доктрины национал-социализма, впитавшей в себя причудливый синтез идей национал-консерватизма, расизма, национализма, антисемитизма, геополитики, разительно изменило политическое пространство немецкого общества. «Третий Рейх» стал реальностью. И его пропагандистская машина активно использовала образ Бисмарка как один из политических символов «немецкого духа» и «воли к победе». Впрочем, Адольф Гитлер относился к Бисмарку с вполне искренним уважением, считая его большой величиной, «исполином», который возвеличил понятие «Рейх»[313]. В «Mein Kampf» Гитлер даже отмечал, что «штудировал» эпоху бисмарковского исключительного закона против социалистов, «подробно изучал, какие планы ставил себе Бисмарк, как именно он вел борьбу и какие получились результаты», «постепенно выработав себе по всем этим вопросам совершенно законченный взгляд» и «не меняя эти взгляды в течение всей своей дальнейшей жизни ни на ноту»[314]. Впрочем, одновременно Гитлер подчеркивал «Бисмарку тоже не хватало платформы нового миросозерцания – этой роли не могли сыграть более чем жидкие лозунги: “тишина и порядок”, “авторитет государства” и т.п.». С огромным уважением о Бисмарке отзывался и видный теоретик нацизма Альфред Розенберг. В книге «Миф ХХ века» он писал: «Я считаю, что о Бисмарке будут судить относительно последствий его творчества и его движущих сил, а не средств, применяемых в работе, когда-нибудь так же, как о Лютере. Он относится к тем натурам, которые будучи одаренными редко встречающейся волей, могут оставить свой отпечаток на всем времени, чтобы оставить вокруг себя пустыню, усеянную растоптанными личностями, которые не подчинились безоговорочно. Десятилетиями звучали жалобы, что Бисмарк, чувствуя свое превосходство, рассматривал все министерства как разнообразные частные конторы, а министров как своих заведующих канцеляриями... Вильгельм сравнивает Бисмарка с загадочной глыбой на свободном поле. Если ее откатить, под ней найдешь только червей... Но только одному Бисмарку удалось вдохнуть во внутренне мертвое кайзерство горячее дыхание жизни»[315].

Несмотря на мощную работу пропагандистской машины Третьего Рейха, полностью «приватизировать» «легенду Бисмарка» нацистам не удалось. Более того, именно Бисмарк стал одним из политических символов, использовавшихся консервативной оппозицией. К этому кругу относились видные чиновники и военные, объединившиеся вокруг бывшего обер-бургомистра Лейпцига Карла Гёрделера, посла Ульриха фон Хасселя и бывшего начальника штаба сухопутных сил Людвига Бека. К этой группе примыкали представители христианско-социалистического Крайзауэрского кружка граф Хельмут Джеймс фон Мольтке и граф Петер Йорк фон Вартенбург. Подготовленные данными группировками планы будущего Германии были ориентированы на возрождение государственнических традиций эпохи Бисмарка в противовес как нацизму, так и Веймарской демократии[316]. Показательно, что Ульрих фон Хассель посетил Фридрихсруэ за три недели до покушения на Гитлера в 1944 г., после чего записал в своем дневнике: «Все кажется ничтожным в сравнении с памятью о великом человеке… При мысли о погибшей всуе работе у меня на глаза почти всегда наворачивались слезы»[317].

Военно-политическая и гуманитарная катастрофа 1945 года не только вновь лишила Германию государственного единства, но и заставила в очередной раз переосмыслить сами основы национального исторического бытия немцев. «Мы поколение без счастья, без родины, без прощенья», – сетовал писатель Вольфганг Борхерт, объявивший своих современников поколением не только «потерянным», но и «выброшенным», «выбракованным»[318]. Ту же мысль формулирует Карл Ясперс в своих лекциях о «вопросе виновности»: «В 1945 г. мы потеряли почти все: государство, экономику, надежные условия физического существования и, что еще хуже, действенные, всех нас связующие нормы, моральное достоинство, самосознание, объединявшее нас как народ».[319] Но Ясперс особо оговаривает, что речь не идет о самобичевании немцев или обличении всего «немецкого». «Мы должны разобраться в преступлениях национал-социализма, – пишет он, – понять корни и обстоятельства этих преступлений, понять причины политического краха Германии со всеми его последствиями, нынешнее всемирно-историческое положение и скрытые в нем возможности».[320] Вопрос о политических символах нации и их историческом значении оказался в такой ситуации одним из ключевых. При этом многие немцы вновь вернулись к критической оценке политического наследия Бисмарка. Карл Ясперс, напоминая слова первого канцлера империи, сказавшего однажды: «Нужно посадить Германию в седло, а скакать она уже сможет сама», писал, что Бисмарк не обучил народ ездить верхом, а, напротив, отказал ему в этом обучении. Последствия этого проявились в ХХ веке в полной мере: «Народ, не приученный ездить верхом, правящая группа кайзера, чиновников, генералов, умеющая только сидеть в седле, но неспособная к езде, сделали так, что конь начал совершать вздорные и глупые прыжки, и в конце концов дошло до того, что мир стал относиться к лошади не как к лошади, а как к бешенной собаке, которую и прикончил»[321]. В умах интеллигенции крепла мысль о необходимости коренного разрыва с прошлым и принципиальной переоценки национальных идеалов, без чего было невозможно представить «выход из духовного одичания» и присоединение к остальному человечеству[322]. Однако идеология христианской демократии, которая заполнила духовный вакуум в послевоенном немецком обществе, лишь отчасти была ориентирована на такой радикальный разворот. Лидер немецких христианских демократов Конрад Аденауэр настаивал на «жестком» курсе, в равной степени отрицая как нацистский, так и марксистский экстремизм. В то же время Аденауэр не верил и в «германский дух». Он ненавидел прусские традиции и мечтал о возрождении величия Германии в лоне западной цивилизации. От рейнского сепаратиста Аденауэр проделал путь к активному защитнику идеи германского и, позднее, европейского федерализма. Но такая стратегия предполагала отказ от какого-либо «покаяния» и необходимость скорейшего возрождения национального единства немцев. Один из принципиальных противников ХДС писатель Гюнтер де Бройн съязвил по этому поводу: «Немцы быстро расчистили развалины и еще быстрее вытеснили вину»[323].

В новых политических условиях исторический образ Бисмарка уже не вызывал столь острые дискуссии, как прежде. Но интерес к нему подогревался обострением «немецкого вопроса» – сосуществованием двух Германий. В ФРГ в те годы высоко ценились традиции бисмарковской эпохи как образы решительной национальной политики. Западногерманские политики недвусмысленно проводили параллель между Германией 60-х годов ХХ в. и 60-х годов ХIХ в., когда Бисмарк начинал создавать из разрозненных германских государств единую Германию. Отсюда и вполне очевидный вывод: «Следует разыграть в новых условиях бисмарковский вариант объединения Германии, поставив в центр комбинаций Западную Германию»[324]. В 150-летие со дня рождения О. Бисмарка на страницах «Die Welt» председатель бундестага Ойген Герстениайер объявил первого канцлера германской империи «могучим примером» для современных политиков. Было подчеркнуто, что Бисмарк для Германии ХХ века является не просто исторической личностью, а образцом для подражания в политике, что от деяний Бисмарка «захватывает дух»: «Бисмарк дает пример, как добиться невозможного в политике и как проводить политику возможного»[325].

Если для консервативной части немецкого общества Бисмарк остался символом национального единства, то другая часть политической элиты и общественности относилась скептически к возрождению «культа Бисмарка» и любым аналогиям между временами Бисмарка и современностью в решении «немецкого вопроса». «Только один единственный раз и то на короткое время – писал канцлер Вилли Брандт в послесловии к книге «Сто лет Германии. 1870-1970», – политика «крови и железа» оказалась рецептом успеха»[326]. Сам Брандт относился к новому поколению политиков и был, по его собственному замечанию, «немцем – европейцем». Официальное признание им того факта, что Восточная Германия является вторым государством, стало прорывом к демократическому решению проблемы национального единства. Но для многих немцев такой подход стал неожиданностью. Пресса обвинила канцлера в том, что он стал «соучастником разрушения немецкого национального сознания». Христианско-демократическая оппозиция считала проведение «новой восточной политики» предательством национальной истории. Так, Рихард фон Вайцзеккер отмечал, что вся немецкая политика должна быть направлена на то, чтобы восстановить германское национальное государство именно в таком виде, как его создал Бисмарк в 1871 г. «Я полагаю, – заявил он, опираясь на знаменитое определение, данное Эрнестом Ренаном, – что нация является воплощением общего прошлого и будущего, языка и культуры, сознания и воли, государства и территории. Со всеми ошибками, всеми заблуждениями, порожденными духом времени, и все же с общей волей и общим сознанием – такое воплощение и определяло наше понимание нации. Поэтому, и только поэтому, мы, живущие сегодня, знаем, что мы ощущаем себя немцами. До сих пор это не было заменено чем-либо другим»[327]. Брандт же исходил из уверенности в том, что расстановка политических сил в мире не позволит добиться «аншлюса» ГДР к Федеративной Республике. Еще менее актуален рецепт «железа и крови», предложенный первым канцлером германской империи. Альтернативой могло стать объединение нации по пути «реальной демократии и подлинно творческой свободы».

Драматические события 1989 г. открыли новую эпоху в истории Германии. Единство, которого так долго ждали немцы, было достигнуто «снизу», решимостью и солидарностью самого народа. Причем эпицентром этого процесса стала именно Восточная Германия. Как отмечал Брандт в своих «Воспоминаниях»: «Положение коренным образом изменилось, когда немцы в ГДР взяли решение своей судьбы в собственные руки. «Сам народ» поднял голос за то, чтобы наконец рассеялся туман мелочной опеки и лишений»[328]. Вновь обретенное единство нации всколыхнуло общественную дискуссию о национальной истории. Как отмечал историк Хаген Шульце: «Мы находимся в ситуации, совершенно новой для немецкой истории, в ситуации, которая не только позволяет вновь размышлять о нации и ее значении в немецкой и европейской истории и в будущем, но и требует осмысления. Сейчас становится более понятно, что современное национальное государство, возникавшее с конца XVIII столетия, с позиции послевоенной Федеративной Республики, как правило, оценивалось ошибочно. Это и неудивительно после того катастрофического провала, который потерпел эксперимент с созданием первого германского национального государства со времен Бисмарка до разгрома Гитлера»[329]. Уже с самого начала объединения, рядом с ликующими голосами не столь громко, но достаточно весомо прозвучали голоса, предостерегающие от эйфории национализма в объединенной Германии. В октябре 1990 г. еженедельник «White» обратился к ряду писателей с вопросом: «Чего вы ждете от Германии, чего вы желаете объединенной стране?» Почти в каждом ответе наряду с добрыми пожеланиями так или иначе звучала тревога. Гюнтер де Бройн отозвался об этом историческом событии так: «Я желаю объединенной стране, чтобы сознание ее величины рождало чувство ответственности, а не манию величия, и чтобы внутри страны и по отношению к внешнему миру правили разум, толерантность и сочувствие»[330]. Именно в таком духе, по мнению большинства немцев, необходимо было возрождать национальное самосознание.

На фоне дискуссий о путях развития вновь добившейся единства Германии резко вырос интерес и к политическому наследию Бисмарка. В ФГР появилось множество работ историков и публицистов об этом легендарном немецком политике, сыгравшем ведущую роль в объединении нации в ХIХ веке. В 1996 г. исполнилось сто лет со дня смерти Отто фон Бисмарка, и эта юбилейная дата была отмечена всплеском интереса к его личности. Показательная оценка прозвучала в одном из эфиров радиожурнала «Deutsche Welle»: «Чуть ли не в каждом крупном немецком городе есть улица или площадь, носящие его имя, и памятник ему. В Берлине именем “железного канцлера” названы сразу три улицы, две площади и одна аллея. Каждый год около ста тысяч человек посещают дом-музей Бисмарка в маленьком городке Фридрихсру»[331]. В современной Германии насчитывается около 550 памятников Бисмарку, более 200 «Башен Бисмарка», огромное количество «фонтанов Бисмарка» и «памятных камней Бисмарка». Существуют целые общины и районы, названные именем Бисмарка (например, Bismarckhütte в Верхней Силезии). В меню немецких ресторанов можно увидеть «сельдь Бисмарка», «яблоки Бисмарка», «огурцы Бисмарка», а также «сигары Бисмарка». Поклонники «железного канцера» объединены в более 300 ассоциаций[332].

Новый пик интереса к бисмаркиане совпал с активными дискуссиями в рамках Европейского Союза и Совета Европы о новых подходах к изучению европейской истории. Для немцев такая проблема имела особый подтекст. Знакомство с учебниками по истории, созданными в конце 1990-х – начале 2000-х гг., показывает, что изучение бисмарковской эпохи больше не предлагает учащимся однозначной ее характеристики. При оценке фигуры Бисмарка и проблемы его ответственности за развязывание Первой мировой войны исторический материал предрасполагает к некой «средней» точке зрения. Некоторые учебные издания сохраняют традиционный взгляд на преемственность политического развития Германии от «Бисмарка до Гитлера», но скорее в контексте авторитарной внутренней политики. Гораздо большее внимание уделяется включению бисмарковской Германии в мировой политический процесс как фактору развития национального самоопределения. Проводится и явная параллель внешней политики времен Бисмарка (и по контрасту с ней – Вильгельма II) с нынешней немецкой политикой участия в Европейском Союзе и международных организациях. Молодому поколению нетрудно сделать вывод о том, что поиск союзников и дипломатическая нейтрализация потенциальных соперников выгоднее прямой конфронтации, а поддержание конструктивных и доброжелательных отношений с мировыми державами в конечном итоге служит интересам Германии больше, чем стремление к гегемонии и мировому статусу[333].

В 2000-х гг. стал заметен еще один важный фактор, обуславливающий значимость исторического образа Бисмарка для немецкого общества. «Задавать тон и определять стиль жизни начинают люди нового поколения. Нынешние – условно говоря, 40-летние – это немцы иных ценностных ориентиров по сравнению с теми, которые доминировали в 70-е и 90-е гг. В большинстве своем это люди, для которых европейская идея не абстракция, а повседневность. Эти люди хорошо знают свою историю, но они не так идеологизированы, как поколение их отцов. Открытость по отношению к другим культурам не мешает им оставаться немцами и ощущать себя немцами»[334]. Эту часть немецкого общества можно назвать «новыми бюргерами» – она включает высокообразованных граждан с устойчивым уровнем благосостояния, обладающих ярко выраженным чувством личной и социальной ответственности в сочетании с прагматизмом и расчетливостью. «Новое бюргерство» признает и защищает консервативные ценности, но совершенно лишено романтического идеализма. В политической сфере «новые бюргеры» очень скептически относятся к партийному соперничеству и парламентским дискуссиям, ценят «приверженность идеям, но не одержимость идеями». Им импонирует тип прагматичного и напористого политика, ориентированного на практический результат (яркий пример – канцлер Ангела Меркель). Востребованными являются не столько харизматичные, сколько профессиональные и компетентные политики, для которых незазорно произнести почти забытую прусскую максиму: «Я хочу служить Германии[335]». Неслучайно поэтому, что и в начале XXI в. Бисмарк остается для немцев олицетворением «исторической Германии», человеком о котором писал Г. Фихте: «Бисмарк – это Германия... Из него мы вышли, через него мы стали собою, что-то от его жизни, от его силы живет в каждом истинном немце»[336]. Бисмарк перестал быть образом для подражания для потомков, но его образ по-прежнему выступает в роли национального символа, воплощающего ключевые политические ценности и саму эстетику немецкого политического стиля.

Заключение

Одна из ярких особенностей современного немецкого общества – широкий и неподдельный интерес к национальной истории, в котором проявляется общее стремление к самоанализу, рефлексии окружающего мира и осмыслению своего места в нем. Многие публично известные и сугубо частные лица не жалеют времени и средств в поисках тех мест, где жили их предки до Второй мировой войны, не боятся выяснять, что они делали в военное время, пытаются найти их предполагаемые могилы. Такая атмосфера разительно отличается от послевоенных десятилетий и связана не только со сменой поколений в немецком обществе, но и со спецификой современных тенденций в сфере массового сознания, в том числе с «кризисом идентичности», отражающим противоречия глобального мира и его мультикультурного пространства. Устремления немецкого общества направлены на то, чтобы не только преодолеть былой страх перед собственной историей, но и понять саму суть «немецкого» (показательно с этой точки зрения название популярного в ФРГ в 2000-х гг. документального фильма «Мы – немцы. Кем мы были, кем мы стали»). Не менее важный рефрен общественных дискуссий – тема многочисленных реформ, пережитых немецким обществом на протяжении последних двух столетий, в том числе роль государственных деятелей, внесших особый вклад в эти процессы. Осмысление этой темы тесно связано и со стремлением объяснить резкие политические зигзаги в истории Германии, и с попытками прогнозировать ее дальнейшее развитие. Косвенно такой интерес отражает и неоднозначное отношение немцев к современным политикам, которое варьируется от огромного почтения, испытываемого к канцлеру А. Меркель, до откровенного скептицизма, выражаемого по поводу самых различных персоналий из нынешнего политического истеблишмента.

Сочетание всех этих тенденций приводит к достаточно своеобразному результату – происходит ярко выраженная персонификация политической истории Германии и одновременно растет значимость ее образного, знаково-символического восприятия. Следует понимать, что восприятие личности того или иного исторического деятеля сквозь призму его образа обуславливает явный разрыв с исторической реальностью. Образ политика – это особый конструкт общественного сознания, тесно связанный и с «жизнеописанием» этого государственного деятеля, и с культурно-историческим контекстом его биографии, и с профессиональной аналитикой со стороны историков, и с рефлексивным компонентом общественного сознания, и с архетипами исторической памяти. Поэтому такой образ, как правило, выходит за рамки «биографического жанра» и в большей степени коррелирует с образом соответствующей исторической эпохи, иногда даже заменяет собой образ эпохи, приобретая, тем самым, ярко выраженный символизм и специфическую эстетику. Образ Бисмарка, безусловно, является одним из наиболее значимых конструктов немецкого общественного сознания, вбирая в себя и «аналитику реформаторства», и рефлексию «национального пути развития», и символизм «немецкого» начала в политике.

Ключевая роль в формировании общеизвестного образа Отто фон Бисмарка принадлежит профессиональным историкам. И очень показательно, что немецкие и зарубежные исследователи в самые разные периоды оценивали личность Бисмарка в схожем ключе, подчеркивая его дипломатическое искусство, политический «инстинкт», прагматизм, «железную» волю и строгую последовательность действий в достижении поставленных целей. Несмотря на периодическое возникновение дискуссий о тех или иных страницах политической биографии Бисмарка, хрестоматийный образ «железного канцлера» остается неприкосновенным вот уже более ста лет. В оценке же результатов политической деятельности Бисмарка прослеживается значительное разнообразие мнений. Для зарубежной историографии характерен скорее критический подход к этому вопросу. Историки всегда признавали заслугу канцлера в объединении немецкой нации, но указывали, что истоки многих драматических моментов новейшей истории, в том числе Первой и Второй мировых войн, во многом связаны с наследием бисмарковской эпохи. Лишь в конце ХХ века резкие оценки исторической роли Бисмарка сменились более лояльными.

Для немецкой историографии характерна особая пристрастность и эмоциональность в интерпретации политического наследия «железного канцлера», периодические всплески обостренного интереса к его личности и деятельности. Причем не раз «волны» героизации и романтизации образа Бисмарка сменялись острой критикой, которая затем уступала место новым спорам о «реабилитации» первого имперского канцлера и его политического наследия. Тенденции идеализации или осуждения Бисмарка, как правило, зависели от изменения политической ситуации в Германии и в Европе, стимулировались модной среди немецких политиков апелляцией к образу Бисмарка. И только с 1960-х гг. немецкой историографией были сделаны попытки подойти к изучению политической фигуры Бисмарка более нейтрально, без какой-либо политической рефлексии и спекулятивных ассоциаций. Однако этот исследовательский вектор фактически так и не закрепился. Причина заключается в обостренном переживании немцами во второй половине ХХ века нового раскола Германии и попытках осмыслить историческую феноменологию «германского единства». Поэтому вне зависимости от академической традиции исторический образ Бисмарка оказался неразрывно связан именно с идеей национального единства немцев и величия Германии, затмевая те или иные конкретные сюжеты его политической биографии.

Таким образом, немецкая историографическая традиция в изучении личности и политической деятельности Отто фон Бисмарка оказалась в прямой зависимости от сформировавшегося в общественном сознании исторического образа Бисмарка. «Хрестоматийной» основой этого образа оставались брутальные черты «железного канцера». Но рефлексивные переживания исторического опыта немецкой нации, ее «взлетов и падений», «заслуг и вины» приводили к совершенно полярным интерпретациям политической роли Бисмарка. В итоге исторический образ Бисмарка оказался интегрирован в два совершенно разных «мифа» немецкого национального самосознания – «золотой» и «черный». «Золотой миф» опирается на символическую взаимосвязь между «великими» деяниями Германна Херускера (первого «немецкого» героя, который в IX веке одержал победу над франками в Тевтобургском лесу), императора Карла Великого, реформатора Мартина Лютера, монархов-просветителей Фридриха Великого и Марии-Терезии вплоть до «железного канцлера» Отто фон Бисмарка, создавшего Германскую империю как преемницу Священной Римской империи немецкой нации и основу для консолидации современной Европы. «Черный миф», напротив, показывает историю Рейха как «дорогу в пропасть» – имеется в виду, что в Германии с начала Нового времени сложилась деформированная модель общественного сознания, связанная с ксенофобией, антисемитизмом, воинственностью, авторитаризмом, верноподданничеством. Эту траекторию символизируют лютеранская ортодоксия, породившая религиозные войны, «готический» романтизм, «пруссачество» Бисмарка, германский империализм и национал-социализм.

Очевидно, что обе эти классические легенды малопригодны для формирования системы национальной идентичности в современной Германии, осмысления того пути, который способен привести Германию к прочному политическому и духовному единству. Но отход от такого мифологизированного понимания немецкой истории очень сложен. Он связан не только с более «тщательными» и «объективными» научными исследованиями, но и с необходимостью напряженной духовной работы всего немецкого общества. Мифы и легенды национальной истории могут стать как препятствием для такого движения, так и важной точкой отсчета. Исторический образ Бисмарка в этом отношении особенно примечателен. Уже само противоречие между его «золотой» и «черной» версиями создает пространство для творческого осмысления национальной истории. Не менее любопытное противоречие складывается между хрестоматийными, брутальными чертами образа «железного канцера» и его собственным «автопортретом».

Жизненный путь Бисмарка по его воспоминаниям и переписке выглядит как путь человека-одиночки, не понятого обществом в своих идеалах и политических воззрениях, недооцененного современниками. Бисмарк бравировал тем, что не был скован ни предрассудками сословия, ни партийными пристрастиями. С удовольствием он подчеркивал и свое «вассальное чувство», преданность прусской Короне, приверженность жесткому монархизму. Но именно борьба с многочисленными политическими противниками и трения с придворной «партией» требовали от него максимальных душевных усилий. Бисмарк гордился своей карьерой и своим главным творением – Германской империей, но при этом не чувствовал себя счастливым и остро переживал интриги вокруг своего имени, нарастающее отчуждение от политического класса молодой империи. Столь же противоречивым выглядит и образ Бисмарка в глазах его современников. Даже в Германии многим казалось, что этот «прусский юнкер» способен лишь насаждать реакцию внутри страны и провоцировать конфликты с другими европейскими державами. Провозглашенная Бисмарком политика «железа и крови» в глазах современников представлялась авантюрной и опасной, а используемые канцлером средства – аморальными. По мере же достижения успехов образ Бисмарка приобретал совершенно новые черты, и в представлениях немцев «железный канцлер» оказывался в одном ряду с Карлом Великим и Фридрихом Великим – но эта ситуация сохранялась лишь до очередного зигзага немецкой истории и нового разочарования в «величии» Рейха.... И именно такой парадокс придает образу Бисмарка характер настоящего исторического дискурса. Его множественность и противоречивость создают уникальную возможность для рефлексивного переосмысления немецкой истории в противовес монолитным и самодовлеющим мифам «национального величия» или «национальной вины».

Библиография