Отто фон Бисмарк о проблемах немецкого общества

Начало политической карьеры Бисмарка совпало со значительными событиями в истории Германии. В феврале 1847 г. король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV объявил о созыве объединенного ландтага, нуждаясь в денежных займах для пополнения истощенной казны. Либеральные круги ждали больших перемен, однако последовало заявление короля о том, что ни о каком народном представительстве и конституционном управлении не может быть и речи. В этой ситуации Отто фон Бисмарк в качестве заместителя депутата от Магдебурга и включился в работу ландтага, примкнув к немногочисленной группе консерваторов. В воспоминаниях он подчеркивал, что «тотчас же ринулся в бой», убежденный в том, что «в государственно-правовом смысле неограниченный авторитет монарха налицо»[71]. Бисмарка возмущала сама мысль о том, что можно требовать от короля конституции. «Мне казалось недостойным, когда за то, что нация сама себя освободила, она собирается предъявить королю счет, расплата по которому должна быть произведена параграфами конституции»[72].

Бисмарк быстро завоевал авторитет в крайне правых кругах, близких ко двору, и приобрел «имя» в прусской политической элите. Но он с самого начала стал фигурой скорее одиозной, с прочно утвердившейся репутацией реакционера. Даже король избегал общаться с Бисмарком на придворных праздниках и приемах, чтобы не обнаружить своего одобрительного отношения к его взглядам. Поведение Бисмарка в мартовских событиях 1848 г., когда он показал себя ревностным защитником короля и даже большим роялистом, чем сам Фридрих-Вильгельм IV, только убедило короля во мнении, что Бисмарк «может быть использован лишь при неограниченном господстве штыка»[73].

В те же годы Бисмарк заслужил репутацию не только «заядлого реакционера», но и истинного пруссака. «Мы пруссаки и останемся пруссаками; я знаю, что высказываю этими словами убеждение прусской армии, убеждение большинства моих соотечественников…», – говорил Бисмарк с трибуны[74]. И в этом качестве Бисмарк неожиданно оказался противником единой Германии, полностью разделив настроения короля, когда тот, к общему изумлению, отказался от франкфуртской императорской короны. Для Бисмарка сам факт политического объединения германских государств не был самоценным – он стремился к «подлинному» единству Германии. «Германского единства хочет каждый… однако при такой конституции я его не хочу, – утверждал он. – В худшем случае я предпочел бы, чтобы Пруссия осталась Пруссией. Пусть франкфуртская корона будет самой блестящей, однако золото, которое придает блеску подлинность, придется добыть, расплавив сперва прусскую корону; у меня нет уверенности, что при этой форме конституции переплавка окажется удачной»[75]. 21 апреля 1849 г. выступая с речью, Бисмарк назвал решения франкфуртского собрания незаконными, а имперскую конституцию – детищем революционной мысли «теоретиков, призраки которых стоили Пруссии в шесть месяцев истекшего лета больше пролитой крови, слез и капиталов, нежели тридцатитрехлетний абсолютизм»[76].

Выступив в 1849 г. из тактических соображений против объединения Германии, Бисмарк проявил отличное политическое чутье, увидев в конституционном проекте угрозу монархии как единственному гаранту «подлинного» единства нации. «Прусская корона не обязана навязывать себе такое же бессильное положение, в котором находится английская корона, служащая скорее украшением купола государственного здания, между тем как наша корона составляет его главную опору», – утверждал он[77]. Путь к единству Германии он видел не в политических сделках или иллюзорном «народовластии», а в решительной и ответственной борьбе. В своих мемуарах он красноречиво писал, что «главная ошибка тогдашней прусской политики заключалась в том, что считали возможным добиться путем публицистических, парламентских и дипломатических ухищрений тех успехов, которые могли быть достигнуты лишь борьбой или готовностью к ней»[78]. Германский вопрос, по мнению Бисмарка, мог быть решен не в парламенте, а «в сфере дипломатии и на поле сражения».

Казалось, что время решительных действий наступило в 1850 г., когда Пруссия и Австрия вступили в прямое соперничество за гегемонию в Германии. Но в этой сложной политической обстановке Бисмарк неожиданно выступил за мирное урегулирование, получив обвинения в том, что «стал сторонником унижения Пруссии». Так проявилась еще одна важная черта Бисмарка как политика – он не форсировал развитие событий, если не был уверен в том, что можно достичь успеха. В разговоре с министром Штокгаузеном Бисмарк доказывал, что «война была бы теперь полнейшей нелепостью… и после гибели сотен тысяч (людей) и разбазаривания сотен миллионов теперешние спорные пункты показались бы человеку, оглянувшемуся назад, ничтожными, а опустошение Европы ради них – преступлением»[79]. Свои опасения Бисмарк высказал в убедительной речи перед ландтагом 3 декабря 1850 г.: «Недостойно большого государства сражаться за дело, которое не касается его личных интересов… Укажите мне достойную цель войны и я соглашусь с вами…»[80].

В 1851 г. Бисмарк приступил к обязанностям советника прусской миссии при Германском сейме. Уже в первые недели своего пребывания во Франкфурте он столкнулся с интригами австрийской дипломатии. «Они постоянно оставляют себе львиную долю и толкуют о согласии только тогда, когда это служит их целям и подрыву наших…»[81]. Бисмарк начал понимать, нельзя не только рассчитывать на «честные союзнические отношения» с Австрией, но и считать противостояние с Австрией основой внешнеполитической стратегии Пруссии. «Каждый пруссак, который занимал бы мой пост в течение некоторого времени, закончил бы тем, что усвоил бы себе привычку рассматривать все политические вопросы через призму австро-прусского соперничества», – отмечал Бисмарк[82], но сам приучал себя исходить из главенствующих задач. И такой задачей для него являлось возвышение Пруссии как мировой державы и консолидация вокруг нее ядра немецкой нации, а не дипломатическая «дуэль» с Австрией. Ради достижения своей цели он был готов к любым действиям – и добиваться равноправия Пруссии с Австрией, и готовить войну против Австрии, и вообще дистанцироваться от австрийского политического курса. Для него имело значение только то, что было выгодно Пруссии. Именно такая логика заставила Бисмарка энергично добиваться нейтралитета германских государств в крымской войне. В одном из писем Леопольду Герлаху Бисмарк писал, что «интерес средних и мелких германских государств, которые во время войны могут быть только наковальней, а не молотом, должен был бы, собственно, заставить их искать гарантию своего спокойствия и своего существования в присоединении к нам»[83].

Дальнейшие события показали правоту Бисмарка – в феврале 1854 г. Бисмарк с удовлетворением писал Мантейфелю, что «большие кризисы делают погоду, которая способствует росту Пруссии, пока мы бесстрашно, а возможно, и беспощадно их используем. Во всяком случае значение нашей поддержки повышается в цене по мере развития событий»[84]. По расчетам Бисмарка на фоне окончания Крымской войны ни Австрия, ни Франция с Англией не были в состоянии выступить против политических амбиций Пруссии, и ее король «был в тот момент господином всей европейской ситуации, мог продиктовать условия мира и занять в Германии положение, вполне достойное Пруссии»[85]. Однако ни король, ни прусское правительство не были склонны воспользоваться ситуацией и прибегнуть к решительным действиям. Бисмарк отмечал, что не мог без «стыда и огорчения» видеть как Пруссия уступила притязаниям Австрии, подписала с ней договор о наступательном и оборонительном союзе. Ответственность за отсутствие позитивной внешней политики Бисмарк возлагал на Фридриха-Вильгельма IV, который «не любил принимать ясные и твердые решения в своей практической деятельности». По мнению Бисмарка, положение усугублялось еще и тем, что у короля «никогда не было выдающихся советников, способных руководить им и делами»[86]. «Мы не имеем союзов и не ведем никакой внешней политики, – именно активной (политики), – сетовал он в очередном письме к Леопольду Герлаху. – Мы ограничиваемся тем, что подбираем камни, падающие в наш сад, и по возможности счищаем с себя грязь, на нас летящую… Союзы являются выражением общих интересов и намерений; я не знаю, имеем ли мы сейчас в политике какие-либо осознанные цели и намерения; но что мы имеем интересы, об этом-то уж нам напомнят другие»[87].

Впрочем, уже к осени 1857 г. в Пруссии назрели события, которые разительно изменили перспективы политической карьеры Бисмарка. Обязанности короля, страдающего тяжким психическим расстройством, были переданы его брату, принцу прусскому Вильгельму. Бисмарку собственное положение в этих условиях казалось тяжелым. Многие годы он слыл принадлежащим к той политической группировке, которая была чужда принцу. К тому же принц-регент был настроен не менее проавстрийски, чем его брат. И когда зашла речь о переводе Бисмарка посланником в Петербург, тот расценил это как недооценку проделанной им работы в Союзном сейме и личное недоверие со стороны нового короля. В официальных кругах Петербурга Бисмарка приняли с величайшей благожелательностью, но он рассматривал свое кратковременное пребывание в России как эпизод своей карьеры. По-настоящему волновало Бисмарка только развитие событий в Германии. В 1861 г. незадолго до коронации Вильгельма I, Бисмарк вручил ему в Баден-Бадене меморандум о реформировании Германского союза, создав «национальное представительство немецкого народа при центральном органе Союза», что позволило бы Пруссии, союзному государству, которое по своей мощи равняется всем остальным вместе взятым, иметь преимущественное влияние на общие дела. Спустя год, когда в 1862 г. Бисмарк получил от Вильгельма I ответственный пост министра-президента и главы прусского правительства, реализация этого плана стала реальностью.

Бисмарк, заручившись поддержкой короля, начнет постепенно осуществлять свои политические идеи на практике. Выступив на заседании в бюджетной комиссии 30 сентября, он произнес эпохальную речь в пользу энергичной национальной политики: «У нас слишком горячая кровь, мы имеем пристрастие к доспехам, которые слишком велики для нашего узкого тела, и должны теперь пользоваться ими… Великие вопросы времени не решаются речами и заключениями большинства – это ошибка 1848 и 1849 гг. – а железом и кровью»[88]. В мемуарах Бисмарк объяснил, что он тогда имел ввиду: «Пруссия не может… нести впредь одна, при своем узком растянутом в длину теле, все бремя вооружений, необходимых для спокойствия Германии. Это бремя должно быть равномерно распределено между всеми немцами. Мы не приблизимся к этой цели путем речей, ферейнов, решений большинства, нам не избежать серьезной борьбы, такой борьбы, которая может быть решена только железом и кровью»[89]. Но даже в такой смягченной формулировке максима «железом и кровью» стала наиболее броской чертой политического, а затем и исторического образа Бисмарка.

Выдвинувшись в ряды ведущих политиков, Бисмарк, при всем своем прагматизме и недоверии к любым идеологиям, немало размышлял об исторической сущности германской государственности, об особенностях национального чувства немцев. И он приходил к мысли о том, что любые рассуждения о демократическом объединении страны «снизу» не только опасны с практической точки зрения, но и совершенно противоречат «немецкости»: «Немецкая любовь к родине нуждается в государе, на котором сосредотачиваются чувства приверженности» к династии, являющейся «связующим звеном для сплочения определенной части нации»[90]. Поэтому Бисмарк отмечал, что никогда «не сомневался в том, что ключ к германской политике находится в руках государей и династий, а не у публицистики – в парламенте и прессе – и не у баррикады»[91]. Соответственно свою первостепенную задачу Бисмарк видел в том, чтобы «охранять и усиливать значение короны против растущего перевеса палаты депутатов и чиновничества»[92]. Размышляя о природе политической власти на склоне лет, Бисмарк писал: «В качестве идеала мне всегда представлялась монархическая власть, которая контролировалась бы независимым, по моему мнению – сословным или профессиональным, представительством от страны в той степени, в какой это необходимо, чтобы ни монарх, ни парламент не могли изменить существующее правовое состояние односторонне, а лишь с общего согласия при условии гласности и публичной критики прессой и ландтагом всего происходящего в государстве»[93]. Однако этому разграничению функций необходимо определить четкие и логичные границы с тем, чтобы, «с одной стороны, не препятствовать контролю над правительством, а с другой, – не дать этому контролю превратиться в господство»[94]. Гарантом такой системы, по мысли Бисмарка, должен быть не король – он не может разменивать свой авторитет в политических «тяжбах», а жесткий и энергичный министр, обладающий также «политическим тактом и глазомером», имеющий возможность оставаться на своем посту как «вопреки случайным голосованиям большинства», так и «вопреки влияниям двора и камарильи». Себя Бисмарк видел именно в такой роли, и это придавало его действиям целостный, настойчивый, прагматичный характер.

Утвердив свое политическое положение, Бисмарк всеми силами включился в процесс дипломатического продвижения своей основной цели. Кризис вокруг герцогства Шлейзвиг – Гольштейна казался ему удобной ситуацией для того, чтобы утвердить позиции Пруссии в Северной Германии. Бисмарк был убежден, что Пруссии пора показать себя «прежде всего, великой державой», твердо стоящей на ногах, «а потом уже союзным государством»[95]. Но открыто противопоставить себя сторонникам Августенбурга, предъявившего свои притязания на престол Шлейзвига и Гольштейна и поддерживаемого несколькими германскими государствами, а так же либерально-буржуазными кругами, Бисмарк не мог – это значило бы ослабить только что достигнутое, хрупкое единство прусской политической элиты. В итоге Бисмарк проявил такое редкое у политиков качество как сочетание стратегического мышления с ярким талантом тактика. Хитроумными дипломатическим маневрами он сумел придать действиям Пруссии полную видимость законности, а роль нарушителя «предоставил» Дании. С легкостью он пошел на сотрудничество с Австрией, а затем навязал Австрии невыгодные условия договора о совместном управлении герцогствами, заявляя во всеуслышание при этом о прочности прусско-австрийской дружбы. Состояние отношений между двумя странами стало быстро меняться к худшему. Бисмарк не считал нужным брать на себя инициативу конфронтации с Австрией, но пытался нанести удар по престижу Австрии ее же собственными дипломатическими просчетами, «заклеймить ее как поджигателя войны» и, тем самым, убедить короля Пруссии в том, что война неизбежна. «Ни Пруссия, ни Германия не могут оставаться такими, какими были, а для того, чтобы им стать, как надо, существует только один путь»[96].

Именно война с Австрией, начавшись в июне 1866 г., решала вопрос жизни и смерти и для проводимой Бисмарком политики, и для него лично. «Борьба будет серьезной… Если нас разобьют, я не вернусь. Я погибну в последней атаке. Можно умереть только один раз; и побежденному лучше умереть», – так говорил Бисмарк накануне объявления войны[97]. Бисмарку стоило больших усилий, чтобы развязать эту войну, и он считал себя единственным человеком, который нес политическую ответственность за ее результаты. Однако победа при Садовой, обернувшаяся триумфом для Пруссии, еще не стала окончательной победой Бисмарка. «Если мы не переусердствуем в своих притязаниях и не будем воображать, будто завоевали весь свет, то достигнем такого мира, который достоин усилий, – рассуждал Бисмарк в письме к жене. – Однако мы также быстро опьяняемся, как приходим в отчаяние, и мне выпала неблагодарная задача подлить воды в вино и дать кое-кому понять, что мы живем в Европе не одни, а с тремя державами, которые ненавидят нас и нам завидуют»[98]. Вопреки ожиданиям Бисмарк ратовал за умеренность «политики победителя», за необходимость ценить достигнутый мир как основу для достижения национального единства. «Наше дело не вершить суд, а заниматься германской политикой, – заявил он в разговоре с королем. – Борьба Австрии в ее соперничестве с нами не более достойна наказания, чем наша борьба с Австрией. Наша задача – установление или подготовка германского национального единства под руководством короля Пруссии»[99]. Бисмарку стоило невероятных усилий убедить короля и военное руководство в правильности такого политического шага. Вспоминая эти времена, Бисмарк сказал как-то князю Гогенлоэ: «Про меня думают, что я тогда купался в триумфах, но могу вас заверить, что никогда не переживал более страшного времени. Все в главной квартире смотрели на меня как на предателя, и когда я стоял у высоких окон замка, я часто думал, не лучше ли будет броситься вниз?»[100] В итоге политическая настойчивость Бисмарка была вознаграждена – Австрия вышла из Германского союза, уступив безусловное верховенство Пруссии, а сама Пруссия получила прочный тыл для дальнейшей экспансии. Но Бисмарк вновь не торопил события, он давал им «назреть» и тщательно обдумывал возможность военного столкновения с Францией. В мемуарах он откровенно писал: «Я был твердо уверен, что на пути к нашему дальнейшему национальному развитию неизбежно придется вести войну с Францией… Я не сомневался, что германо-французскую войну придется вести до того, как осуществится построение единой Германии»[101]. Война с Францией казалась Бисмарку самым эффективным средством для сплочения северных и южных германских государств – нацию можно было сплотить «во всеобщем гневе», а угроза французского вмешательства была способна вызвать этот гнев. Но все было нацелено на то, что Франция должна будет сама начать войну. «Драться мы должны, если не хотим принять на себя роль побежденного без боя, – утверждал Бисмарк. – Но важно, чтобы мы были теми, на кого напали, и гальское высокомерие и обидчивость помогут нам в этом, если мы заявим со всей европейской гласностью, поскольку это возможно, не прибегая к рупору рейхстага, что встречаем явные угрозы Франции безбоязненно»[102]. Задача была решена «незначительной» правкой так называемой «Эмской депеши» (телеграммы короля Вильгельма I), что вошло впоследствии во все учебники как пример наглой, циничной, но совершенно успешной политической фальсификации. 19 июля 1870 г. Франция объявила Северогерманскому союзу войну, которая и стала прелюдией к воссозданию Германского Рейха.

Бисмарк во время французской кампании работал с огромным рвением, не уступая инициативу военным: «Вопрос о войне и мире подлежит и в военное время компетенции ответственного министра, руководящего политикой, и не может быть решен техническим руководством армии»[103]. При этом он не упускал возможности приблизиться к решению основной задачи. Война была еще в самом разгаре, когда Бисмарк в сентябре 1870 г. начал вести переговоры об объединении южногерманских государств с Северогерманским союзом. Рассуждая о добровольности и «инициативе» вступления в Союз, Бисмарк оказывал в данном случае самое жесткое давление и использовал любые противоречия между южногерманскими государствами. Эти действия увенчались успехом и в ноябре 1870 г. было достигнуто соглашение о создании нового союза – Германской империи. Официально это событие произошло 18 января 1871 г., а спустя несколько дней Бисмарк писал жене, что «императорские роды были тяжелыми», «король капризничал», сам же он в качестве акушера «много раз испытывал настоятельную потребность стать бомбой и взорваться, чтобы все строение рухнуло»[104]. Понимая шаткость нового политического образования, Бисмарк постарался максимально усилить позиции Пруссии, невзирая на рассуждения о немецком единстве. 3 марта 1871 г. состоялись выборы в первый германский рейхстаг, который подготовил и принял конституцию Германской империи в полном соответствии с идеями Бисмарка. Прусское влияние в империи достигалось различными способами. Как председатель Союза прусский король, носящий «титул германского императора», получал прерогативы во внутренних и международных отношениях, которые он осуществлял независимо от союзного совета, становился главнокомандующим союзными армией и флотом. Императору принадлежало также «право созывать, открывать, отсрочивать и закрывать союзный совет и рейхстаг» (ст. 12), назначать «должностных лиц империи» и давать «в случае надобности распоряжение об их увольнении» (ст. 18). Председательство в союзном совете и руководство его делами принадлежало имперскому канцлеру, который назначался императором (ст. 15). Причем по факту рейхсканцлер превращался в единоличного руководителя внутренней политикой и дипломатией Империи[105].

В качестве имперского министра Бисмарк проявил себя безапелляционным и чрезвычайно жестким политиком. Руководствуясь принципами «свободы действий» и «личной ответственности», он настаивал на том, чтобы все, что предлагало правительство, принималось без малейшей оппозиции парламента. Любое противодействие расценивалось им как посягательство на государственную власть. Бисмарк хотел сплочения немецкой нации и спокойствия во внутренней жизни страны, поэтому считал необходимым бороться с «внутренними врагами». Причем в роли «врагов» и «союзников» могли оказаться совершено разные политические силы в зависимости от ситуации. Однажды Рудольф Вирхов упрекнул Бисмарка за такую непоследовательность и получил ответ: «Я не веду бесценной борьбы, уподобляясь политическому забияке, моя цель – мир, и если я вижу, что он не невозможен, то моя прямая обязанность заключается в том, чтобы его добиться»[106]. Впрочем, как министр Бисмарк научился подчинять и свои личные убеждения требованиям государственной необходимости. По сути, Бисмарку было чуждо следовать какому-либо политическому принципу, кроме идеи служения сильному государству. Он всегда был вне партий, вне политических пристрастий. «Я придаю, – говорил Бисмарк в рейхстаге, – второстепенное значение тому, какова сама конституция, либеральна ли она, реакционна или же консервативна; все это для меня на втором плане… Бывают времена когда нужен либеральный режим, бывают времена, когда необходима диктатура; все изменяется, в этом мире нет ничего вечного…»[107].

По всей вероятности, все эти перипетии политических дискуссий в парламенте и борьба вокруг правительственного курса сильно раздражали Бисмарка. С гораздо большим удовольствием он занимался внешней политикой. После объединения Германии и превращения ее в великую державу Бисмарк старался показать европейским соседям миролюбие Германской империи, одновременно заботился о предотвращении образования антигерманских коалиций и искал союзников. «Мы должны стараться честным и миролюбивым использованием нашей мощи ослабить недовольство, вызванное нашим превращением в подлинную великую державу, чтобы убедить мир, что германская гегемония в Европе полезнее и беспристрастнее, а также менее вредна для свободы других, чем (гегемония) французская, русская или английская»[108]. Таким образом, Бисмарк стремился обеспечить Германии доминирующее положение в Европе, предоставить ей роль арбитра в международных спорах. Еще одним элементом внешнеполитической деятельности Бисмарка было стремление усилить обороноспособность страны. Мысли о вероятности создания антигерманских коалиций становились для Бисмарка навязчивой идеей, когда он думал о центральном расположении империи, «с границами, открытыми для нападения с трех сторон» и «с растянутыми на все стороны линиями обороны». Бисмарку приходилось учитывать, что с Францией немцам придется рано или поздно воевать. В связи с этим Бисмарк стремился лишить ее потенциальных союзников в лице России и Австро-Венгрии, инициировав создание в 1873 г. «Союза трех императоров». В своих мемуарах Бисмарк с горячностью отстаивал свою миротворческую позицию и направленность нового альянса на поддержание стабильности в Европе. Впрочем, Бисмарк сомневался, что сможет своим дипломатическим искусством долго «держать за ошейники двух могучих геральдических зверей» и не допустить, «чтобы одному из них был нанесен столь тяжкий урон и ущерб, что окажется под угрозой его положение как независимой и имеющей в Европе значение великой державы»[109]. В итоге Бисмарк сделал выбор скорее в пользу союза с Австрией, так как видел в этом преимущество для Германии: «Австрия – конституционное мирное государство, досягаемое до немецких пушек, в то время как России мы ничего сделать не можем»[110].

Несмотря на безусловный авторитет создателя Германской империи, Бисмарку было все сложнее отстаивать свою внешнеполитическую стратегию, подчиненную идее «больше безопасности», а не «больше земли». Колониальная политика мало интересовала его. Более того, захват территорий за пределами Европы Бисмарк считал ошибкой, поскольку «для Германии такие приобретения послужат источником скорее слабости, нежели силы»[111]. Показательную фразу Бисмарк произнес в разговоре с известным исследователем Африки Ойгеном Вольфом: «Ваша карта Африки и вправду очень хороша, но моя карта Африки расположена в Европе. Здесь расположена Россия и здесь расположена Франция, а мы в середине; вот моя карта Африки»[112]. Но такая позиция встречала все меньшее понимание в высших политических и экономических кругах Германии. Менялась и ситуация в Европе – Германии становилось все сложнее лавировать между остальными великими державами. С приходом к власти Вильгельма II положение Бисмарка окончательно ухудшилось. Бисмарк стремился обезопасить Германию союзами, тогда как все окружение Вильгельма II стремилось к превентивной войне. Бисмарк предостерегал от такой воинственности: «Если бы нам по воле Божией пришлось потерпеть поражение в будущей войне, то для меня несомненно, что наши победившие противники пустят в ход любые средства, стараясь не допустить, чтобы мы в следующем поколении снова встали на ноги. Не думаю, что они удовольствуются Эльзасом…»[113]. Однако его мнение уже было недостаточным аргументом для нового поколения немецких политиков. Уже будучи в отставке, Бисмарк сожалел о том, что не сумел найти подход к молодому императору и наблюдал, как Вильгельм II губит дело всей его жизни. Свой уход из политики он воспринимал с горьким юмором, называя его «погребением по первому разряду»[114].

Итак, пройдя путь от депутата ландтага и дипломатического посланника Пруссии до имперского канцлера объединенной Германии, Бисмарк достиг таких вершин власти, о которых не мечтал даже в пору своей честолюбивой молодости. Однако столь яркий успех в карьере не сделал его, по собственному замечанию, карьеристом и придворным. Политика всегда занимала Бисмарка больше, нежели вопрос о личном положении, и его шаги в политике определялись не властолюбием и честолюбием, а лишь чувством долга, всем сердцем и всеми силами служить своему отечеству и прусскому королю. В этом смысле Бисмарк оставался пруссаком и роялистом до конца жизни. В политике для канцлера имело значение лишь то, что было выгодно Пруссии, что делало ее могущественной великой державой. Поэтому вопрос о выборе путей объединения Германии рассматривался Бисмарком только исходя из интересов собственной страны. Бисмарк признавал за собой право на «продавливание» политических решений, так как возлагал на себя полную ответственность за их результат. Даже испытывая те или иные сомнения, Бисмарк считал необходимым действовать так, словно он с полной ясностью предвидит грядущие события.

Канцлер считал, что единство Германии необходимо обеспечить только национальными силами самой Германии. Войны, которые пришлось вести для объединения страны, должны были восприниматься общественностью, как борьба за собственное будущее, и Бисмарк нередко прибегал к тональности своих выступлений или подбору слов в них таким образом, чтобы создать впечатление, что задета честь и национальное достоинство немецкого народа, и ведение войны становится неизбежным. Впрочем, Бисмарк не считал именно войну единственным и наиболее надежным способом объединения Германии – он исходил из приоритета «решительного и быстрого действия». При этом Бисмарк всегда тщательно взвешивал свои решения. Исключительное политическое мастерство канцлера заключалось в том, что при всей своей решительности и энергичности он стремился не торопить события, а дать им «назреть», а в уже «назревшей» кризисной ситуации действовать быстро и безапелляционно.

Еще одной характерной чертой отношения Бисмарка к политике является его стремление никогда не останавливаться на достигнутом. Создав единую Германию, канцлер в дальнейшем прилагал все усилия для обеспечения империи безопасного положения в Европе. С одной стороны, он усиливал ее обороноспособность, а с другой стороны, предотвращал с помощью умелых дипломатических действий образование коалиций великих держав. Бисмарк не считал себя «отцом нации», но искренне полагался на опыт и знания, приобретенные с годами, «политическое чутье» и готовность противостоять любым противникам.

Во внутренней политике, также как и во внешней, канцлер поставил во главе всего государственный интерес. Его единственной путеводной звездой было прочное государство, единство германской нации и империи, которую он не терял из виду ни на одну минуту. Как министр Бисмарк научился подчинять свои личные убеждения требованиям государственной необходимости и считал, что такую роскошь, как верность убеждениям, может позволить себе депутат, член той или иной партии, но не «государственный» человек. Поэтому Бисмарк всегда находился вне партий, вне идеологических пристрастий, но всегда готов был сотрудничать с той партией, которая способна помочь укреплению государства. Ему не раз приходилось испытывать давление политических сил, но как государственный деятель, он оставался верным своим «беспринципным» принципам, что, впрочем, не защищало его от чувства одиночества.

Бисмарк действовал исходя из искреннего убеждения, что ничто так не укрепляет государство, как прочная монархическая власть, и ничто так не защищает интересы народа в государстве, как сильная власть монарха. Поэтому созданию «сильного» государства было подчинено решение всех внутренних проблем. В конечном счете борьба Бисмарка с «внутренними врагами», его финансовая политика, социальное законодательство рассматривались им только с точки зрения его стратегической цели – обеспечения политической мощи Германской империи.