Профессиональных историков

Уже сразу же после смерти Бисмарка его личность и деятельность оказались в эпицентре внимания историков. Споры об этом государственном деятеле не прекращаются и до сих пор, став неотъемлемой частью дискуссий, связанных с проблемами германской и европейской истории, с вопросом о судьбах Германии в ХХ веке.

Работы историков начала ХХ века во многом находились под влиянием того образа хрестоматийного «железного канцлера», который сложился еще при жизни Бисмарка. Создатель объединенной Германии представлялся величайшей политической фигурой, «цельной натурой», посвятившей всю свою жизнь реализации своего призвания. «Историческое значение Бисмарка нисколько не уменьшается и после его смерти: плоды его деятельности оказываются несравненно более долговечными, чем думали многие из его современников. Германская империя крепко держится в том виде, как он ее создал почти сорок лет назад», – писал российский историк Л.З. Слонимский в 1908 г.[245] В то же время прослеживалась и наметившаяся еще в 1890-х гг. тенденция видеть в отставке Бисмарка благо для Германии и Европы – новая эпоха требовала новых героев, новых политических задач. В связи с этим жесткой критике подвергалась внутренняя политика «железного канцлера», которая, по оценкам историков, «самым серьезным образом компрометировала и хваленую безошибочность глазомера, и столь же хваленую последовательность Бисмарка»[246]. Особо отмечалось, что и на пороге ХХ века Германия была глубоко проникнута тем «пруссаческим» военным духом, которым она была обязана Бисмарку. Вильгельмовская эпоха (как называли годы правления последнего кайзера Германии) в этом плане была продолжением бисмарковской. Немецкий историк Теобальд Циглер отмечал, что «культ военной силы господствует над немецкими умами – армейский дух проник в самые мирные слои буржуазии, всякого ряда военные ферейны наполнили Германию шумом воинственных фраз о немецкой силе, о немецкой непобедимости»[247]. Французский исследователь А. Лихтенберже в своей книге «Современная Германия» (1914) указывал на то, что именно «национальная» и «европейская» политика Бисмарка стала основой современной «мировой» и «империалистической» политики: «Она опирается уже не исключительно на Германскую империю, реальную и конкретную, а на совокупность всех немцев и немецких интересов. Она содействует немецкому расширению во всех его формах и во всем мире»[248]. Правда, вывод из этого делался достаточно любопытный – Бисмарк изображался не столько виновником эскалации насилия и милитаризма в современном мире, сколько «несомненным сыном новейшего времени» и «реальным политиком»[249].

Первая мировая война существенно изменила отношение профессиональных историков к фигуре Бисмарка. Причем этот процесс шел сразу в двух направлениях. В разгар войны немецкие историки стремились к описанию «великих деяний» Бисмарка в качестве примера подлинного немецкого национального духа, торжества политической воли и патриотизма. Так, по мнению Галлера, на примере Бисмарка «возможно познать мудрости, имеющей значение не только для того или иного отдельного случая, но и вообще»[250]. Бисмарк признавался не только непревзойденным мастером в решении международных проблем, но и настоящим автором современной внешнеполитической доктрины Германии. В обиход было введено понятие «политическое завещание Бисмарка», которое истолковывалось в духе имперской политики экспансии и аннексий[251]. Но в то же самое время в Европе, а к концу войны и в самой Германии ширилось негативное отношение к милитаристскому духу и имперской политике. Все чаще попытки понять истоки современного мирового кризиса приводили к выводу о том, что сама идея немецкого Рейха, созданного «железом и кровью», стала толчком для трагического развития событий, и причины мирового конфликта нужно искать в бисмаркской эпохе. В политике «железного канцлера» и его политических наследников усматривали источник милитаризации Германии, формирования культа преклонения перед силой и стремления решать проблемы «бронированным кулаком», что «вынуждало» Европу следовать тому же примеру и готовиться «убивать, чтобы не быть убитыми»[252].

После поражения Германии в войне начали появляться научно-публицистические труды, авторы которых целенаправленно стремились к «развенчанию мифа Бисмарка». Французские и английские историки настоятельно требовали «расквитаться с Бисмарком», доказать его ответственность за все бедствия мировой войны и, тем самым, нанести мощный удар по немецкому милитаристскому духу[253]. В ответ немецкая историография начала кампанию по «реабилитации Бисмарка», восстановлению его репутации как политика, стремившегося к формированию прочной системы международных отношений и защищавшего право немецкой нации на создание суверенного государства. Так, например, в книге Отто Гаммана «Непонятый Бисмарк» (1921) обосновывалось утверждение о мирном характере всей политической системы Германской империи и особой роли Бисмарка, сумевшего перевести междоусобное соперничество германских государств в единое русло «борьбы за идею привести нацию к единству после многосотлетней разобщенности и растерзанности»[254]. Эта политика Бисмарка была понята совершенно неправильно не только в мире, но и в самой Германии – новый кайзер вступил на опасный путь «борьбы за мировое господство». «То, что политика императора пошла по новому пути без умной осмотрительности и умеренности Бисмарка, было несчастьем для его дела»[255].

То, что немецкие историки веймарского периода превратили политический портрет Бисмарка в апологетику «немецкого миролюбия», объяснялось вполне очевидными реалиями послевоенного времени. Благодаря ораторскому таланту Раймона Пуанкаре обличение «железного канцлера» в «бесстыдных маневрах» и «ненасытной агрессивности» стало правилом хорошего тона во французской парламентской жизни (как одна из версий популярного в те годы лозунга «боши заплатят за все»). Доказывая обратное, немецкие историки, по сути, переписывали историю франко-прусской войны, рисуя ее едва ли не как триумф пацифизма. Карл Линнебах в своей работе «Германия как победитель в оккупированной Франции» (1924) писал, что оккупация германскими войсками французских территорий в 1871-1873 гг. отличается от французской оккупации Рейнской области «как светлый день от темной ночи». «Два столь различных дерева, как политика Бисмарка и Франкфуртский мир, с одной стороны, и политика Клемансо и Пуанкаре и Версальский договор, с другой стороны, могут приносить не иначе, как только самые различные плоды»[256]. Бисмарковская политика по отношению к Франции, по мнению автора, проводилась исключительно в мирных целях предотвращения французского реванша и возможности европейской войны, а присоединение Эльзас – Лотарингии к Германии – как простое возвращение исконной немецкой территории. Касаясь другого сюжета о превентивной войне (военная тревога 1875 г.), немецкие историки Л. Герцфельд, В. Плен отмечали, что этот инцидент не имел политических последствий, и что действия Бисмарка (если они имели место быть) говорят лишь о его дальновидности и глубоком анализе перспектив франко-англо-русского политического сближения.

Тема «виртуозной политической тактики» Бисмарка стала особенно популярна среди немецких историков после неудачного участия Германии в Генуэзской конференции и заключения спорного по своим политическим последствиям Рапалльского договора. Бисмарк по-прежнему рисовался как «зеркало немецкой политики». Но теперь некоторые авторы пытались обосновать его приверженность «западной» стратегии, другие писали о «восточной». Тезис об английской ориентации политики Бисмарка был наиболее полно обоснован в работах О. Гаммана и Ф. Рахваля. Последний утверждал в книге «Германия и мировая политика 1871-1914 гг.» (1923), что уже в 1875 г. германский канцлер «был готов… выбросить за борт старую дружбу с Россией и заключить союз с Англией – союз, направленный, естественно, против России и возможной франко-русской комбинации»[257]. По мнению автора, англо-германский оборонительный союз, направленный против России и, прежде всего, против Франции, Бисмарку якобы представлялся как «идеальнейшее и радикальное средство», гарантирующее безопасность Германии. Но в противовес подобным концепциям выдвигался тезис о том, что нельзя вообще говорить о какой-либо односторонней ориентации бисмарковской политики. Так, Отто Беккер доказывал, что политика Бисмарка – это закономерно развивающаяся цепь виртуозных маневров, мастерское балансирование между Англией и Россией. Карл Гольборн называл стратегию Бисмарка политикой «свободы движения» Германии и считал, что именно этот принцип является основой политического «завещания Бисмарка», отражает ключевые особенности политического стиля и характера Бисмарка.

Изучение личности Бисмарка оказалось явно в тени таких политизированных работ. Показательным примером можно считать вышедшую в 1926 г. книгу Эмиля Людвига, ставшую едва ли не единственным полномасштабным исследованием биографии и личности Бисмарка в межвоенной немецкой историографии. Но сам Людвиг поставил при этом задачу создания портрета Бисмарка как «побеждающего и заблуждающегося борца», исполненного «гордости, мужества и ненависти». Впрочем, именно Людвиг сделал первый шаг к опровержению хрестоматийной легенды о «железном канцлере». Он поставил в центр своего исследования социально-психологический анализ «загадочной натуры» Бисмарка. Жизнь Бисмарка предстает в исследовании Людвига как путь человека, который «неизменно отмечен борьбой, подчас – победой, постоянно – страстью, ни разу – самодовольством, большей частью – принудительностью, иногда заблуждением, но даже в ослеплении – гениальностью»[258]. По мнению историка, три «демона», стоявшие у колыбели Бисмарка – гордость, мужество, ненависть – определили его судьбу. В них кроются причины его взлетов и успехов, но также и промахов во внутренней политике. Из этих основных черт характера канцлера проистекало его стремление к ответственности, его отвращение к коллегиальным решениям и вследствие этого его одиночество на вершине власти. Но в конечном счете Людвиг признавал, что образы Бисмарка как человека и политика неразделимы, и описание государственных деяний канцлера неизбежно затмевает подлинный «личностный» портрет. Поэтому итогом «бисмаркианских» исследований 1920-х – 1930-х гг. стал брутальный образ «железного канцлера», емко описанный Иоганном Циркушем в 1925 г.: «Гордый замок новой Германской империи… создал прусский министр и дворянин Отто фон Бисмарк, создал своей титанической энергией, путем хитрости и насилия, в тяжелой борьбе со своими противниками вовне и внутри, в обстановке нарушения конституции и гражданской войны, через голову своего сопротивляющегося короля и против воли большей части германского народа, не желавшего следовать по пути Бисмарка»[259]. Этот портрет был востребован и историками Третьего Рейха.

В зарубежной историографии 1920 – 1930-х гг. Бисмарк изображался в контексте зарождения «сумрачного германского гения». Несмотря на то, что откровенные политические спекуляции на эту тему утратили популярность уже с середины 1920-х гг., обращение к фигуре Бисмарка неизменно подразумевало оценку самой роли Германии в современной мировой политике. И оценка эта неизменно оставалась самой негативной. Определенную специфику на этом фоне имела зарождающаяся советская историография. По понятным причинам советских историков интересовал вопрос не о роли личности Бисмарка, а о его социальном окружении и классовой подоплеке политики. Как писал В.Г. Ревуненков в работе «Приход Бисмарка к власти» (1941), «действовать Бисмарк смог только тогда, когда для этого созрели соответствующие общественно-политические условия, без наличия которых весь его «гений» пропал бы впустую»[260]. Иными словами, изучая политическую биографию Бисмарка, историки получали возможность как в фокусе проанализировать суть новейшей социально-политической истории Германии. Так, В.Г. Ревуненков считал, что изучение обстоятельств прихода Бисмарка к власти позволяет понять специфику отношения немецкого дворянства к стремительно меняющейся социально-политической обстановке, в том числе возникшую в этой среде тягу к «диктатуре сильного человека». По мнению же Е.В. Тарле и В.М. Хвостова, Бисмарк, несмотря на свое юнкерское происхождение, являлся скорее проводником национальных и экономических требований немецкой буржуазии, что заставляет видеть в Бисмарке не «сильную руку», а расчетливого, циничного и крайне прагматичного политика[261]. Историк А.С. Ерусалимский сравнивал Бисмарка с Талейраном, подчеркивая его способность дистанцироваться от правил сословного мышления и сословия, умение выжидать и ограничивать свои притязания, а главное, всегда исходить из государственного интереса[262].

Совершенно очевидно, что повышенный интерес историков 1930-х гг. к фигуре Бисмарка был вызван главным образом приходом к власти в Германии А. Гитлера и установлением там нацистского режима, развертыванием активной внешней политики экспансионистского и даже агрессивного характера. Подобный международный курс “третьего рейха” многие зачастую связывали именно с именем Бисмарка»[263]. Трагические события 1940-х гг. поставили этот вопрос в еще более жестком плане – заслуживает ли вообще «железный канцлер» места в пантеоне «великих исторических личностей»? Причем наиболее критические работы начали выходить именно в Германии, охваченной острым кризисом национального самосознания. Как говорил в те годы Карл Ясперс, «Мы неизбежно коснемся вопроса о нашем происхождении, если мы действительно способны говорить друг с другом. Для этого в нас всегда должно оставаться что-то, что заслуживает доверия.. И нет такого вопроса, которого нельзя было бы поставить, нет такого полюбившегося убеждения, такого чувства, такой кардинальной лжи, которые следовало бы защищать»[264]. И «миф Бисмарка» попал именно в категорию «кардинальной лжи»...

Уже во время войны в Цюрихе была создана трехтомная биография Бисмарка немецкого историка Э. Эйка. Автор утверждал, что объединяя Германию насильственными методами, Бисмарк шел против принципов демократии и либерализма, определявших характер объединительного движения до революции 1848 г. Ставя «политику» выше «принципов», Бисмарк приспосабливал к своим личным или же к своим тактическим целям любые идеи, учреждения, интересы окружавших его людей и был в полном смысле авторитарным лидером. Кроме того, Эйк впервые сделал вывод, что при всей сложности и противоречивости долгого пути «от Бисмарка к Гитлеру» «железный канцлер» несет историческую ответственность за «поворот» или, во всяком случае, за то, что возникла возможность поворота к нацизму[265].

Другой известный немецкий историк Ф. Мейнеке, в прошлом большой почитатель Бисмарка, издал в 1946 г. книгу «Германская катастрофа». По мнению автора, во всех действиях Бисмарка было нечто, «лежавшее на грани благотворного и гибельного», то, что должно было неизбежно привести нацию к катастрофе. Корни гибельных тенденций Мейнеке усматривал в бисмарковском пути объединения, в отказе «железного канцлера» от традиций «классического либерализма», духовного и политического, в его поддержке «нового реализма», национализма, в заботе не о нравственном и духовном совершенствовании немцев, а о «благе нации». По мнению историка, страшным злом ХIХ века стал милитаризм. В эпоху основания империи его опасные стороны были затушеваны успехами прусской армии, когда на первый план выступала романтика служения делу нации. Но постепенно зло «боруссизма и милитаризма» превратилось в давящий груз, от которого Бисмарк уже не смог избавиться. Отсюда проистекали порочные черты его политики. Победа Бисмарка – «победа макиавеллизма над нравственным и правовым принципом в отношениях между народами» открыла «перспективу революций и эпоху войн». К тому же, как заявил Мейнеке, Бисмарк своей политикой разрушил основы западноевропейской общности народов и основы общей европейской культуры[266].

В 1948 г. вышла очень показательная книга Ф.А. Ротштейна «Из истории Прусско-Германской империи», где автор решительно утверждал, что Гитлер «вырос на почве, созданной Бисмарком». «Именно на прусско-юнкерской почве мог еще в 90-х годах прошлого века создаться особый германский тип империализма, наиболее агрессивный из всех видов империализма, и именно на этой почве могла в наши дни сложиться, захватить власть и ввергнуть весь мир и саму Германию в бездну беспримерного ужаса и несчастья кровавая гитлеровская партия»[267]. Во второй книге своего труда Ротштейн еще более жестко ставит вопрос о Бисмарке как предшественнике Гитлера. Некоторые из положений его исследования не вписываются в привычное изложение исторических фактов и выглядят намеренно преувеличенными. Так, автор обвинял Бисмарка в антисемитизме и супербии. Якобы прусское чувство господства было свойственно уже ему, о чем свидетельствовало следующее: французы были названы Бисмарком «китайцами Европы», англичане – «лавочниками», итальянцы характеризовались им как «воронье» или «шакалы, привлекаемые трупным запахом на поле битвы», баварцы у него – «переходный тип между австрийцем и человеком»[268]. По мнению Ротштейна, чувство превосходства пруссака, взлелеянное Бисмарком, при Гитлере получило расовое обоснование.

Таким образом, в кратчайшие сроки апологетический «миф Бисмарка» сменился в немецкой историографии крайне негативными оценками личности и деятельности «железного канцлера». В 1950-х гг. этот подход вполне соответствовал попыткам западногерманской интеллектуальной элиты изменить общественное сознание и внести коррективы в историческую память немцев, предотвращая любую возможность повторения событий Второй мировой войны. Потому многие знаковые фигуры немецкой истории от Лютера и Фридриха II до Фихте и Бисмарка представлялись чуть ли не предшественниками Гитлера. «Все прусское стало объектом особенно сильной критики, которую следовало воспринимать вполне серьезно»[269].

Ситуация начала меняться только в 1960-х гг., когда на фоне смены поколений немецкие историки попытались более объективно подойти к изучению фигуры Бисмарка. В. Момзен писал, что в «отношении к Бисмарку и его делу» следует «избегать крайности любого вида» – как «фальшивой героизации», так и «одностороннего осуждения»[270]. При этом историков по-прежнему интересовала не личность Бисмарка, а исторический контекст и значение его политической деятельности. И в первую очередь, это касалось болезненного для ученых ФРГ и ГДР вопроса об объединении Германии. Западногерманские ученые писали о Бисмарке как о создателе германского национального государства и немецкого единства, как о творце немецкой политической жизни своего времени. «Сущность немецкой истории такова, что без этого прусского дворянина немецкое единство никогда не было бы достигнуто», – писал В. Момзен[271]. Риттер пишет о Бисмарке, как о государственном деятеле, для которого общегерманские интересы были главным лейтмотивом его акций. Рассуждая над проблемой объединения, ученые ФРГ делали вывод, что (словами В. Момзена) «трудно представить себе другую дорогу, способную привести к возникновению немецкого национального государства, чем та, которой шел Бисмарк»[272]. По мнению Г. Риттера, фактически не существовало никакого другого решения немецкого вопроса, чем то, которое нашел Бисмарк, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В своей статье «Бисмарк и немецкое единство» он утверждал, что «железному канцлеру» удался избранный им путь, благодаря чрезвычайно выгодному соотношению сил в Европе и «гениальному использованию этих возможностей Бисмарком», который обладал «политическим инстинктом»[273]. Кроме того, в своей книге Г. Риттер делает вывод, что у Бисмарка не было пути мирных соглашений, поскольку он возглавил сильное континентальное государство, а для «больших национальных государств действуют другие законы жизни», чем для малых, и с этой точки зрения он предлагает «понимать военную политику Бисмарка»[274]. Таким образом, путь объединения Германии «сверху» в результате династических войн и политики «железа и крови», по оценкам западноевропейских историков, был, вероятно, единственно возможным и правильным. Ученые из ГДР по понятным причинам опровергали эти выводы, утверждая, что путь «железа и крови», которым шел Бисмарк, не был единственно возможным. В качестве альтернативы рассматривался «демократический» путь объединения путем реформ, предопределенных консолидацией немецкого общества «снизу». Причины же политического триумфа Бисмарка усматривались в сугубо ситуативных явлениях: «Бисмарку помогло то, что «он обнаружил ахиллесову пяту германской буржуазии: она оказалась весьма падкой на бряцающий саблей национализм, поскольку ее высшие слои обрели экономическую силу и осознали свои политические интересы слишком поздно и уже жили в состоянии страха перед новой социальной силой – рабочим классом»[275]. По мнению А. Абуша, популярность и влияние Бисмарка в 1862 г. напрямую была связана с нерешительностью буржуазно-демократических оппонентов[276]. И как писал Х. Бартел, хотя образование немецкого национального государства было «само по себе положительным явлением в истории немецкого народа», но явилось результатом не «гениальной политики одного человека или духовной миссии монархии Гогенцоллернов», а результатом «долголетней, сложной классовой борьбы за национально-государственное объединение Германии»[277]. К такому же выводу склонялись и советские историки того времени.

Не ушел пока со страниц научной литературы и вопрос об ответственности Бисмарка за немецкие «катастрофы» ХХ века. Западногерманские историки постепенно вернулись к описанию «системы Бисмарка» как одной из наиболее прочных моделей международных отношений, что позволяло видеть в канцлере «великого миротворца». Так, В. Момзен, превознося внешнеполитические успехи Бисмарка, заявлял, что именно они обеспечили немецкому народу и его европейским соседям мир в сложнейших условиях конца XIX в. Ответственность же за все последующие внешнеполитические осложнения историк возлагал исключительно на Вильгельма II и его соратников, поскольку их «разрыв с традициями Бисмарка принес Германии горькие плоды»[278]. Г. Риттер и его соавторы в книге «Вильгельмовская Германия» также писали: «Личность и дипломатическое мастерство Бисмарка обеспечили Германской империи руководящее положение среди европейских государств, но уже непосредственно после его отставки начался упадок мощи Германии. Империя постепенно попала в почти полную изоляцию»[279]. Таким образом, ответственность Бисмарка за «мировую политику» Вильгельма II полностью отрицалась. В 1961 г. было опубликовано знаковое исследование Георга Хальгартена «Империализм до 1914 года», в котором автор доказывал, что Бисмарк не был ни «империалистом», ни «милитаристом». Бисмарк на протяжении всей своей жизни не был в прямом смысле слова империалистом (хотя экономические предпосылки империализма созревали в период его политики), потому что никогда не стремился к применению средств внешнеполитического давления в пользу промышленной экспансии. «В своей колониальной политике он использовал благоприятную обстановку, однако никогда не создавал новой конъюнктуры»[280]. Не был, по мнению Хальгартена, Бисмарк и «милитаристом», хотя бы потому что план агрессивной политики на Восток не являлся частью его «идейного багажа»[281]. Следовательно, германский канцлер не несет ответственности за события 1914-1918 гг.

Однако по-прежнему высказывалось и альтернативное мнение – прежде всего советскими и восточногерманскими историками. Г.В. Павленко, отмечая «железную волю» и «незаурядные способности» Бисмарка, также писал, что он «немало потрудился на своем веку, чтобы до предела накалить европейскую международную обстановку и посеять семена I мировой войны»[282]. А.С. Ерусалимский в своей работе «Бисмарк: дипломатия и милитаризм» связывал именно с именем германского канцлера все планы агрессивного характера, подготовленные прусским Генеральным штабом. Автор утверждал, что в 60-е гг. ХIХ в. сложился «милитаристский триумвират» Бисмарка, Роона и Мольтке, который при помощи насилия обеспечил главенство Пруссии в объединении Германии. Признание Бисмарка, что его мучает «кошмар коалиций», «оказалось прикрытием или оправданием» тех широких военно-политических планов, которые на рубеже 1870 – 1880-х гг. складывались в руководящих кругах германского милитаризма. «Бисмарк был одним из тех, кто вдохновлял эти планы борьбы за гегемонию прусского милитаризма в Европе»[283]. В ГДР в 1961 г. вышла очень показательная книга Фрица Фишера «Рывок к мировому господству», в которой автор характеризовал политику Германии со времен Бисмарка как источник национализма и агрессии, и называл эпоху канцлера прямой предысторией фашизма. По мнению историка, перед Бисмарком стояла альтернатива – авторитарная система или же система «массовой демократии». Она решена была канцлером в пользу первого варианта, и бремя этого рокового решения все последующие десятилетия тяжким грузом давило на Германию. «За это решение ответственность несет Бисмарк. В его политических принципах и во всей его политике прослеживаются пагубные черты бонапартизма. Поэтому предысторию национал – социализма нельзя ограничивать периодом Веймарской республики; корни ее нужно искать в истории кайзеровской Германии»[284]. Историк Штюрмер утверждал, что именно «бонапартистская система власти» Бисмарка породила в Германии «массовые националистические движения, выродившиеся позже в движения чисто шовинистические; в результате она стала государством с крайними проявлениями типично авторитарной системы, а затем фашистским»[285]. По мнению А. Абуша, Бисмарк оставил для модернизированного применения значительное политическое наследство всем последующим реакционным правительствам Германии: «традиции насилия, обмана и демагогии», а также, несмотря на свою умеренность, содействовал «сверхнационализму»[286].

В последней четверти ХХ в. на фоне быстроменяющейся политической обстановки в Европе, постепенного преодоления отчужденности двух немецких государств, завершившегося новым объединением Германии, а также динамичного развития самой исторической науки, преодолевающей традиции идеологических «боев за историю», ожесточенные дискуссии вокруг фигуры Бисмарка сменились более нейтральными и конструктивными исследованиями. Ключевую в этом плане мысль сформулировал советский историк В. Чубинский: «Нельзя винить Бисмарка за грехи преемников, хотя не подлежит сомнению, что грехи эти основывались на фундаменте, построенном им»[287]. Историки А. Тейлор и О. Пфланц также указывали, что политические цели и методы Гитлера просто несравнимы с наставлениям Бисмарка. Они подчеркивали ограниченный характер амбиций для Германии, проповедуемых Бисмарком, его неприязнь к националистическому фанатизму, его неприятие политики превентивных войн и его постоянное стремление держать Генеральный штаб в узде. А. Палмер также отмечал, что демагогические призывы к мировому господству, звучавшие в эпоху нацизма, не имели причинно-следственной связи с силовой политикой, проводимой Бисмарком[288]. Однако, по мнению этого историка, Бисмарк в определенной мере несет ответственность за «анархию», разгулявшуюся в дипломатии в двадцатом веке. «Его манипулирование прессой, намеренное раздувание мелких беспорядков до кризисных масштабов, умение прибегать к хитроумным уловкам, противоречившим его убеждениям, использование полуправды, ходовых фраз и политики устрашения – все эти аспекты его системы нашли применение во времена, когда внешнюю политику диктовали более мелкие личности», не обладавшие присущей канцлеру гибкостью ума и здравомыслием[289].

«Реабилитация» Бисмарка с точки зрения оценок его влияния на развитие мировой политики привела к тому, что историки фактически вернулись к тому политическому образу «железного канцлера», который был сформирован еще в начале ХХ в. В качестве примера достаточно привести перечень характерных эпитетов, использовавшихся в упомянутом труде В. Чубинского: «быстро завоевал авторитет», «стоял в гуще всех этих событий», «открытую борьбу предпочитал компромиссу», «как обычно проявил тонкое чутье», «смотрел на вещи трезво», «претила нерешительность», «мобилизовал все свое красноречие», «искусно играл на этом страхе», «с полнейшей беззастенчивостью», «провел мастерскую комбинацию», «будучи реалистом и прагматиком», «проявлял твердую убежденность в своей правоте», «не раз шантажировал», «оставаясь реальным политиком». Показателен и общий вывод Чубинского относительно личности Бисмарка: «Несомненно одно – как политик Бисмарк был всегда свободен от всяких посторонних соображений и действовал так, как диктовали ему рассудок и интерес, не задумываясь над тем, насколько соответствует то или иное действие высшим принципам религии и морали... Эту свою линию Бисмарк без раздумий распространял и на [любые] мелочи, пополняя, тем самым, коллекцию своих «чудачеств»[290]. Впрочем, Чубинский делает еще одну, ключевую для классической бисмаркианы, оговорку: «В нем всегда гнездилось нечто от юнкера старых феодальных времен с патриархальными представлениями... стопроцентного консервативного пруссака»[291], добавляя к этому и «маркер» советской историографии: «Понимание, что миром правят “материальные интересы” и что промышленная буржуазия рвется к управлению страной, делало честь проницательности Бисмарка»[292].

Подобное отношение к личности Бисмарка во многом явилось следствием вполне определенной методологической установки – процесс объединения Германии изучался в контексте популярного во второй половине ХХ в. «системного подхода», то есть с учетом широкого контекста факторов и причинно-следственных связей. К тому же в 1970-х гг. разгорелась мощная методологическая дискуссия в русле этнологической науки, где буквально «схлестнулись» представители парадигм примордиализма, инструментализма и конструктивизма[293]. Для большинства германских и советских (равно как и впоследствии российских) историков был неприемлем конструктивистский взгляд на нации как «воображаемые сообщества». Инструменталистский подход, связывающий процесс формирования наций с реализацией прагматичной политической стратегии, стимулированием социальных процессов различными «политическими технологиями», напротив, казалось бы вполне сочетался с классической версией объединения Германии «железом и кровью». Однако он уводил в сторону архаичных теорий «героя и толпы» и утративших актуальность дискуссий о «роли великой личности в истории». В итоге закрепилось стремление видеть в деятельности Бисмарка и его личности не феномен, а скорее «продукт истории». Так, по мнению Л. Галла, ведя войны за национальное объединение, Бисмарк шел «в потоке времени», помогая прорыву решающих тенденций своей эпохи[294]. Эта версия, в свою очередь, вполне сочеталась с традиционной для историков критикой внутренней политики Бисмарка, где он «не успевал почувствовать движение истории», и его гений, тем самым, безнадежно проигрывал реальным обстоятельствам. И именно слабости внутренней политики канцлера породили у историков устойчивое убеждение в том, что Бисмарк, несмотря на свои заслуги в деле объединения Германии, был, словами Л. Галла, «деятелем переходного периода». «На небосклоне Второго рейха он оказался не указующей звездой, как считали многие из его современников, а скорее метеором, на короткий срок осветившим своим ослепительным светом, а потом упавшим на бренную землю бесформенным куском не поддающегося ковке железа. Его свечение запечатлелось в человеческой памяти, потому что после себя он не оставил сияния, и мир снова погрузился в тьму», – писал о Бисмарке английский историк А. Палмер[295].

Касаясь сомнительных последствий внутренней политики Бисмарка, историки отмечали, что канцлер оставил после себя полуавторитарное государство с очень слабыми ростками парламентаризма, социальную ориентацию государства, которую они интерпретировали как предпосылку тоталитарного государства, народ, никем не приобщенный к демократии, а также партии, закосневшие во взаимном противостоянии[296]. Английский историк Г. Крейг, к примеру, писал, что германская империя при Бисмарке «несмотря на сходство своих институтов с западными конституционными режимами, была и оставалась авторитарным государством, не признававшим народную власть и самоуправление ни в теории, ни на практике»[297]. Отсутствие такого ряда традиции, по мнению историка, поставило Германию перед серьезными проблемами, ожидавшими в дальнейшем немецкое государство. С другой стороны, именно политика Бисмарка по отношению к парламенту, его бесплодная борьба с «внутренними» противниками вела к неотвратимому краху самого германского канцлера: «Новые исторические силы, которые были приведены в действие самим Бисмарком, оказались сильнее его желаний сохранить старый мир»[298]. Подобная логика вела к полному развенчанию «мифа Бисмарка». Характерным примером является книга историка и публициста Й. Вильмса «Немецкий демон Бисмарк. Замечания по поводу одной легенды», вышедшая в свет к 110-летию со дня смерти канцлера. Вильмс доказывает тезис о том, что Бисмарк сыграл роль «злого демона» во всей новейшей немецкой истории, но речь не столько о реальной оценке действий «железного канцлера», сколько о нагромождении тенденциозных суждений о нем со стороны современников и историков. И эта «дутая» фигура во многом затмевает реалии германской истории XIX века. Сам Вильмс описывает Бисмарка как очень циничного и честолюбивого человека, в политике которого существовала только одна движущая сила – жажда власти. Объединение Германии и провозглашение в 1871 г. Германской империи видится им такой же случайностью, как и (в свое время) приход Бисмарка в политику: «Бисмарку удалось объединить Германию, но это был, так сказать, побочный продукт. Он думал только об усилении Пруссии, которая была самой слабой из пяти ведущих европейских держав и поэтому, в частности, нуждалась в покровительстве России. Объединение Германии, а точнее присоединение Бисмарком Германии к Пруссии – это чистой воды импровизация».

Впрочем, подобные суждения так и не стали доминирующими в современной бисмариане. В особой степени на возрождении интереса к фигуре Бисмарка сказались обстоятельства начала 1990-х гг., когда на фоне объединения Германии актуальными стали исследования и соответствующих событий конца XIX века, а также середины 2000-х гг., когда Германия окончательно выдвинулась на позиции общеевропейского лидера и былые негласные запреты на развитие темы «национального величия» и «немецкого духа». Но эта ситуация парадоксальным образом лишь закрепила традиционный образ «железного канцлера» в трудах историков – именно он был востребован на фоне нового исторического подъема Германии. Естественно, что на современном уровне развития исторической науки появляются и совершенно новые исследования. В качестве примера можно привести диссертацию А.С. Яковлевой по теме «Категория оценки в публичных политических речах П.А. Столыпина и Отто фон Бисмарка: на материале русского и немецкого языков»[299]. По сути, автор создает в своей работе языковой образ Бисмарка, анализируя словообразовательные, лексические единицы, экспрессивно-синтаксические фигуры и конструкции, используемые в его политических речах. В частности отмечается, что отличительной чертой композиции публичной политической речи Бисмарка является отсутствие в начале речи обращения к слушателям – говорящий обращается к аудитории в ходе своего выступления, призывая слушателей к действию. При этом Бисмарк держит постоянный контакт с аудиторией, довольно часто идентифицирует себя со слушателями («Ich und Sie»). Он постоянно использует императивные предложения, призывая аудиторию к активному осмыслению содержания речи. Основанием оценок в речах Бисмарка служат либо ссылки на очевидный факт, либо сведения, знания, полученные на своём личном опыте. При этом большим количеством представлены оценки положительного характера, рационалистическая и сублимированная по своему характеру. В целом высказывания Бисмарка оцениваются как экспрессивные, имеющие яркую эмоциональную окрашенность[300]. Подобный подход представляет собой яркий пример «лингвистического поворота в историографии»[301]. Впрочем, еще более показательно, что диссертация А.С. Яковлевой была подготовлена на соискание ученой степени кандидата филологических, а не исторических наук – среди профессиональных историков лингвистическая методика имагологической реконструкции применяется пока крайне редко.

Итак, споры историков об Отто фон Бисмарке продолжаются уже больше столетия. Роль Бисмарка в истории Германии и Европы оценивалась в широчайшем диапазоне – от безусловного восхищения до гневного обличения. Но при всех зигзагах научной мысли и политической конъюнктуры в эпицентре этого проблемного поля всегда оставался классический образ «железного канцлера» – уникального в своей целостности государственного деятеля, обладающего несгибаемой волей, предприимчивостью, прагматизмом, гибкостью ума, неисчерпаемой энергией и готовностью принести любые жертвы для достижения поставленной цели. Причем такой образ был востребован не столько профессиональными историками, использовавшими его скорее в качестве «легенды», «мифа», оттеняющего системный анализ исторического процесса, сколько их читателями.