Проявления моей ипохондрии»: 1992-1994

Хотя Джеральд Даррелл излазил самые непроходимые джунгли и побы­вал в самых недоступных уголках нашей планеты, он никогда не был фи­зически сильным человеком. В детстве он отличался довольно хрупким сложением. «Вечно больное создание, — писал его брат Лоуренс, — посто­янно чем-то болеющее, слабое и похожее на сухую палку». В детстве Дже­ральд страдал от хронического катара. Ему было трудно спать по ночам, его даже не взяли в армию, придя в ужас от состояния его носовых пазух. «А теперь внешне он превратился в настоящего Геркулеса, этакого боро­датого супермена, — вспоминал Лоуренс. — Но на самом деле Джерри по-прежнему остался физически слабым и довольно уязвимым. Болезнен­ный, худой, долговязый, нервный, дерганый, застенчивый... У каждого из нас есть свои слабости, но Джерри страдал куда сильнее нас всех. Удиви­тельно, что ему удалось казаться сильным, оставаясь по-прежнему столь же хрупким и нежным».

Став взрослым, особенно во время своих африканских путешествий, Джеральд страдал от множества заболеваний — у него была малярия, пес­чаная лихорадка, дизентерия и множество других болезней. Хотя Дже­ральд был очень целеустремленным человеком, осознающим свою высокую миссию, его чувствительность и деликатность делали его особенно уязви­мым для стрессов и сложностей избранной им стези, что приводило к де­прессиям и нервным срывам. С возрастом к этому прибавились физические болезни: два пораженных артритом сустава, катаракта на обоих глазах, больное сердце, рак мочевого пузыря, диабет, хроническая третичная ма­лярия — скорбный список.

Хотя алкоголь помогал Джеральду прожить еще один день, год, всю жизнь, он постепенно разрушал его здоровье. В последние годы жизни он пил так много, что добром это закончиться не могло. Джеральд уже стра­дал от ряда весьма серьезных заболеваний, несомненно, связанных с алко­голем. Его брат Лоуренс — тоже алкоголик, как и Джеральд, — страдал теми же заболеваниями. Он падал, бился в судорогах, прикусывал язык, терял контроль над мочевым пузырем и кишечником. Порой братья утвер­ждали, что их близость объясняется генетической предрасположенностью, связанной с алкоголем.

В начале 90-х годов Джеральд чувствовал себя особенно плохо. Он осознавал свое состояние. Зеркало безжалостно показывало ему, во что он превратился. В конце 1991 года Джеральд выглядел так плохо, что его под­руга, известная телеведущая Сара Кеннеди, была убеждена, что долго ему не протянуть. Она познакомилась с Джеральдом и Ли в конце 80-х, когда прилетела на Джерси вместе с писателем и зоологом Десмондом Моррисом снимать телевизионную программу. В январе 1992 года, убежденная в том, что Джеральд умирает, Сара устроила в своей лондонской квартире обед, на который пригласила его, Дэвида Эттенборо и Десмонда Морриса.

«Сара сказала мне: «Джерри недолго останется в этом мире», — вспо­минал Десмонд Моррис. — Это меня удивило — я считал, что с ним все в порядке. Но Сара отличалась повышенной чувствительностью, она видела, что он болен и жизнь его катится к закату. Я очень любил старого мошен­ника. Мы дружили, я чувствовал эмоциональную близость с этим челове­ком. Я относился к животным так же, как и он, но мы никогда не говорили об этом. Нам это было просто не нужно. Мы были убеждены, что каждый из нас придерживается той же точки зрения, что и другой».

Три ведущих зоолога Британии (сэр Питер Скотт — «человек, заложив­ший основы международного движения за охрану окружающей среды», как назвал его Джеральд, — умер за год до этого). «Я должна была сделать это, — вспоминала Сара Кеннеди, — потому что инстинктивно чувствова­ла, что эти трое собираются вместе в последний раз. Хотя они исследовали мир живой природы по-разному, они глубоко уважали друг друга».

Сюрприз был тщательно подготовлен. Джеральд и Ли приехали первы­ми. Джеральд устроился в кресле с бутылкой своего любимого виски «Джей энд Би», а Сара включила музыку. Вскоре раздался звонок домофо­на. Сара подняла трубку и услышала, как Дэвид и Десмонд хихикают, как школьники. Решив хранить тайну как можно дольше, она сурово произ­несла: «Довольно позднее время для доставки напитков. Но, полагаю, вам будет лучше подняться».

Прозвонил дверной звонок, и вошли удивленные столь странным прие­мом гости. «Глаза Джерри чуть не вылезли из орбит, вспоминала — Сара. — У него отвисла челюсть. А потом он широко улыбнулся. По отношению к людям, которых он искренне любил, Джерри мог быть довольно бесцере­монным. «Ты поганка!» — заявил он мне. И после этого разговор потек, словно шелковая лента. Они говорили о жизни — у них было столько об­щего. Дэвид вспоминал о том, как они с Джерри встретились в Буэнос-Ай­ресе. Тогда им обоим приходилось заботиться о животных, собранных во время экспедиций в джунгли. Какие были времена! Вечер удался на славу. Но, к сожалению, я оказалась права. Это была их последняя встреча».

В этом году содержание писем Джеральда к Хэлу и Харриет Макд­жордж в Мемфис стало все теснее связанным с состоянием его здоровья. Хотя он храбрился и пытался описывать свои медицинские злоключения с юмором, одно то, что он писал о них, говорит о тщательно скрываемом бес­покойстве. 5 февраля он написал с Джерси: «Я собираюсь на денек залечь в больницу, чтобы медики исследовали мой мочевой пузырь. Они никак не могут поверить, что в него вмещается столько виски». 17 марта он пишет о том, что ситуация ухудшилась:

«В течение многих лет моя моча была настолько бледной и светлой, что могла сравниться с самыми изысканными винами из долины Луары. Те­перь же, к своему' ужасу, вместо этой благословенной жидкости я увидел нечто, напоминающее крепкое красное вино. Моя жена была на кухне. Ду­маете, она меня пожалела? Она стала обвинять меня в том, что я не думаю о себе, слишком много ем, слишком много пью, очень поздно ложусь. По­этому я решил лечь в больницу. Джерсийская больница славится своими очаровательными медсестрами, а также тем фактом, что когда пациент ло­жится в нее для удаления аппендикса, он просыпается после наркоза без обеих ног от того, что прелестная медсестра только что уронила кипящий чайник на культю. Так что меня отвезли в мрачную темницу, где меня при­вязали к столу (я протестовал!) и начали мазать йодом».

И в таком духе целых четыре страницы. Тесть и теща узнали о хирур­ге — настоящем Джеке Потрошителе и маркизе де Саде в одном лице, о введении катетеров, о вливании плазмы и лекарств, о неудобстве, испы­танном им, когда его внутренние органы «в полной наготе» предстали на огромном телевизионном экране, на который таращились три сестры. А за­тем следовало захватывающее описание диагноза («небольшая доброкаче­ственная опухоль типа бородавки») и мук лечения: «Я должен, если хочу дожить до шестидесяти восьми лет, забыть о женщинах, курении, пище и алкоголе». Джеральд лег в больницу на обследование на двадцать часов, но провел там девять дней.

К маю состояние Джеральда немного нормализовалось. Он немедленно занялся подготовкой международной конференции по вопросам охраны животных — Шестой Международной конференции по разведению выми­рающих видов. Первая такая конференция состоялась на Джерси еще в 1972 году. Тогда ведущие зоологи считали, что у разведения диких живот­ных в неволе нет будущего. Двадцать лет спустя Всемирная организация по охране природы признала, что этот способ весьма эффективно помогает спасать животных от вымирания.

Открывая конференцию, принцесса Анна предложила тремстам деле­гатам из тридцати стран мира рассматривать свои зоопарки как средство спасения животных от вымирания, а не как развлекательные учреждения. Конференция должна была выработать программу действий по эффектив­ному управлению численностью животных в естественных условиях и в не­воле. Почти вымерший калифорнийский кондор был помещен в зоопарк после серьезных возражений. Теперь же в двух зоопарках насчитывалось более шестидесяти птиц. Первая пара кондоров уже была выпущена на волю. Черноногий хорек (один из первых любимцев Джеральда в его быт­ность помощником в зоомагазине) снова обитал в прериях американского Запада, после того как был скрещен со своим ближайшим родственником, сибирским хорьком. Жаба с Майорки, которая считалась вымершей, была впервые обнаружена в 1980 году. После разведения в неволе несколько та­ких жаб было выпущено на волю. Они дали жизнь новому поколению ди­ких жаб. Выступая на конференции, доктор Джордж Рабб, председатель Комиссии по спасению вымирающих видов при Всемирной организации по охране окружающей среды, призвал международное зоологическое сооб­щество изменить отношение к зоопаркам и превратить их в настоящие центры сохранения видов.

Джеральду Дарреллу было чем гордиться. Из брошенного им (и не­сколькими его единомышленниками) зерна выросло раскидистое дерево. Его собственный зоопарк и Джерсийский Фонд являлись признанными ли­дерами природоохранного движения. В его зоопарке жили и благополучно размножались представители шестидесяти одного вида животных, нахо­дившихся на грани вымирания, — улитки, ящерицы, золотистые львиные тамарины, снежные леопарды, гориллы и очковые медведи. Все они нашли себе безопасное убежище, а впоследствии могли быть выпущены на волю. Структура Фонда усложнялась и совершенствовалась. Свыше девятисот выпускников Подготовительного центра трудились во всем мире. Даррел­ловский институт при Кентском университете продолжал исследования в области экологической биологии. Через несколько недель в Рио должна была открыться первая Встреча по вопросам Земли. Помимо прочих очень важных вопросов на ней должен был обсуждаться вопрос сохранения био­логического разнообразия.

Колесо жизни зоологического мира совершило полный оборот. Влия­тельное Зоологическое общество Лондона, с которым Джеральд неодно­кратно вел ожесточенные споры еще во времена Кэнсдейла, не говоря уже об империи Цукермана, склонило голову. Оно балансировано на грани за­крытия, раздираемое внутренними склоками и противоречиями. Состояние Лондонского зоопарка было плачевным, напоминая катастрофу «Титани­ка». Даррелл утратил веру в Зоологический Совет давным-давно, но и по­сле Цукермана жизнь продолжается. Джеральд написал письмо коллеге, в котором высказал свое мнение о том, что управлять Лондонским зоопар­ком должны профессионалы, которые смогут «вдохнуть жизнь в эту окаме­нелость»[8].

Всего несколько лет назад зоологический мир не волновало, что гово­рит о нем Джеральд Даррелл. Теперь же они с трепетом впитывали каждое его слово и были благодарны за поддержку. 13 мая торжествующий и энер­гичный Джеральд писал родителям Ли:

«Мы только что закончили крупную и очень успешную конференцию. К нашей радости, девочка Анна (наша покровительница) согласилась ее открыть. Она произнесла великолепную речь, в которой подчеркнула важ­ность нашей работы и работы других зоопарков. Она замечательная жен­щина. Нам очень повезло, что она согласилась стать нашей покровительни­цей. И с погодой нам тоже повезло. За те три дня, что проходила конфе­ренция, на небе не было ни единой тучки. Зоопарк выглядел великолепно, он напоминал парк. А ведь многие делегаты прибыли из стран, где в зоо­парках царят цементные и пластиковые деревья. Они были потрясены. Я ни­когда не видел наш зоопарк таким красивым. Мы составили небольшой список людей, кого хотели бы пригласить к себе, но в конце концов в нем оказалось пятьдесят человек. Поскольку я все еще двигаюсь с трудом (мои суставы дают о себе знать), то расположился в кресле, а мои гости подхо­дили и устраивались на полу вокруг меня. Представить, что почтенные дирек­тора зоопарков со всех концов света будут сидеть у моих ног, я не мог даже в самых смелых мечтах. Вы ведь знаете, что но натуре я очень скромен».

Не стоит и говорить, что Ли выглядела блестяще: «Хочу сообщить вам, что на этой чрезвычайно важной всемирной конференции ваша дочь сияла, словно звезда. В будущем она займет видное положение в природоохран­ном движении. То, что вам удалось воспитать такую дочь, настоящее чудо. А то, что она согласилась выйти за меня замуж, вообще переходит все гра­ницы!»

В июне Джеральд получил аванс в 50 тысяч фунтов под написание но­вых книг — четырех маленьких детских книжек под общим названием «Щенячьи книжки» в рамках рекламной кампании туалетной бумаги «Анд­рекс». Он уже написал черновик первой книги «Приключения щенка на пляже», в которой знакомил детей с обитателями побережья. Следующие три книги должны были быть посвящены животным, обитающим за горо­дом («Щенок в поле»), домашним животным («Друзья щенка») и живот­ным в зоопарках («Щенок среди диких зверей»). Впервые Джеральд занялся таким жанром, как промышленная литература. Статистика его по­разила. На рекламную кампанию был отпущен миллион фунтов. Книги о щенке планировалось издать общим тиражом в десять миллионов экземп­ляров — один из крупнейших тиражей в истории книгоиздания.

В июле Джеральд с Ли уехал во Францию, решив потратить получен­ные деньги на ремонт дома и благоустройство сада. Он писал в Мемфис: «Моя жена убеждена, что если потратить пятьдесят тысяч фунтов, то мож­но превратить нашу собственность в нечто такое, чему позавидовали бы Адам и Ева. Но солнце светит, вода в бассейне по своей температуре напо­минает суп, и поверите вы или нет, но ваша дочь оказалась на удивление беспринципной. Сейчас она плавает в обнаженном виде и проводит долгие сиесты в гамаке.

Какое упадочничество!»

В начале осени Джеральд получил печальное известие из зоопарка. 16 сентября умер патриарх Джерсийских горилл, Джамбо. За несколько месяцев до этого умерла его жена, Ненди, основательница колонии. Джам­бо был с супругой до конца. Посмертное вскрытие в Джерсийской больни­це показало, что Джамбо умер в буквальном смысле от разрыва сердца — у него разорвалась аорта, и он умер мгновенно и безболезненно. Для Дже­ральда, который в 1961 году привез Джамбо в зоопарк, смерть гориллы была равна потере близкого друга. Джамбо был отцом тринадцати горилл, родившихся в зоопарке, у него было пятнадцать внуков. Он внес самый большой вклад в разведение горилл в неволе. На протяжении многих лет он был настоящей достопримечательностью зоопарка — властный, благо­родный, достойный. Летом 1986 года его показывали все телекомпании мира. Огромная горилла спокойно стояла, охраняя пятилетнего мальчика, находившегося без сознания, упавшего в вольер горилл. Этот удивитель­ный инцидент изменил отношение людей к гориллам. В зоопарк стали по­ступать многочисленные письма и пожертвования со всех концов света. Смотритель, ухаживавший за гориллой, Ричард Джонстон-Скотт написал о нем книгу «Джамбо: История гориллы».

В октябре 1992 года была опубликована тридцать седьмая (если не счи­тать «Щенячьих книжек») и последняя книга Даррелла. «Ай-ай и я» рас­сказывала о путешествии на Мадагаскар, ознаменовавшем окончание его карьеры путешественника и писателя. Чувствовалось, что Даррелл слабе­ет, найти удачное словцо в книге так же сложно, как поймать пресловутого лемура. Но Дональд Дэйл Джексон тем не менее написал в своей рецензии: «Как приятно открыть книгу и с первого же абзаца на самой первой стра­нице почувствовать, что она написана человеком, который любит писать. Самое главное в Даррелле — то, что он писатель. Вы всегда готовы его слу­шать и путешествовать с ним. Его юмор и литературное мастерство тако­вы, что, проведи он две недели в Окленде, он все равно сумел бы написать об этом замечательную книгу». Критик из «Санди таймс» назвал книгу Дар­релла «замечательной и очень увлекательной».

В конце осени 1992 года Джеральд снова попал в больницу. Во время рекламной кампании книг о Паппи он потерял сознание из-за болей в жи­воте. Анализ крови ничего не показан, и он собирался вернуться на Джер­си. Но внезапно у него снова возникли сильные боли. Хотя боли были не­продолжительными, они напугали Джеральда. Он решил, что ему никогда не уехать. По настоянию Ли он лег в больницу, но эндоскопическое обсле­дование толстого кишечника ничего не показало.

В начале 1993 года Джеральд почувствовал себя хорошо настолько, что решился предпринять поездку в Южную Америку. Впоследствии он назо­вет это путешествие «дорогой в ад». Они с Ли рассчитывали, что пара меся­цев на море окажется интересной и приятной, но их ждало глубокое раз­очарование, о чем Джеральд написал друзьям после возвращения на Джер­си в апреле. «Никто не объяснил мне, что корабль более всего напоминает модель римской галеры». Каюта оказалась крохотной, пища отвратитель­ной, сервис ненавязчивым, шум от двигателей оглушительным, а пассажи­ры «очень милыми, но болезненными и примерно 2000 лет от роду... Когда мы приплыли на Галапагос, мое кресло поместили на паланкин и понесли, словно римского императора. Когда мы вернулись на Джерси, ноги почти перестали меня слушаться. Я провел пять недель, претерпевая нечеловече­ские муки от рук физиотерапевта, прошедшего подготовку в застенках ис­панской инквизиции». Беспокоили Джеральда не только ноги. Вернувшись из Южной Америки, он почувствовал себя совершенно разбитым и лег в частную лечебницу, где в курс лечения входил также валиум. В начале лета он уехал во Францию, чтобы немного прийти в себя.

Его любимая ферма стала его убежищем. Здесь он мог отдохнуть, рас­слабиться, одеваться как ему хотелось, делать то, что ему хотелось. Сюда он убегал, чтобы писать. Работать над книгами в зоопарке было просто не­возможно. Сейчас его писательские планы были обширными, как никогда. Хотя он приближался к семидесятилетию, но клялся, что никогда не уйдет на покой. «Кому нужен покой? — говорил он. — Меня интересует так мно­гое — искусство, поэзия, кулинария, философия. Мой разум не знает по­коя. Есть столько вещей, которые мне хотелось бы испробовать». И в то же время он понимал, что приблизился к тому возрасту, когда наступает пора рассказать историю собственной жизни. Конечно, многие эпизоды вошли в его автобиографические книги, но полная автобиография — это совсем другое дело. Джеральд собирался приступить к этой работе, но его терзали предчувствия. О них он написал в черновике предисловия, озаглавленного «Как родить автобиографию».

«Когда вы садитесь писать автобиографию, это оказывает самое небла­готворное воздействие на вашу самооценку. Я убедился в этом на собствен­ном опыте. Полный энтузиазма вы усаживаетесь за стол, затачиваете гусиное перо, наполняете чернильницу чернилами, приготавливаете песок, чтобы высушивать написанное на пергаменте, но потом вас внезапно охва­тывают ужасные сомнения: с чего это вы вдруг решили, что являетесь са­мым интересным человеком во вселенной? Почему все вокруг должны разделять вашу точку зрения?

Автор очень одинок, подобно альбатросу. За его плечом вечно висит черная тень сомнения. Он может написать пятьдесят тысяч слов, но будет ли кто-нибудь читать их? А если и прочтет, то поймет ли, что он хотел ска­зать? Георг III получил в подарок книгу Гиббона «Упадок и падение Рим­ской империи» и сказал: «Еще одни неподъемный том! Все калякаете, мис­тер Гиббон, а?» Надеюсь, мои каракули окажутся занимательными».

Новую книгу Джеральд собирался назвать «Я и другие звери: Опыт ав­тобиографии». Как видно из заголовка, он не собирался придерживаться хронологического принципа, а хотел создать более впечатляющее и увлека­тельное творение. Неудивительно, что среди черновиков не встретишь ни одной даты. Он напоминал себе, что нужно помнить о времени, но не при­давать ему слишком большого значения. Очень скоро он отказался от идеи рассказать обо всей своей жизни в одном томе и разбил книгу на три части.

В июле Джеральд писал, что у него собралось множество материалов для великой книги. Его здоровье немного поправилось. Он писал: «Единст­венное, с чем мне сложно справиться, это старость, но, к сожалению, этот процесс необратим». В августе он сообщил своему агенту, Антее Мор­тон-Санер, что работа над автобиографией идет успешно. Но боли в живо­те и спине возобновились с новой силой. В этот момент Джеральд решал вопрос, сделать ли свою книгу повествовательной или превратить ее в сбор­ник рассказов. Его разум мутился, состояние здоровья ухудшалось с каж­дым днем. Он решил написать связное повествование, но вместо этого поя­вились отдельные фразы, зарисовки и воспоминания. «Писать автобиогра­фию так же страшно, как спать одному в заброшенном доме, — писал он. — Мои разум мутится, словно на цветочной выставке в Челси или в Кью — его переполняют картины, ароматы, звуки, следы лап, шелест крыльев. Я — больше не я, я — тысяча фрагментов сложной голово­ломки».

Путеводной нитью в этом собрании зарисовок и воспоминаний стало то, что пронизывало всю жизнь Джеральда Даррелла — его любовь и пре­клонение перед красотой и магией мира, в котором он жил. Он писал о кристально-чистых водопадах тропических лесов, о цветах, лепестки кото­рых настолько массивны, что напоминают потеки воска на свече, о ручей­ках, где вода сверкает, как первосортный херес, о мистрале, завывающем в трубе его дома и заставляющем огонь в камине мерцать и гаснуть, о кра­соте деревьев, облаков, языков пламени... Он писал о «магии, которая на­ходится в каждом из нас — крыло обыкновенной мухи так же уникально, как луч света, падающий сквозь витражи Шартрского собора, в чашке воды столько форм жизни, сколько не найдешь в самом большом городе мира, — вот в чем магия!». Деревья зачаровывали Даррелла: «Деревья — это верные, неподвижные друзья, сопровождающие вас от рождения до смерти и готовые отдать вам саму свою жизнь. Деревья подобны женщи­нам, мы не можем без них жить. Деревья — служанки вселенной. Никто их не ценит, пока они живы, но стоит им умереть, как все вокруг радуются их теплу». Но на всем этом великолепии лежит мрачная тень человека: «В черный день для этой планеты человек вышел из своей пещеры и взял в руку камень. Разумеется, нас интересует собственное происхождение — от спермы к сперме, от яйцеклетки к яйцеклетке, от кости к кости, пока череп не наполнился безумными идеями относительно права других живых существ на жизнь. Как только другие животные стали пищей, они туг же превратились в создания второго сорта». Конечно, все это не имело отно­шения к истории его жизни, но Джеральд не представлял своей книги без подобных отступлений.

Усиливающиеся боли мешали Джеральду сосредоточиться. Мешал ему и шум бульдозеров, разравнивающих площадку для нового сада. В этот мо­мент Ли должна была уехать на Мадагаскар. Она являлась директором ма­дагаскарского проекта по спасению черепах и должна была наблюдать за осуществлением программы по разведению редчайших черепах в мире.

Ли не хотелось оставлять Джеральда, но он убеждал ее, что все будет хорошо: винный погреб полон, а морозильник ломится от запасов. Ли все же тревожилась, и тогда Джеральд предложил, чтобы в Мазе приехала Александра Мэйхью, красивая молодая женщина, сопровождавшая его в поездке по Ассаму. «Ли отнеслась к этому предложению с подозрительно­стью жены, которой муж заявляет о том, что задержится на работе с новой секретаршей-блондинкой, — писал Джеральд в Мемфис. — Я указал на то, что Александра была замужем, потом развелась, что у нее двухлетняя дочь, которая вполне может исполнять роль дуэньи. Я считал, что она с удовольствием приедет на юг Франции в дом с бассейном и хорошей кух­ней».

Итак, Александра с дочерью приехали во Францию. «Ребенок был хрупким, словно статуэтка (она родилась недоношенной), — писал Дже­ральд, — но активным, как белка, наглотавшаяся амфетаминов. Она под­нималась еще до рассвета, отказывалась спать после обеда, и нам с трудом удавалось уложить ее около восьми вечера». Джеральд отлично ладил с де­вочкой. Александра вспоминала:

«Он был очень терпеливым, очень внимательным, интуитивно чувство­вал, чего она хочет. Думаю, из него вышел бы прекрасный отец — с одной стороны, строгий, а с другой, совершенно без царя в голове. Он находился в ужасном состоянии. Он выглядел гораздо старше, чем был на самом деле, его ноги так сильно отекли, что, казалось, кожа вот-вот лопнет. И он по­стоянно пил. Прежде чем приехать во Францию, он проходил курс лечения от алкоголизма на Джерси. Но трезвость для него означала пиво на завтрак и неограниченное количество вина в течение дня — лишь бы обойтись без виски и коньяка. Когда Ли уехала, он начал прикладываться и к виски. Я постоянно говорила с ним на эту тему, но он объяснял свое пьянство тем, что хочет заглушить боль. Алкоголь оказывал обезболивающее воздействие на его суставы. Я чувствовала себя виноватой, потому что именно мне при­ходилось ездить на рынок в Ним и покупать виски. Пока Ли отсутствовала, он выпивал по бутылке в день помимо остальных алкогольных напитков. За те три недели, что я провела во Франции, он сильно изменился. Дже­ральд стал раздражительным, мрачным, агрессивным. Хотя он собирался писать новую книгу, но проводил все дни над чистым листом бумаги за ма­леньким столом возле двери, ведущей из гостиной на кухню, не написав ни единого слова. Это было очень печально. Казалось, он сознательно убивает себя. Это беспокоило меня. Я говорила ему: «Послушайте, ваш брат уже умер от этого, неужели вы тоже хотите последовать его примеру?» Но Джеральд был фаталистом. Он считал, что это его карма».

Маргарет тоже заметила перемены, произошедшие с братом за послед­ние годы. Она считала, что все проблемы заключаются в печени, но иногда ей казалось, что у Джеральда есть и психические проблемы. «В доме царит атмосфера сгущающейся тьмы, — писала она другу из Мазе. — Иногда у Джеральда случаются приступы дикой ярости. Тогда он становится по­хож на огромного медведя, терзаемого внутренней болью». Джеральд од­нажды сказал ей, что знает о том, что его ждет, — он прочел об этом в медицинских книгах. «Я не могу сказать, что он устал бороться с жиз­нью, — вспоминала Александра Мэйхью. — Он по-прежнему оставался живым и энергичным. Он оставался фанатично преданным делу охраны природы. В минуты разговоров на эти темы он снова становился прежним. Просто он страдал от болезни, имя которой алкоголизм».

Врач, давно знавший Джеральда и восхищавшийся им, говорил: «Легко понять, почему он стал алкоголиком. Даже если бы у него не было генети­ческой предрасположенности, он принадлежал к тому типу людей, кото­рым нужно бежать, защититься от жестокой реальности. Жизнь для них слишком тяжела и непереносима. В его случае алкоголь не влиял на спо­собность работать и существовать в этом мире как человеческое существо. Скомпенсированные алкоголики способны на это. Выпивка для них — это норма существования. Алкоголь необходим им, как пища и вода, он позво­ляет им работать. В противном случае, им не хватит сил и смелости жить в этом мире. Алкоголь может придавать силы и лишать их».

Ли вернулась 5 сентября. В аэропорте ее встречал друг Джеральда Тони Дэниелз. Он сообщил ей, что Джерри болен. Ли обнаружила мужа в кресле, скорчившимся от непереносимой боли. Он сказал, что вынужден был пить, чтобы заглушить боль.

Ли прилетела за два дня до своего дня рождения. Незадолго до нее при­летела ее сестра Хэт, чтобы помочь устроить праздник. «Мы пригласили двадцать человек, — писал Джеральд, — и мне пришлось на всех готовить. Попробуйте приготовить обед на двадцать персон, когда двухлетний ребе­нок в пятнадцатый раз просит вас рассказать сказку. Это воспоминание ос­танется в моей памяти навсегда». У Джеральда случилось сильное носовое кровотечение, погода испортилась, пошел дождь, но праздник все равно прошел на славу.

Джеральд не сдавался, хотя его состояние неуклонно ухудшалось. Он продолжал работать над автобиографией, однако теперь его мысли больше занимали не события его жизни, а ее окончание.

«Смерть — величайшее неудобство, просто потому что нужно так много сделать и увидеть на этой невероятной планете. Разумеется, когда она при­ближается и стучит в вашу дверь, вы рассчитываете на то, что она будет скорой и безболезненной. То, что произойдет после, вообще представля­ет огромный интерес для меня. Погасну ли я, как шекспировская свеча? А может быть, меня окружат соблазнительные гурии? Может быть, я про­снусь на каких-нибудь Элисейских[9] полях, где меня будут приветство­вать — о, ужас! — мои родственники? Или я внезапно превращусь в мел­кое существо — например, в лягушку во французском пруду? Идеальным решением проблемы, разумеется, был бы некий омлет из всех наиболее привлекательных фантазий, связанных с жизнью после смерти: место, где женщины безумно красивы, где вы можете — на короткое время — почув­ствовать себя деревом, уходящим своими корнями в глубь земли, или ощу­тить наслаждение дельфина, перелетающего из подводного мира в мир воз­духа и солнца, или насладиться свистом ветра под своими крыльями, по­добно альбатросу или кондору, увидеть мир с высоты, отдохнуть на воздуш­ных потоках, полностью отдавшись их течению. Ничто, кроме, пожалуй, любви и смерти, не имеет значения, и даже значение смерти в своем роде эфемерно, так как никто еще не прислал нам достоверного отчета».

В ноябре Джеральд и Ли вернулись в Лондон, чтобы принять участие в рекламной кампании «Щенячьих книжек». Тогда Ли и поняла, что с му­жем творится что-то неладное. Его болезнь совершенно не походила на то, что случалось с ним прежде. «Мы с Джерри догадывались, что игра конче­на, — вспоминала Ли. — Он чувствовал себя отвратительно, большую часть дня у него были чудовищные боли в животе. И хотя они на время отпуска­ли, но постоянно возвращались. Поэтому мы решили остаться в Лондоне, чтобы он мог сделать все анализы, необходимые для установления диагно­за». Впоследствии Джеральд с юмором описывал второе эндоскопическое исследование толстого кишечника, которое ему пришлось перенести:

«Уверен, что вы оба с нетерпением ждете описания проявлений моей ипохондрии. Все вокруг уверяли меня, что я страдаю от спазмов кишечни­ка, поэтому я дважды приезжал в Лондон, где врачи запихивали в меня своего рода гигантский телескоп, а потом демонстрировали мне мои внут­ренние органы на телевизионном экране. Я увидел странный, маленький, белый, похожий на кинжал орган, бессильно опущенный вниз. И тогда я подумал: «Вот каков, оказывается, мой пенис». Каким же разочарованием было узнать, что это всего-навсего аппендикс. Все же остальное было впол­не розовым и симпатичным, поэтому врачи уверенно заявили: «Похоже, это действительно спазмы кишечника».

Несколько успокоившись, несмотря на продолжающиеся боли, Дже­ральд вместе с Ли в начале декабря вернулся в Мазе. Здесь он активно при­ступил к работе над автобиографией, стремясь использовать каждый день с наибольшей отдачей. «Начиная с Рождества и весь январь Джерри чувст­вовал себя ужасно, — вспоминала Ли. — Его терзали сильные боли. Боли были такими сильными, что он кричал. Разумеется, он пил все больше, чтобы заглушить боль. Это были действительно сильные боли, потому что практически каждый день я видела, что он плачет».

Джеральд писал родителям Ли в Мемфис: «Боль стала такой сильной, что я не могу ни работать, ни думать. Это сводит Ли с ума, потому что я — не самый терпеливый пациент. Она позвонила нашему местному врачу, и он сказал: «Посоветуйте мужу решительно бросить курить». Эти слова подорвали мое уважение к нему, потому что решительно бросил курить я еще тридцать лет назад. А потом меня положили в здешнюю больницу и пригласили специалиста по печени».

Джеральд провел в больнице Нима четыре дня. На третий день стар­ший врач-консультант пригласил Ли в свой кабинет. Анализы показывают обширный цирроз печени, сказал он. А также опухоль. «У меня нет сомне­ний, — сказал доктор, — что у вашего мужа рак печени».

«Я решила пока ничего не сообщать Джерри, — вспоминала Ли. — Я сказала ему, что у него цирроз печени, потому что подобное сообщение его не удивило бы — подобный диагноз ему пытались поставить неодно­кратно. Но о наличии опухоли никто еще не говорил».

Из Франции Ли позвонила семейным врачам Дарреллов на Джерси и в Лондон. И доктор Джереми Гайер, и Гай О'Киф посоветовали немедленно вернуться в Лондон, где Джеральд, по крайней мере, смог бы общаться с врачами на родном языке. Гай О'Киф подготовил для него палату в част­ной клинике Кромвеля. Ли с Джеральдом вылетели в Лондон 18 февраля 1994 года. После месяца исследований первоначальный диагноз подтвер­дился.

«Ужасные новости сообщил Джерри врач, — вспоминала Ли. — Он рассказал ему все и попытался вселить в него некоторую надежду. Врач сказал, что подобные заболевания в настоящее время лечатся, а пока ему придется находиться на морфине, чтобы не страдать от боли. Врачи не ста­ли сообщать Джерри, что он вряд ли доживет до Рождества, но в действи­тельности они были в этом убеждены. Один из моих врачей сообщил мне, что муж вряд ли проживет дольше двух-трех месяцев, если ему не переса­дить печень. Трансплантация была единственным выходом. Однако врачи сомневались, что он переживет такую тяжелую операцию. Да, это была единственная наша надежда, но она оставалась очень слабой».

Джеральд был неважным кандидатом на трансплантацию. Во-первых, он уже перешагнул за возрастную границу (65 лет), у него были серьезные проблемы с алкоголем. К тому же, опухоль оказалась очень большой. Един­ственное, что заставляло все же думать о трансплантации, это то, что его шансы на выживание без подобной операции практически равны нулю. Ему оставалось три-четыре месяца, не больше. Но речь шла о человеке, ко­торый всю жизнь работал на благо человечества и который, если повезет, сможет продолжить свою очень важную работу.

Решение было принято. Джеральда отпустили домой на Джерси, где он должен был ждать, пока не появится подходящий орган для пересадки. А тогда ему предстояло немедленно вернуться в Лондон. 18 марта 1994 года, на следующий день после возвращения на Джерси, он отправил родителям Ли удивительное по своей смелости и жизнерадостности письмо:

«Дорогие родители,

простите, что я так долго не писал вам, но, как Ли, вероятно, уже вам со­общила, я провел лето, как и подобает старому ипохондрику. Когда меня мучили боли, я просто не мог писать. Но теперь мне колют морфин, от чего глаза мои блестят, как у молодой венецианки на балу, а про боль я почти забыл. Сначала я чувствовал себя слегка окосевшим, но теперь привык, хотя остаюсь слабым, как котенок.

Сейчас я вернулся на Джерси, чтобы немного привести в порядок свои дела. Мне нужно решить, оставлять ли свою печень Ли или нет, а также несколько других проблем того же рода.

Надеюсь, мои объяснения и извинения вас удовлетворят. Разумеется, мы будем держать вас в курсе относительно безумной скачки Старого Ипо­хондрика прямо в ад».

Было неизвестно, сколько времени пройдет до звонка из больницы, но совершенно очевидно, что ждать этого долго не придется. Теперь Дже­ральда не мучили боли благодаря убийственному коктейлю из морфина и алкоголя. Они с Ли смогли немного побыть вместе. «Мы занялись нашими делами, — вспоминала Ли, — и убедились, что наши завещания в полном порядке. Потом Джерри устроил прощальный ужин для членов Совета и сотрудников зоопарка. К нам пришли Джефф Хамон, председатель Совета Фонда, Робин Рамболл, наш казначей, личный помощник Джерри Джон Хартли и секретарь Фонда Саймон Хикс». «Джерри был очень эмоциона­лен, — вспоминал Робин Рамболл, — что вполне объяснимо в подобных обстоятельствах. Он считал, что прощается с нами. Ему стало очень тяже­ло, и он вышел из комнаты. Джеральд хотел, чтобы мы позаботились о Ли и о нашей организации, которая должна была продолжить его дело».

Саймон Хикс напомнил Джереми Маллинсону о том, чтобы он вошел в курс текущих дел и планов Фонда, чтобы работа не остановилась в случае смерти основателя этой организации. 20 февраля Джеральд прислал по­следнее письмо в Совет Фонда. В «Завещании основателя» он писал:

«Мы должны сосредоточить свои усилия на спасении животных, кото­рым грозит вымирание. Разведение таких животных в неволе — единст­венное средство для их выживания. Мы должны сосредоточить свои усилия на тех животных, которых не разводят в других зоопарках, по­скольку они не представляют интереса для публики.

Нашим основным приоритетом должна стать поддержка подобных про­грамм как в нашей стране, так и за рубежом.

Второй, но не менее важной задачей нашего Фонда должна стать дея­тельность, направленная на возвращение этих животных в среду естест­венного обитания. Мы должны заниматься исследованиями, обучением и пропагандой, охраной мест естественного обитания этих животных и всеми силами стремиться вернуть их на свободу».

Главная стратегическая цель Джеральда Даррелла была гораздо более решительной. Он хотел закрыть зоопарк и распустить Фонд. «Это была одна из его метафор, — объяснял Саймон Хикс, — очень умная и вполне ясная. На самом деле, это больше, чем метафора, это скорее притча. Он хотел сказать, что, когда на нашей планете ни одному виду более не будет грозить вымирание, его Фонд придется распустить, потому что он испол­нит свое предназначение. А зоопарк нужно закрыть, поскольку ему была глубоко противна мысль содержать животных в клетках только ради раз­влечения публики. Это была основная цель — невозможная мечта. Он час­то говорил, что было бы так приятно думать, что когда-нибудь это может осуществиться».

Саймон Хикс приехал навестить Джеральда в больнице, чтобы обсудить с ним дела Фонда. Это произошло 27 марта. Хиксу стало ясно, что дни его наставника сочтены. Саймон решил привести все дела в порядок на случай худшего варианта развития событий. «В конце беседы я заметил, что он очень устал, — вспоминал Хикс. — Он плохо себя чувствовал, его мучили боли. Он повернулся ко мне и сказал: «Саймон, не бойся говорить о смер­ти. За порогом или ничего нет — или меня ждет новое приключение». Он поднял руку и сделал жест, очень характерный для него. Тогда я видел его в последний раз — в последний раз увидел Джеральда таким, каким мы все его знали и любили».

Этим вечером Джеральд и Ли смотрели телевизор. Около семи вечера зазвонил телефон. Звонили из лондонской больницы. У них появился до­норский орган требуемой группы крови. Самолет вылетал на Джерси около девяти. «Скорая помощь» прибудет в зоопарк примерно в восемь тридцать. «Я вернулась в гостиную и сообщила Джерри новости, — вспоминала Ли. — Я сказала: «Они позвонили. Все в порядке. Если хочешь, я налью тебе еще. А пока мне нужно собраться». Джерри воспринял мои слова аб­солютно спокойно. Он даже не пошевелился, только налил себе еще. «Я быстро соберусь», — сказала я. Я поднялась в спальню. Не прошло и двадцати минут, как я услышала страшный шум.

Я кинулась вниз. Джерри лежал у двери гостиной. Он ударился голо­вой об угол книжной полки. Кровь осталась на полке и на небольшой дере­вянной черепахе. «Господи, — воскликнула я, — что ты сделал?» Я подло­жила подушку ему под голову, принесла из кухни полотенце, чтобы оста­новить кровь. Он сказал мне: «Не знаю, что случилось. Я думал, что хочу поставить пластинку на проигрыватель». Он не был пьян, просто потерял ориентацию и равновесие. Я немедленно позвонила Джереми Гайеру, на­шему семейному врачу, но он оказался за городом, поэтому звонок переве­ли на его партнера. Я не знала, не придется ли отменять операцию из-за этой травмы. Тогда я позвонила специалистам по печени и рассказала о произошедшем. Они меня успокоили, сказав, что это роли не играет и все будет идти по плану».

Приехал Джон Хартли, следом за ним врач. Ли держала голову Дже­ральда, пока врач накладывал швы. «Внезапно мы все начали смеяться — и Джерри, и Джон, и я, — вспоминала Ли. — Джерри истекал кровью на полу, ему предстояло лететь в Лондон на тяжелейшую десятичасовую опе­рацию, которая могла спасти его жизнь, а могла и привести к смерти — а мы бились в истерике. Мы хохотали так, что слезы текли у нас по щекам. Доктор был с нами незнаком, поэтому никак не мог понять, что же проис­ходит. Он не знал, что в любой критической ситуации мы всегда пытались найти что-то светлое. В любом случае, Джерри пришел в себя, нам пере­звонили из больницы, пришла «Скорая помощь», и мы поехали. От крови волосы Джерри приобрели розоватый оттенок, и мы начинали смеяться, стоило нам только посмотреть на его голову».

Как только «Скорая помощь» отъехала, Джереми Маллинсон написал первой жене Джеральда, Джеки, чтобы она была в курсе происходящего. Джеки немедленно ответила:

«Дорогой Джереми,

огромное спасибо, что Вы сообщили мне о состоянии Джерри. Какие ужас­ные новости! Я глубоко сочувствую Ли. Мне бы хотелось повидать Джер­ри. Я считаю, что настаю время забыть обо всех проблемах, существовав­ших в нашей жизни, и перейти на новый этап отношений. Я просто хотела бы сказать Джерри, что вспоминаю о том времени, что мы провели вместе с ним, с чувством благодарности и любви. Нам было хорошо вместе, осо­бенно когда мы носились по джунглям, собирая животных для нашего зоо­парка и Фонда. Печально, что мы так долго откладывали эту встречу. Я глубоко огорчена всем этим, Джереми. Невозможно прожить с челове­ком двадцать шесть лет и не сохранить теплых воспоминаний о нем и обо всем том, что мы делали вместе. Мы вместе мечтали и вместе воплощали наши мечты в жизнь. Передайте ему, что я люблю его и благословляю.

Джеки».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ