Град Божий 8 page

На скамейке сидит женщина, одетая в костюм, напоминающий стандартное одеяние волшебника, в островерхой шляпе, надвинутой на глаза. Одно из уязвимых мест всех религий состоит в том, что женщины, как правило, не занимают равного с мужчинами положения. Поэтому когда видишь женщину, явно занимающую какой‑то высокий пост, испытываешь особенную радость и хочется выразить ей уважение, что я и делаю: несмотря на своё волнение, я кланяюсь ей.

При этом мне становится видно её лицо под шляпой. Это Вибе из Рибе.

Я беру руку Вибе. она холодна как кубик льда. Тильте стоит рядом со мной, она мгновенно всё понимает.

– Хенрик, – говорит она. – Он надел на неё один из костюмов Рикарда. А сам улёгся вместо неё в гроб.

Что ж, теперь важно завоевать сердца Ларса и Катинки.

В эту минуту у подножия лестницы останавливается такси, которое мы уже видели, и из машины выходят Анафлабия, Торласиус, Вера, жена Торласиуса, Александр Финкеблод и Бодиль Бегемот.

Нам не суждено узнать, как им всё‑таки удалось проникнуть внутрь замка. Возможно, всё просто‑напросто объясняется тем, что некоторые люди обладают огромной харизмой и тем качеством, которое, кажется, называется «внутреннее благородство», поэтому им не требуется бумаг, их и без них узнают, и передвигаются они – как вот сейчас по двору замка – так, будто имеют полное право находиться в любом месте.

Похоже, что для Ларса с Катинкой такое объяснение не является достаточно убедительным. Их можно понять: Александр Финкеблод побывал в воде. Как он оттуда выбрался, неизвестно, но в любом случае у него не было времени высушить одежду и принять ванну, которая могла бы помочь восстановить его выдающуюся, внушающую всяческое доверие внешность.

Считается, что в Дании есть несколько озёр, вода в которых круглый год кристально чистая – думаю, на самом деле такие озёра можно найти только на Финё. У обычного датского водоёма есть своё хорошее и своё плохое время, и в плохое он напоминает силосохранилище или навозную яму, и именно такой период сейчас и переживает озеро замка Фильтхой. Так что Александр Финкеблод выглядит так, что родная мать испугалась бы, и когда Ларс с Катинкой замечают его, Торласиуса и Анафлабию, они срываются с места, как будто прозвучал сигнал к старту в финальном heat. [32]

Это означает, что перед Тильте, Баскером, Хансом, Ашанти, Якобом Бордурио, Афиной Палладой и мной путь в эпицентр Великого Синода свободен.

♥

Зал, в который мы попадаем, хорошо знаком нам по маминому с папой файлу, мы о нём ни на минуту не забывали в течение последних двенадцати часов – или сколько там всё это уже длится. Зал оказывается даже более величественным, чем мы себе представляли. Многие из клиентов Леоноры Гэнефрюд, по‑моему, вполне могли бы выбрать это место в качестве декорации для своих культурно‑сексуальных упражнений – высокие потолки, как в соборе, а вечером великолепный вид на закат над Эресунном.

Витрины также оказываются больше, чем нам казалось, и свет, идущий от них, ещё более ослепителен.

И вот что ещё впечатляет: в непосредственной близи мы наблюдаем восемьсот человек со всего мира, которые тщательнейшим образом продумали своё одеяние для сегодняшнего мероприятия.

Тем не менее это не самое сильное впечатление. Самое сильное, то, что буквально сбивает нас с ног, это атмосфера.

Следует уточнить, что не все восемьсот человек в одинаковой степени создают эту атмосферу. Скорее всего, в этой компании присутствуют и люди, которые оказались здесь, потому что религия для них – средство к существованию, и которые вполне могли бы заниматься чем‑то другим и, может быть, так им и следовало бы поступить – для их же блага. Но неважно, что здесь в том числе есть и неудачники, которые всегда есть в любой команде, хотя приглашённые тщательно отбирались, всё равно – в этом зале так много людей, которые уже нашли нужную дверь, ту, которая ведёт к свободе, и она после них осталась приоткрытой – чувствуется, как тебя туда затягивает, вот это‑то и производит на нас впечатление. Если вы представите себе сообразительность Тильте и способность моей прабабушки понять даже таких типов, как Александр Финкеблод и Кай Молестер, и если вы помножите эти два качества на сто пятьдесят тысяч, то вы сможете хотя бы приблизительно представить себе атмосферу перед началом Великого Синода. Это атмосфера, которую, будь у вас под рукой нож для торта, можно было бы нарезать большими ломтями.

Сцена находится далеко от меня, тем не менее я ни секунды не сомневаюсь в том, что на неё выходит Конни.

Пульс у меня учащается до двухсот‑трёхсот, так что из‑за бурления крови я слышу не все слова, но понимаю, что она представляется как одна из ведущих, отвечающих за музыкальную часть, и её соведущий – тут она машет рукой, приветствуя его – граф Рикард Три Льва.

В этот момент меня можно сбить с ног пёрышком. К счастью, никаких пёрышек и никого, кто был бы заинтересован в том, чтобы сбить меня с ног, поблизости нет – я невидим в толпе. Присутствие духа я потерял вовсе не из‑за того, что Конни стала музыкальной ведущей такого мероприятия, хотя ей всего четырнадцать лет, – в этом нет ничего странного. Отныне я не жду от Конни ничего другого, кроме бесконечных подтверждений того, что наши галактики страшно далеки друг от друга. Меня удивляет, как организаторам могла прийти в голову мысль поставить первым номером Рикарда.

Я не успеваю понять, что же их к этому побудило, потому что Рикард выходит на сцену, на нём какое‑то одеяние, больше всего напоминающее ночную рубашку Оле Лукойе, и башмаки с длинными носами.

Это зрелище, от которого при обычных обстоятельствах невозможно было бы оторваться. Но последующие события заставляют меня это сделать.

Четверо полицейских ставят гроб Вибе на три стула, и над гробом склоняется высокий индус в платье, чем‑то напоминающем наряд графа Рикарда, и мы с Тильте тут же понимаем, что это. должно быть, американско‑индийский гуру Гитте – Да Свит Лав Ананда, который собирается благословить Вибе и помочь ей перейти, наконец, в посмертное состояние.

Мы срываемся с места. Но добежать не успеваем. Гитте снимает крышку с гроба. Да Свит Лав Ананда кладёт руку на лоб покойника и начинает что‑то нашёптывать. Потом он убирает руку. И делает это отнюдь не с тем достоинством, с которым он её возложил, он отдёргивает её так, словно коснулся оголённого провода под напряжением.

Из гроба поднимается Чёрный Хенрик.

Он бледен, кожа его почти такого же цвета, что и его волосы. И понятно почему. Холодильная установка в гробу настроена так, чтобы поддерживать температуру покойного чуть выше точки замерзания.

Кто‑то из стоящих поблизости журналистов почуял неладное. Несколько раз щёлкают вспышки. Телевизионные камеры одна за другой поворачиваются к Хенрику.

Он выбирается из гроба. Не с той элегантностью, которую он при обычных обстоятельствах мог бы продемонстрировать, но достаточно быстро, чтобы успеть нырнуть в толпу прежде, чем мы добегаем до него.

Я маленького роста, поэтому мне легко, встав на колени и взглянув на происходящее снизу, увидеть, куда направляемся Хенрик, и броситься за ним. Он бежит к открытой двери, за которой куда‑то вверх ведёт лестница, я несусь за ним и настигаю его на следующем этаже.

Мы оказываемся на галерее, откуда видно весь зал – это хоры, ведь прежде здесь была церковь. Перед нами старый орган.

Хенрик замечает меня, оборачивается и идёт мне навстречу. Я отступаю за орган. Хенрик разминает пальцы после пребывания в гробу. Я вспоминаю о ста двадцати восьми крысах.

– Хенрик, – говорю я, – не стоит делать того, о чём ты мог бы пожалеть.

Такое замечание вряд ли способно произвести на собеседника сильное впечатление, в отличие, например, от моего замечания о затылке Конни. Но тем не менее Хенрик останавливается и внимательно смотрит на меня.

– Мы знакомы? – спрашивает он.

– Можем познакомиться, – отвечаю я. – Мир прекрасен и удивителен. Впереди у всех нас новые дружеские встречи.

Все эти соображения его нисколько не интересуют. Он продолжает плавно перемещаться в мою сторону.

На него падает тень. Тень моего брата Ханса. В следующую секунду Ханс опускает руки на плечи Хенрика и стискивает его.

Хотя, как я уже говорил, абсолютное большинство людей считает, что в моём брате есть что‑то от принца, тем не менее, если речь идёт о защите слабых и невиновных от злодеев, то Ханс начинает походить скорее на чудовище Франкенштейна, и всем становится ясно, что, когда он покончит со своим противником, останутся лишь волосы, ногти и горстка костной муки. Вот такое чудовище он сейчас и напоминает.

Хенрик это осознаёт, и поэтому нисколько не сопротивляется.

– Если позволите? – спрашиваю я.

Я обыскиваю Хенрика. Нахожу лишь маленький плоский фотоаппарат.

Но я‑то надеялся найти пульт дистанционного управления. Невозможно поверить, что такой человек, как Хенрик, побывал в тайном туннеле, с портфелем, набитым взрывчаткой, для того, чтобы в спокойной обстановке опробовать новые методы борьбы с крысами.

– Хенрик, – говорю я. – Не могли бы вы нам сказать, где спрятали взрывчатку?

Он улыбается. В улыбке его отсутствуют теплота и понимание, которые так хочется видеть у взрослых.

– Узнаешь через минуту, – отвечает он.

Положение непростое. Я смотрю вниз на собравшихся в зале. Участники заняли места, повернулись к сцене. Внимание всех приковано к Рикарду Три Льва.

– Хочу напомнить вам, какие слова Гёте произнёс на смертном одре, – говорит Рикард.

Это он позаимствовал у Тильте, она когда‑то сделала длиннющий список последних слов разных людей перед смертью, она обожает читать его вслух и предлагает всем подумать, каковы будут их последние слова. В настоящий момент мне бы хотелось услышать что‑нибудь более жизнеутверждающее, но меня никто не спрашивал.

– «Больше света», – произносит Рикард.

В этот миг всё вокруг освещается. Рикард уделил много внимания освещению, его и так было прекрасно видно, но теперь сцену заливают ещё дополнительные двадцать киловатт. Я замечаю маму с папой, они стоят сбоку от сцены.

Мы с Хансом и Хенриком слышим голос с лестницы позади нас – это голос Тильте.

– Хенрик, – говорит она. – Твоя мама хочет поговорить с тобой.

За спиной Тильте возвышается фигура женщины. Это епископ Грено, Анафлабия Бордерруд.

Есть женщины, которых трудно представить в окружении детей и мужа. Не имею в виду ничего плохого, просто они – подобно, например. Жанне д’Арк, Терезе Авильской или Леоноре Гэнефрюд – рождены для великих свершений, и у них нет времени возиться с непромокаемыми детскими штанишками и ходить на родительские собрания.

Но если оказывается, что у Анафлабии есть сын, которого она качала на коленях, пухлые щёчки которого целовала, то меня нисколько не удивляет, что этим сыном оказался Хенрик. Заметно, что они похожи своим непреклонным характером. Проступает и физиогномическое сходство, какая‑то твёрдость в подбородке, который как будто изготовлен из листового железа на верфи Финё.

Но вовсе не материнская любовь Анафлабии выходит в это мгновение на первый план.

– Хенрик, – говорит она. – Это правда? Ты сделал эту дурацкую бомбу?

Изменение, происходящее с Хенриком, столь радикально, что понимаешь: бороться с чувствами, которые даже у взрослого мужчины вызывает мать, внутри которой живёт крестоносец, невозможно. Его тело начинает подрагивать, и становится ясно, что более всего ему сейчас хочется куда‑нибудь спрятаться, чтобы остаться в живых.

Но Ханс крепко его держит. А Анафлабия приближается.

– Мама, – шепчет Хенрик, – Ты же говорила, что все другие религии – изобретения дьявола.

Теперь в его голосе слышны слёзы.

– Хенрик, – говорит Анафлабия. – Сейчас же отключи бомбу!

Слёзы катятся по щекам Хенрика.

– Слишком поздно, – говорит он. – Она с часовым механизмом. Экранированным. Прикреплена к ящику в подвале. Но, мама, это совсем маленькая бомба. Да и взорвутся всего лишь какие‑то языческие сокровища.

Анафлабия не сводит с него глаз. Хотя материнская любовь безгранична, она не застрахована от паралича.

– А сюда‑то ты зачем пришёл? – спрашивает она.

Хенрик вытирает глаза.

– Я хотел сделать фотографии. На память, для моего альбома. Чтобы когда‑нибудь показать его своим детям. Твоим внукам, мамочка.

♥

Знаю, чтó многие, включая и Тильте, сказали бы в подобной ситуации. Они бы сказали, что происходящее, конечно же, трагично, но одновременно предоставляет удивительную возможность задуматься о том, что всё вокруг нас в любой момент может взлететь на воздух. И если уж всё пойдёт из рук вон плохо, то есть, если бомба Хенрика окажется страшнее, чем он говорит, то кое‑кто из нас тоже взлетит на воздух. На этот счёт все великие религии придерживаются мнения, что лучшая смерть – это если при ней присутствуют один или парочка святых, которые могут свободно входить в великую дверь и выходить из неё, словно это вращающаяся дверь в магазине мужской одежды «Финё».

Поэтому мне как‑то неудобно признаваться, что такой прекрасной возможностью я пользоваться не собираюсь. И тут за дело берутся мои ноги. Хочу пояснить: весь опыт футбольного духовного пути говорит о том, что при определённых обстоятельствах большая часть высшего сознания концентрируется в ногах.

Я слетаю с лестницы, несусь через зал, пробегаю мимо охранников, читая по пути их мысли. Они думают, что я какой‑нибудь мальчик‑певчий, или послушник, или религиозный аналог тех мальчиков, которые подбирают мячи на Уимблдонском турнире. И вот я уже стою перед мамой.

События, которые мама пережила за то время, что я её не видел, не прошли для неё бесследно. Нет сомнений, что она повидала такое, с чем не смог бы справиться даже самый крутой крем против морщин. Складки, которые залегли у неё на лбу, никуда не денутся, если мы останемся в живых после бомбы Хенрика. И сейчас, когда она видит меня, они становятся ещё чуть‑чуть глубже.

– Мама, – говорю я, – под полом заложена взрывчатка, она на дне ящика, ты можешь спустить ящик по туннелю?

Большинству из нас время от времени приходится вести серьёзные разговоры со своими матерями. Но не так уж часто приходится просить собственную мать попрощаться с двумястами миллионами и сесть на четыре года в тюрьму с возможным сокращением срока на год за хорошее поведение. Но именно об этом я сейчас и прошу маму, ведь ей придётся объяснять, почему в туннеле хозяйственное мыло и что за фокус они с отцом задумали, и она это понимает. Она смотрит на меня, я бы сказал, диким взглядом.

– Не могу, – говорит она.

Скажу как есть. Я чувствую разочарование. Ведь что такое двести миллионов и четыре года за решёткой по сравнению с тем, что можно порадовать нас с Тильте и Хансом, а также четыре всемирные религии, спасти побрякушки на миллиард крон, да и вообще хотя бы немного навести порядок в созданной ими же самими неразберихе?

– Мы будем навещать вас, – говорю я. – Папа сможет помогать тюремному священнику. А ты – играть на органе во время службы. Я слышал, что в тюрьме строгого режима на Лэсё теперь новый орган. Говорят, что из‑за этого некоторые заключённые не хотят возвращаться домой, хотя они уже отсидели свой срок.

Она качает головой.

– Не в этом дело.

Я отваживаюсь оглянуться назад. К нам с мамой теперь приковано внимание всего зала. И это не какое‑нибудь поверхностное внимание, оно гораздо больше того интереса, который был прикован ко мне, когда меня обманом выманили на сцену конкурса «Мистер Финё». И хотя я всего лишь мельком взглянул вокруг, я кое‑что замечаю. Я понимаю, что собравшиеся здесь достойные люди, естественно, очень хотят знать, как же обстоит дело с духовностью в Дании. Пока что они увидели только Конни, на которую, конечно же, приятно посмотреть, но всё‑таки она всего лишь восходящая звезда четырнадцати лет отроду, потом они увидели графа Рикарда Три Льва, и теперь вот нас с мамой.

– У тебя должен быть пульт дистанционного управления, – говорю я.

– Он остался в лодке, – отвечает мама.

У меня темнеет в глазах.

– Но ведь должно же быть какое‑то устройство, реагирующее на голос, – кричу я. – Так всегда было.

Какие‑то бурные чувства кипят в маме, но она ничего не говорит. И тут я понимаю, в чём беда.

– «Солитудевай», – говорю я. – Эта мелодия всё и приводит в действие.

Мама кивает. На её лице написано отчаяние. И я её понимаю. Конечно же, это давняя травма. С тех времён, когда Бермуда Свартбаг заставила её спеть перед съездом пасторов североютландского амта.

– На пути духовного развития, – говорю я, – никто из нас не может обойтись без великих жертв.

Я говорю это и вижу, как в душе мамы что‑то встаёт на место. И чувствую, что между нею и мной за последние дни произошло какое‑то изменение в сфере того, что, наверное, можно назвать «распределением ответственности».

Мама оборачивается к витрине. И поёт.

Она успевает спеть лишь первые такты. И тут я чувствую под ногами вибрацию. Не исключено, что только мама, папа, я и Тильте замечаем её. Но я точно знаю, что подземный ящик с бомбой Хенрика уже сдвинулся с места и скользит по туннелю.

Осталась только одна проблема. Как такие чуткие люди как Папа Римский, Далай‑лама, Семнадцатый Кармапа, Великий муфтий Лахора и Её Величество королева отреагируют на взрыв бомбы через несколько секунд?

И тут у меня возникает идея. Будет слишком нескромно назвать её божественным вдохновением непосредственно от Святого Духа. Но это надёжная и плодотворная мысль.

Я оборачиваюсь к залу.

– Ваши превосходительства, – кричу я. – Я с острова Финё. У нас принято приветствовать гостей нашим знаменитым салютом.

Здесь я делаю короткую паузу, чтобы синхронисты смогли меня перевести.

– Прежде это был военный салют. Но теперь он означает: Мир Божий в сердцах и добро пожаловать!

И тут до нас доносится взрыв. Сначала в окнах шлюпочного сарая вспыхивает свет, вслед за этим из окон и дверей вырывается белый дым. Затем крыша поднимается в воздух, и всё деревянное здание складывается как карточный домик.

На мгновение в зале наступает тишина. А потом все разом начинают аплодировать.

Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. В следующее мгновение меня окружают охранники, и я чувствую, что они отказались от гипотезы, что я мальчик с Уимблдонского турнира, и склоняются теперь к предположению, что я какой‑то религиозный хулиган, которого надо незаметно для всех разрезать на мелкие кусочки.

Но едва они успевают схватить меня, как тут же отпускают и отступают в сторону. Передо мной оказывается Конни. Она кладёт руку мне на плечо и обращается к залу.

– Большое спасибо за это приветствие с Финё, – говорит она. – А сейчас я хочу объявить следующую песню. Я спою о любви. Мне кажется, что «любовь» – это самое главное слово на этой конференции.

Я поднимаю голову. Затылок Конни находится менее чем в пятидесяти сантиметрах.

– Для всех великих религий любовь является главным словом. Все понимают, что, хотя прийти к ней трудно и хотя человеку надо многое преодолеть, всё равно любовь – это то, к чему мы приходим. Это естественное состояние человека.

Я смотрю на неё, она смотрит мне прямо в глаза.

Я не то чтобы ухожу – идти я не в состоянии. Я просачиваюсь куда‑то, словно сильно разбавленная жидкость. За моей спиной Конни говорит ещё что‑то, кажется, она приветствует глав государств, религиозных лидеров и королеву, но я не различаю всех слов, я могу лишь молиться, чтобы мои ноги футболиста вынесли меня в холл, и молитва моя оказалась услышана: я оказываюсь именно там и падаю на первый подвернувшийся мне диван.

♥

Если бы поблизости оказался врач, он предписал бы мне пять минут покоя – мне нужно прийти в себя. Но приходится это отложить. Потому что на соседнем диване уже кто‑то сидит. Я всё же понемногу восстанавливаюсь и вижу, что это Торкиль Толасиус, его жена, Вера‑секретарь и Анафлабия Бордерруд. У Анафлабии на коленях сидит Чёрный Хенрик. Рядом с ними стоят Катанка и Ларс. Глаза у них блестят, но взгляд при этом отсутствующий, как у людей, которым только что напомнили, что конец их дней может наступить в любой момент.

В руках у Катанки позвякивают наручники. Хенрик сейчас будет арестован.

Мне не кажется удивительным, что Анафлабия первой приходит в себя.

– Есть ли в судебной практике прецедент отбывания наказания дома у матери? – спрашивает она.

– Разве что последнюю часть срока, – отвечает Катанка. – Если психиатры не будут против.

Все смотрят на Торкиля Торласиуса. Он явно не в восторге от этой идеи.

– Он собирался всё взорвать, – говорит он. – У него определённо не все дома.

– В глубине души он хороший мальчик, – говорит Анафлабия. – Он просто сбился с пути.

Она прижимает Хенрика к себе, тот кладёт голову ей на плечо.

– Потом вернёмся к этому вопросу, – говорит Торкиль Торласиус. – Посмотрим на его поведение в тюрьме. Наверное, что‑то можно будет сделать.

Его взгляд останавливается на мне. Я, скорее всего, всё ещё переживаю глубокое потрясение. Но в его голосе мне слышится то, что вполне можно принять за доброжелательность.

– Твоя роль во всём этом, мой мальчик, мне не вполне ясна. Но, как специалист, я вижу все признаки того, что со временем тебе удастся покинуть преступный мир, отказаться от наркотиков и вернуться в общество.

– Большое вам спасибо, – говорю я.

– Атмосфера здесь, – продолжает Торласиус. – В этом здании. Я ещё не успел всё проанализировать. Но она совершенно особая. Хочу сказать, в этом зале есть такие одарённые личности, которые по своему уровню вполне могут сравниться с врачами‑ординаторами новой областной больницы Орхуса.

Я чувствую, что уже достаточно собрался с силами, чтобы ещё раз преодолеть расстояние в пятьдесят метров. В тот момент, когда я поднимаюсь с дивана, к компании присоединяется ещё один человек. Это приковылял и упал на диван Александр Финкеблод.

– Я опасаюсь за свой рассудок, – говорит он.

Страх этот можно считать вполне обоснованным. Но что‑то со мной произошло, возможно, дело в затылке Конни, который оказался так близко, возможно, в её словах, возможно, я просто чувствую громадное облегчение. Во всяком случае, меня внезапно охватывает нежность – к ним ко всем. И чтобы вы поняли, насколько глубокое это чувство, скажу, что в эту минуту я и Кая Молестера оставил бы в живых, случись ему тут оказаться. И чувство это распространяется даже на Александра Финкеблода.

– Из‑за всей этой грязи, – при этих словах он пытается смахнуть некоторые из тех комьев, которые до сих пор украшают его лицо, – моё зрение как‑то ухудшилось. Так что когда я сажусь и достаю салфетку, чтобы привести себя в порядок, я случайно задеваю какую‑то женщину, которая сидит на скамейке рядом со мной. И тут случается ужасное – она падает на землю. Я обращаюсь к ней. Она не отвечает. Я прикасаюсь к ней. Она мертва! И вдруг я понимаю, что это уже третий раз за двадцать четыре часа. Может, на мне лежит какое‑то проклятие? Что я – один из тех людей, при виде которых все остальные сразу умирают?

– Александр, – говорю я. – Вы вовсе не такой человек. Я бы сказал, что вы человек, при виде которого у многих возникает мысль, что им есть чем заняться. Особенно если учесть то, как вы сейчас выглядите. Но та дама на скамейке, да и остальные – они уже были мертвы.

Александр смотрит на меня.

– Я подумал, – говорит он, – что, может быть, до сих пор не очень обращал внимание на положительные – пусть и не многие, но положительные – стороны общения с детьми.

Я встаю. Ноги дрожат уже не так сильно. Мне нужно глотнуть свежего воздуха.

♥

На первый взгляд, в холле больше никого нет, кроме охранников, но вдруг между двумя колоннами мелькнули какие‑то фигуры – это Тильте и Якоб Аквинас, они меня не видят.

– Тильте. – говорит Якоб, – последние часы изменили меня. Я увидел кое‑что в себе и в твоей семье, и понял, что всё‑таки не гожусь для роли священника.

Тильте целует его.

Не считаю, что прилично стоять и смотреть, как твоя сестра целует своего друга. Я не двигаюсь с места лишь потому, что не могу оторвать взгляд от руки Якоба на спине Тильте – она больше не перебирает чётки.

– Якоб. – говорит Тильте, – если ты хочешь и дальше двигаться в сторону двери, особенно если ты собираешься вернуться в светскую жизнь, ты ни в коем случае не должен переставать молиться – даже когда целуешься. Давай попробуем?

Тут я отворачиваюсь и тихонько ухожу.

Я пересекаю двор замка. Якоб и Тильте догоняют меня, за ними – Ханс, Ашанти и Баскер. Мы молча проходим по насыпи и мимо шлагбаума. За стеклом в будке дремлет полицейский Бент, а на коленях у него Синичка. Мы проскальзываем мимо них и идём дальше по дорожке вдоль кромки воды.

Впереди справа припаркован автомобиль – «мазерати». Мы сворачиваем на тропинку и, пробравшись через кусты, оказываемся перед скамейкой, на которой сидит судовладелец Поуль Беллерад, вооружённый биноклем. Рядом с ним стоят два бритоголовых охранника, один из них вытирает судовладельцу глаза носовым платком, другой разминает ему плечи.

Заслышав шаги, Беллерад оборачивается, во взгляде его загорается огонёк надежды, который при виде нас сразу же гаснет. Он надеялся увидеть Хенрика.

– Поуль, – говорю я, – мне хотелось бы вас кое о чём спросить.

Он без всякого интереса смотрит на меня.

– Глава похоронного бюро на острове Финё. Бермуда Свартбаг Янсон, друг нашей семьи и популярная личность во всей Дании, знаменитая тем, что хоронит людей так, будто собирает их на придворный бал. утверждает, что существуют только три мотива, которые могут заставить людей задумать что‑то действительно отвратительное – это религия, секс и деньги. Насчёт религии и секса мне всё понятно. Но вот деньги…

Тут наша компания пополняется. За спиной Беллерада вырастают Альберт Винглад, Ларс и Катинка. У Катинки в руках три пары наручников. Наверное, у неё где‑то под рукой целый ящик с наручниками, в последние двадцать четыре часа они у неё никак не кончаются – как сосиски в киоске.

Судовладелец поднимается с места. Смотрит на меня.

– А, это ты, с цветами, – говорит он. – Кто ты, собственно говоря, такой?

– Жертва, – отвечаю я. – Обстоятельств.

Щёлкают наручники.

– Возможно, деньги и не лучший мотив. – говорит Беллерад. – Но он самый чистый. Подумай над этим.

Его уводят.

Альберт Винглад остаётся с нами, из контейнера с неприкосновенным запасом он достаёт десять‑двенадцать бутербродов, чтобы немного подкрепиться.

– На самом деле, в этом нет никакого смысла, – сообщает он нам.

Мы бросаем на него вопросительный взгляд. Возможно, он хочет сказать: какой смысл есть бутерброды, если всё равно через пять минут снова проголодаешься.

– Аресты. Уголовные дела. Тюремные заключения. Какой смысл? Всегда найдутся другие, они уже наготове. Чего‑то мы всё‑таки не поняли…

Говорит он в первую очередь сам с собой.

– Её Величество хочет поблагодарить вас, – сообщает он. – Давайте я вас подвезу. Вот только дожую что осталось.

Все уходят вперёд, мы с ним остаёмся вдвоём.

– Альберт, – говорю я. – Полагаю, нам с Тильте нужна помощь, чтобы мы не наговорили лишнего всем тем журналистам, которые через минуту облепят нас как мухи. Мы ведь можем случайно рассказать такую историю, что у общественности сложится превратное представление, будто полиция и разведывательное управление проспали всё на свете, позволили обвести себя вокруг пальца и преподать себе урок – а всему виной маленький мальчик и его сестра.

Он смотрит на меня, не сводя глаз, и больше не жуёт.

– Мы с Тильте будем немы как рыбы, если вы поклянётесь, если дадите честное слово, скажете «будь я проклят», если ваших родителей не отпустят без всяких последствий.

Он прожёвывает и сглатывает. Потом подносит палец к складкам подбородка.

– Клянусь, – говорит он. – Честное слово. Будь я проклят.

♥

В сказках бывает так, что когда ты оказываешься перед королевой, которая хочет поблагодарить тебя за услугу, то можно попросить её выполнить какое‑нибудь желание. В настоящий момент у меня в голове крутится лишь одна мысль – попросить её быть моим личным спонсором, когда я стану профессионалом. Но стоит вспомнить о том, что мы только что спасли драгоценностей на миллиард и что Конни говорила о любви, глядя мне прямо в глаза, как такое желание сразу кажется чем‑то несерьёзным, так что я молчу, переминаясь с ноги на ногу. Слово берёт Тильте.

– Ваше Величество, – говорит она, – один мой знакомый с большой долей вероятности является дворянином, притом, что сам об этом не знает. Возможно ли получить для него титул?

Королева задумчиво смотрит на Тильте.

– Решение по таким вопросам принимает Дворянское общество вместе с Государственным архивом, – отвечает она. – Двор не имеет к этому отношения.