Град Божий 3 page

Мы сидим на террасе гостиницы «Англетер». За окнами жизнь идёт своим чередом. Туристы пытаются понять, как это в апреле Копенгаген может делать вид, что он весь солнечный и весенний, время от времени пробирая их до костей ледяным северным ветром, и никак не могут решить, что надевать на экскурсию по городу: бикини или утеплённый комбинезон. В центре площади, у сквера Кринсен стоит красный – цвета почтовых ящиков – двухэтажный экскурсионный автобус в ожидании пассажиров, а на столе перед графом возвышается бутерброд, за ним возвышается бокал с пивом, над которым возвышается шапка пены.

– Приют для моряков в Новой гавани, – продолжает граф. – Христианские корни Королевского театра, «Холм эльфов», балеты Бурнонвиля, глубокие вещи, евангелические. Чувствуются вибрации церкви Хольмен.

Граф отделяет ножом несколько слоёв многоэтажного бутерброда. Из маленькой металлической коробочки он кончиком ножа достаёт щепотку похожего на кари порошка. Подмигивает нам с Тильте.

– Псилоцибе полуланцетовидная. Собрано вчера на зелёных лужайках северных предместий. Высушено и принесено сюда сегодня гномиками. Так на чём я остановился? Ах, да. Королевская Новая площадь. Обратите внимание, как близко мы находимся к Дворцовой церкви и к Мраморной церкви. К Институту буддистских исследований. Церкви Ансгара и Католическому университету. Это создаёт фантастическое поле.

Тут до него доходит, что мы как‑то не разделяем его восторгов – никто из нас: ни Ашанти, ни Ханс, ни Тильте, ни Баскер, ни я.

Тильте кладёт перед ним на скатерть ноутбук Леоноры.

– Рикард, – говорит она. – Я хочу тебе кое‑что показать.

Мы пришли пять минут назад, и когда мы подходили к столу Рикарда, Ашанти оказалась впереди, на неё он в первую очередь и обращает внимание и даже откладывает в сторону сигару.

– Приятно познакомиться, – говорит он. – Восхитительно!

Он смотрит на нас, здоровается, снова поворачивается к Ашанти.

– Вы иностранка? Я мог бы показать вам город. У меня внизу стоит «бентли». Кабриолет.

– С большим удовольствием, – отвечает Ашанти. – Для моего друга найдётся место?

Граф Рикард смотрит на Ханса, потом снова на Ашанти, потом на Ханса, и опять на Ашанти. Он облизывает губы, и я вижу, что в голове его проносятся мысли о возможностях, которые я не хотел бы тут упоминать, потому что то, что я тут пишу, предназначено для всей семьи.

Потом он берёт себя в руки и демонстрирует душевные качества, дистиллированные за шесть веков дворянства.

– У меня есть идея получше, – говорит он. – Вы с Хансом берёте машину. Поездка на север, по Странвайен, для двух молодых влюблённых в открытом «бентли» – это почти религиозное переживание.

Тут ему подают большой бутерброд и пиво, а потом Рикард воспевает Королевскую Новую площадь, и вот Тильте ставит перед ним компьютер.

Рикард почти сразу узнаёт помещение.

– Это же старая церковь замка, – говорит он. – Я там скоро буду выступать.

Тильте прокручивает запись. На экране ночь. В помещении появляются четыре человека.

– Надо же, люди, – замечает граф. – Что они там делают ночью?

– Прислушайся к голосам, – говорит Тильте.

Она делает громче.

«Похоже, тут мыши», – говорит запыхавшаяся женщина.

Рикард качает головой. Он ничего не понимает.

Тильте снова включает запись. Теперь, когда я уже посмотрел её несколько раз, я могу разглядеть четы‑ ре фигуры в тот момент, когда они входят в помещение.

«Исключено. Это были крысы».

Что‑то привлекло внимание Рикарда. Мы смотрим дальше.

«Извините. Я растрогался. Играл здесь ребёнком…»

Рикард делает знак. Тильте останавливает запись. Рикард поворачивает компьютер, так чтобы на экран не падал свет.

– Тьфу ты, пропасть, – говорит он. – Это же Чёрный Хенрик. Что он делает в старой церкви?

Тильте касается его руки.

– Рикард, – спрашивает она. – Почему «Чёрный Хенрик»? Он ведь светловолосый.

Взгляд Рикарда становится отсутствующим.

– Это из‑за перчаток, – объясняет он. – Они были чёрные.

Мы сидим за столом, Рикард пытается собраться с мыслями, грибы гномиков эту задачу ему не облегчают. Я смотрю на Королевскую Новую площадь. Красный двухэтажный автобус по‑прежнему пребывает в одиночестве – такая судьба уготована многим из нас. Жёлтые городские автобусы, напротив, всеобщие любимцы. Среди припаркованных машин стоит чёрный автомобиль‑фургон с затемнёнными стёклами. И буквы на номере – ТХ, а за ними следуют цифры 5017.

Конечно же, это случайность. Мы живём в свободной стране. Сначала эта машина стояла на Николай‑плас, теперь она стоит здесь. И тем не менее это случайность, на которую нельзя не обратить внимание.

– Это было больше двадцати лет назад, – говорит граф Рикард, – у нас была компания – мальчишки и девчонки, все жили поблизости от замка Фильтхой. Я, естественно, был среди них главным. Это было золотое детство, но годы идут – и вдруг оказывается, что нас разбросало по свету, кого куда, кто‑то женился, кто‑то в тюрьме, кто‑то побывал в закрытом учреждении для подростков пли на перевоспитании, а кто‑то на принудительном психиатрическом лечении. Хенрик вносил свежую струю в наше сообщество. В то время его звали «Святой Хенрик», его родители были очень верующими людьми. Потом мы не виделись лет десять. И тут я приезжаю на Рождество домой, а в замке в это время появились крысы. Просто нашествие какое‑то. Позвонили в компанию, которая занимается уничтожением вредителей. И кто приезжает? Хенрик! Душевно так встретились. Оказывается, у него своя фирма. Целая армия сотрудников. Но раз он играл тут в детстве, а теперь тут завелись крысы, он решил сам взяться за дело. Ностальгию почувствовал. Тогда я вытаскиваю стул на улицу, ставлю его между сарайчиками и раскуриваю сигару, чтобы сидеть и наслаждаться созерцанием старого товарища за работой. Хенрик не спеша обходит весь двор, а двор у нас не маленький, пятьдесят на пятьдесят метров. У Хенрика с собой чемоданчик с резиновыми пробками разных размеров, похожими на те, которыми затыкают пробирки в лабораториях. Всякий раз, когда он обнаруживает в фундаменте дырку, он достаёт подходящую по размеру пробку и затыкает её. Он находит с полсотни дыр, это занимает около часа. Обходит дом только один раз, но я не сомневаюсь, что он нашёл все отверстия. Одно он не затыкает. В него он вставляет газовый патрон – такой, какими раньше травили кротов, теперь это запрещено. Что я приветствую. Нельзя так относиться к животным. Он поджигает патрон, переходит через двор и встаёт на колени перед другим отверстием. Потом надевает перчатки – тонкие чёрные резиновые перчатки, чтобы удобнее было работать. И вынимает пробку из дырки. Проходит примерно минута. и выходит первая крыса. Хенрик хватает её, движения его спокойные, но быстрые, он ломает ей шею. То же самое он делает со следующей. И ещё с одной. И ещё. Мёртвых он складывает в кучу рядом с собой. Куча всё растёт и растёт. Сначала крысы не торопятся. Но потом выскакивают одна за другой. И тем не менее ни одной не удаётся ускользнуть от него. И ни одна не успевает его укусить. В конце концов, в куче оказывается сто двадцать восемь крыс. Мы попросили слуг пересчитать их, прежде чем сжечь. Потом Хенрик поднимается на ноги. Снимает перчатки. И произносит короткую молитву. Никак не могу забыть это зрелище. Светлые волосы, сложенные руки. Молитва. И груда дохлых крыс.

Рикард побывал в своём счастливом детстве. Теперь он снова вернулся в «Англетер».

– С тех пор я видел его только раз. У одного из моих постоянных поставщиков. Наверное, он что‑то вовремя не оплатил, поставщик, я имею в виду. Вот почему у него и появился Хенрик. Я забрался под диван, так что он меня не видел. Он тогда уже занимался выколачиванием денег из должников. Работал по всему Копенгагену, на рокеров, на иммигрантские общины, на польскую мафию, на датские компании. Никакой вам мелочности, всего вдоволь, великодушие и никаких предрассудков. Мой поставщик расплатился на месте. Он был бледен, как смерть.

Рикард показывает пальцем на застывшую на экране картинку.

– Это он. Какой голос! Мог бы быть певцом, достойное занятие, кто знает, может, даже мог бы петь со мной вторым голосом. Но что он делает в церкви замка? Как‑то удивительно, что он собирается участвовать в конференции.

– Нам, дорогой Рикард, – говорит Тильте, – тоже так кажется.

Мы встаём. Я не свожу глаз с сигары графа. Он следит за моим взглядом.

– Питер. – говорит он, – ты же помнишь, что я тебе обещал, если ты пока воздержишься от курения? Познакомить тебя с разными прелестями жизни в день твоего восемнадцатилетия.

– Бант от сигары, – говорю я. – можно мне его?

Все смотрят на меня. Я осторожно снимаю с сигары красно‑золотой ободок. Чувствую некоторое удивление сидящих за столом. Они думают, наверное, Питер слишком перенапрягся и от этого пришёл в состояние, которое мистики называют «астральным возвращением», то есть внезапно впал в детство и в возрасте четырнадцати лет стал коллекционировать всё, что блестит.

Я ничего им не объясняю. Лишь загадочно смотрю на них из‑под своих длинных, пушистых ресниц.

♥

Мы идём к выходу, я задерживаюсь у стойки администратора. На стене в рамках висят фотографии с подписями знаменитостей, останавливавшихся в гостинице. Я узнаю Кройфа, Пеле, Марадону. И ещё узнаю Конни. Она, улыбаясь, смотрит с большой фотографии, в нижнем углу которой она написала: «С благодарностью администрации и персоналу за две прекрасные недели».

Если смотреть на хорошую фотографию, всегда чувствуешь присутствие того, кто сфотографирован. А нынешняя слава Конни объясняется её способностью казаться совершенно реальной. Так что мало мне всех моих бед и огорчений – теперь я стою перед стойкой администратора в гостинице «Англетер», и моё и так уже разбитое сердце ещё и растерзано, если можно так выразиться.

Ощущение присутствия Конни такое, что я мог бы и не заметить посыльного в зелёной форме, который кладёт на стойку болторезные кусачки, ножовку и два напильника, сообщая при этом: «Это для министерства образования, передайте Александру Финкеблоду».

К такому сообщению следует отнестись со всем вниманием, пусть даже сердце твоё и кровоточит. Тут откуда‑то из‑за угла появляется младший официант, он катит перед собой столик на колёсиках, на котором сервирован бранч на пять человек. Администратор кладёт на столик кусачки, ножовку и напильники.

– Пятый этаж, – говорит она, – они всё время интересуются, не звонили ли им, ждут, что переключат звонок на комнату, им должен позвонить какой‑то Винглад. Скажи им, что наш коммутатор раскалился, что мы про них помним и сразу соединим, если им позвонят.

Уверен, вы знаете, как это бывает в футболе: противник атакует, но внезапно твоя защита отбирает у него мяч, подача из твоей штрафной, а ты в этот момент на грани офсайда, и мгновенно бросаешься вперёд без единой мысли в голове.

Нечто подобное происходит и сейчас, официант катит свою тележку, я делаю знак всем остальным, выхватываю у Ашанти её тёмные очки и бегу за официантом, через холл к лифту.

Официант на несколько лет старше меня, и обстановка элегантной гостиницы наложила на него свой отпечаток. И тем не менее я вижу, что он играет в футбол. Трудно сказать, почему это становится ясно, Айнар Факир говорит, что футбол в большой степени формирует характер. Сам я пришёл к выводу, что футбол – это в каком‑то смысле духовный путь: шаг за шагом ты включаешься в коллективное сознание команды, учишься концентрироваться, отбрасывать всё постороннее, направлять все силы на одну‑единственную общую цель.

– «Брёнбю» или ФСК?[24] – спрашиваю я.

– ФСК.

Я пою:

– «Впереди у нас игра, берём форму ФСК».

В лифте хорошая акустика. Для жителя Финё существует только футбольный клуб Финё, но следует проявлять вежливость, демонстрируя знакомство с местными второстепенными командами.

Отпечаток, оставленный гостиницей, куда‑то пропадает, я наконец вижу перед собой товарища.

– Финкеблод, – говорю я, – которому ты везёшь еду, это мой любимый дядюшка. Сегодня у него день рождения, мы решили разыграть его, поэтому тут инструменты. У него удивительное чувство юмора. Я мог бы подарить ему незабываемый день, если ты одолжишь мне свою куртку и подождёшь здесь четыре минуты, пока я сам всё ему подам.

Я достаю из кармана пятисотенную из хозяйственных денег. Держу её так, чтобы ему было видно.

– Ему исполняется пятьдесят, – говорю я. – И он милейший человек.

Он снимает форменную куртку, я надеваю её, потом очки Ашанти. Зеркало лифта подсказывает мне, что даже моей собственной матери пришлось бы вглядеться, чтобы меня узнать.

Мальчик протягивает мне руку.

– Макс, – говорит он. – В Академическом футбольном клубе меня называли «Макс – ловкий пас».

– Питер, – представляюсь я. – По‑латыни это означает «скала». На Финё говорят, что я та скала, на которой стоит клуб «Финё Олл Старз».

Потом я стучу в дверь, толкаю её и вкатываю тележку внутрь.

♥

Я оказываюсь в номере, который, по‑видимому, предназначен для новобрачных. Во всяком случае, я бы был не прочь провести здесь ночь после свадьбы, если бы моя жизнь не была теперь посвящена исключительно воспоминаниям.

В номере две большие комнаты, выходящие на Королевскую Новую площадь, и интерьер, который может сравниться с интерьером «Белой дамы».

За столом сидят Анафлабия Бордерруд и фру Торласиус‑Дрёберт, за спиной у них стоит крупный специалист по мозгам.

Никто не обращает на меня внимания. Отчасти это объясняется тем, что персонал в дорогих гостиницах становится невидимым и сливается с обоями, отчасти тем, что всё их внимание приковано к еде – они прямо‑таки загипнотизированы ею, и тут их можно понять. Полагаю, они весь день ничего не ели, потому что утром в ресторане на «Белой даме» не успели проглотить ни кусочка – перед тем, как, приняв участие в военных действиях, оказались в наручниках. А теперь им в наручниках как‑то удалось сбежать – наверняка пришлось потратить немало калорий.

Ясно, что они не просто голодны. Они валятся с ног от голода.

К тому же они переживают сильное потрясение – стыдливо прячут свои наручники, и я их прекрасно понимаю. Невозможно не почувствовать к ним сострадание и уважение, когда подумаешь, что им, по‑видимому, удалось удрать от Ларса с Катинкой и добраться до «Англетера» в целости и сохранности – это, согласитесь, кое‑что говорит о том, каким потенциалом обладает союз науки и религии.

Я начинаю расставлять тарелки, и тут звонит телефон. Отвечает на звонок Торкиль Торласиус, хотя это и не так‑то просто – ведь руки у него за спиной, и трубку к его уху приходится подносить жене. Слышно голос администратора, она сообщает, что звонит Альберт Винглад.

Можно многое узнать о человеке, если понаблюдать за тем, какое беспокойство он может причинить другим людям посредством телефонного звонка. Когда Торкиль Торласиус‑Дрёберт слышит голос этого человека, он пытается выпрямиться, как будто его застукали на месте преступления в процессе кражи вяленой камбалы‑лиманды.

– Да, конечно, – говорит он. – Безусловно. Очень приятно. Мы в «Англетере». Да, я знаю, что мы в розыске. Да, знаю, что уже второй раз. Но и на сей раз всё дело в некомпетентности полиции. Мы собираемся подать жалобу. Надеемся, что эти сотрудники будут отстранены от должности и им будет предъявлено обвинение в необоснованном применении силы.

Под окнами гостиницы проносится несколько полицейских машин с сиреной. Из‑за шума, а, может быть, и из‑за начинающейся мании преследования Торкиль Торласиус замолкает. Я вдруг понимаю, как много полиции собралось на Королевской Новой площади. И чувствую гордость и напряжение, царящие во всём Копенгагене в связи с предстоящей конференцией, – кажется, весь город вибрирует.

Одновременно я замечаю, или, точнее, слышу нечто, с одной стороны, обычное, с другой стороны, странное, и не сразу понимаю, что это означает. Вой сирен, который проникает в номер для новобрачных с улицы и заставляет Торласиуса прервать свою жалобную песнь, одновременно доносится и из телефонной трубки, которую держит в руке его жена.

Звук сирены затихает, и Торкиль Торласиус снова может говорить.

– А дети. – продолжает он. – Они сбежали. У нас есть основания полагать, что они в Копенгагене. Определённо, мы видели их на судне. Они переоделись. Я, как психиатр, считаю, что они представляют серьёзную опасность для окружающих.

Человек на другом конце провода что‑то говорит. Слова его заставляют Торкиля Торласиуса опуститься на стул.

– Да‑да. – говорит он.

Он пытается найти бумагу и карандаш, это нелегко, ведь руки у него за спиной.

– Зачем код? – спрашивает он. – Обычно достаточно было моего имени. Меня все знают. Я и на телевидении выступал.

Ему что‑то отвечают, отчего Торкиль Торласиус приходит в ярость, и когда собеседник заканчивает разговор, он пытается боднуть головой телефонную трубку.

– Никакого уважения, – говорит он. – Он сказал, что мне следует сидеть тихо. Ни во что не вмешиваться. Он имел наглость посоветовать нам не нападать на полицейских, а найти себе какое‑нибудь другое хобби. Он советует lap‑dance. [25]Что это такое?

– Настоящий иезуит, – говорит Анафлабия Бордерруд. – Ходят слухи, что до поступления в полицию он был католическим священником.

– В министерстве его называют «Кардинал».

Это говорит Александр Финкеблод. Он находится в соседней комнате, вот почему я его до сих пор не видел.

– Он достиг весьма высокого положения, – продолжает Александр. – Занимает одну из руководящих должностей в Интерполе. Сейчас ему поручили отвечать за безопасность во время проведения конференции.

В голосе его слышится благоговение. Можно предположить, что руководящая должность за границей – предмет страстных мечтаний Александра Финкеблода.

– Он утверждает, что нужен код, – говорит Торкиль Торласиус. – Который мы должны сообщить при входе. Мне никогда прежде не приходилось подтверждать свою личность на официальных мероприятиях. Придётся поговорить об этом с моим старым добрым другом, министром внутренних дел.

Я снимаю крышку с блюда, на котором лежит омлет и маленькие коктейльные сосиски. Аромат поднимает Торкиля Торласиуса со стула.

Благодаря этому у меня появляется возможность сделать две вещи. Во‑первых, я засовываю в карман тот листок, на котором Торласиус записал входной код. А во‑вторых, я могу встать так, что становится видно другую комнату. Александр Финкеблод лежит на диванчике, Вера‑секретарь сидит подле него и массирует ему затылок.

Это зрелище наполняет меня глубокой радостью. Оно свидетельствует о том, какая преобразующая сила таится в отношениях мужчины и женщины. Менее четырёх часов назад не было никаких оснований сомневаться в истинности высказываний Веры, заявлявшей полицейским, что она не выносит прикосновений. И до настоящего момента я и большинство жителей Финё были абсолютно уверены, что невозможно найти никого – возможно, за исключением Баронессы, – кто бы добровольно согласился нежно поглаживать Александра Финкеблода.

Теперь становится очевидна полная несостоятельность подобных утверждений.

Это удивительным образом поднимает настроение, и в состоянии воодушевления мне несколько изменяет моё непоколебимое самообладание. Я слегка приподнимаю солнечные очки, приоткрывая тем самым глаза, и подмигиваю Александру Финкеблоду – хочется показать, как я рад за него.

Но тут же становится ясно, что если я и не преступил черту, то, похоже, подошёл к ней вплотную. Поэтому я поспешно выкатываю столик из комнаты, возвращаю Максу его куртку, напяливаю ему на нос очки Ашанти, засовываю пятисотенную ему в нагрудный карман и шепчу: «Встретимся на поле». Потом нажимаю кнопку вызова лифта.

Позади меня раздаётся какое‑то бульканье, звон наручников и глухой звук падения. По‑видимому, Александр Финкеблод попытался спрыгнуть на пол прямо из лежачего положения.

– Официант, этот мальчишка! Это он! Питер Финё! Вот чёрт!

Мне слышно, как Анафлабия и Торласиус пытаются его остановить.

– Успокойтесь. – говорит Торласиус. – Мы все пережили сильное потрясение. Учёные говорят, что в таких случаях вполне возможны галлюцинации…

Подъезжает лифт, я ныряю внутрь. Александр Финкеблод выбегает из номера, и тут я в который раз с восхищением думаю о министерстве образования, которое так тщательно подбирает сотрудников, – парень связан по рукам и ногам, а всё равно перемещается с завидным проворством. Он грудью толкает Макса к стене. Анафлабия и Торкиль Торласиус тоже выскакивают в коридор.

Макс снимает очки Ашанти. Александр ошеломлённо его оглядывает.

– Невероятно. – стонет он.

Двери лифта закрываются. Последнее, что я слышу, – это голос Макса.

– Вы на меня напали. Я позвоню в полицию. Похоже, вас там хорошо знают. Если судить по наручникам. Но, может быть, за пятьсот крон мне бы удалось позабыть о том, что произошло.

♥

Мы с Хансом, Тильте, Ашанти и Баскером сидим в машине и смотрим на Королевскую Новую площадь. Впереди у нас будущее какого‑то сомнительного свойства. Через минуту Ханс заведёт машину и отвезёт нас в полицейский участок на Сторе Конгенсгаде. Тогда четырём злоумышленникам не удастся совершить акт вандализма и уничтожить религиозные сокровища на полмиллиарда – если, конечно, мы всё правильно поняли. И это хорошо. Но потом начнут разыскивать маму с папой, потом против них будет возбуждено дело, их посадят в тюрьму, меня отправят в детский дом, а Тильте в закрытый интернат, а Баскера в лучшем случае ждёт пансион для собак.

Мы сделали, всё, что от нас зависело. Больше сделать мы не могли.

Теперь, то, что сделано, от того, что должно быть сделано, отделяет один, вот этот, предстоящий тайм, на нём я и хотел бы сейчас сосредоточиться. Наши с Тильте занятия открыли нам, что все выдающиеся мистики указывают на великий смысл деления игры на таймы, подчёркивая, что оно представляет собой исключительную возможность осознать, что все свои тревоги мы создаём сами, и есть лишь одно место, где мы можем освободиться от них, это – здесь и сейчас.

В следующее мгновение нас увлекает поток мыслей, нас завораживает созерцание Королевской Новой площади, одинокого, ярко‑красного двухэтажного автобуса, туристов, голубей и чёрного автомобиля‑фургона, номер которого начинается с букв ТХ.

Но потом нам снова удаётся выбраться на берег настоящего, вернуться в машину, посмотреть друг на друга и порадоваться тому, что мы находимся здесь и сейчас.

В это мгновение Ашанти начинает петь. Очень тихо, и нет никакой возможности разобрать слова, но предполагаю, что это какая‑то вуду‑песенка – хочется при этом верить, что в ней не прославляется остров Гаити, покоящийся подобно младенцу на пеленальном столике Карибского моря, – во всяком случае, голос Ашанти заполняет весь салон, словно магическая жидкость.

Мы пытаемся подпевать ей, повторяем слова припева, это несколько рифмованных строчек. И вот затихает последний звук. О нас можно много чего сказать, но на эшафот мы пойдём с песней.

Ханс кладёт руки на руль. Вот сейчас наступит будущее.

Тут Тильте наклоняется вперёд.

– Есть ещё час, – говорит она. – Мы договаривались про два часа.

Никто из нас не помнит, чтобы мы о чём‑то договаривались. Мы помним лишь то, что Тильте сказала «два часа». Но с силами стихии трудно бороться.

– У меня есть одно дело, – говорит Тильте. – Встретимся в квартире на Тольбогаде. Через час. Потом пусть всем занимается полиция.

Все мы пребываем в состоянии лёгкого потрясения. Но нам снова удаётся вернуться в тот настоящий момент, в котором, как говорят, не должно быть никакого беспокойства, и первым приходит в себя Ханс.

– Мы с Ашанти, – говорит он, – хотим воспользоваться этим временем, чтобы увидеться с её родственниками. Они приехали вместе с делегацией Гаити.

Что ж, очень мудрое решение. Папа и мама из Порто‑Пренса всегда желали своей дочурке удачно выйти замуж, а тут она появится с двухметровым звездочётом, бедным как церковная крыса.

Тильте собирается открыть дверь, я тихонько покашливаю.

Все смотрят на меня. Всё как в сказках – младшего сына никто не считает за человека. Никто даже мысли не допускает, что малыш Питер может не отправиться немедленно на Тольбогаде, чтобы спокойненько ждать там, не путаясь под ногами, пока Ханс и его избранница общаются с её родителями.

Тут я достаю из кармана бант от сигары графа Рикарда.

Он золотистого цвета. На нём красным изображён профиль женщины. На голове у неё античный греческий шлем. Внизу написано «Афина Паллада. Абакош». И номер телефона. И адрес на Старом берегу. Я достаю листок, найденный в тайнике у нас дома. Протягиваю его остальным, чтобы им было видно, что на полях написала мама: «pallasathene.abak@mail.dk».

Я протягиваю руку к Тильте.

– Дай телефон Катинки, – прошу я.

Потом набираю номер, написанный на банте. Включаю громкую связь.

Мне трудно объяснить, что именно происходит внутри меня. Но если вы сами играете в футбол, то, возможно, вспомните тот момент, когда впервые решаешься в одиночку пойти в атаку. Со мной такое случилось в середине первого сезона в основном составе. Это было одно из тех магических мгновений, о которых я вам рассказывал. Была длинная передача сзади, средняя линия отошла к обороне, у меня не было никакой поддержки, и тем не менее я знал, что мне надо рвануть вперёд. Не было в этом никакой логики и не было возможности думать, я чувствовал только, что дверь начинает приоткрываться. Я подхватил мяч, который, словно канарейка, приземлился на подъём ноги, прошёл между двумя защитниками, смотревшими на меня так, будто меня можно прихлопнуть мухобойкой, обвёл вратаря и вбежал прямо в ворота с мячом. И тут я понял: что‑то произошло – я прошёл через дверь. Ещё не ту, настоящую, которая ведёт к свободе, но дверь в какую‑то прихожую перед ней.

Вот такая минута и наступает сейчас в машине. Я чувствую, что это дело мне надо взять на себя.

– Абакош.

Трубку берёт женщина, по её голосу можно сделать по крайней мере два вывода: в нём есть какая‑то тайна и есть желание интриговать других людей этой тайной.

– Меня зовут Питер, – говорю я. – Я хотел бы поговорить с Афиной Палладой.

– Дорогой мой, а у вас есть пароль?

Я смотрю на листок мамы и папы.

– «Брахмачарья». – отвечаю я.

После небольшой паузы голос появляется снова.

– Мне очень жаль. Но Афина Паллада занята. Как насчёт кого‑нибудь из других богинь?

Я веду мяч в темноте. Но чувствую, что нахожусь на верном пути.

– Мне нужна она, – отвечаю я. – Мы договаривались.

Снова возникает пауза. Но я слышу, как её пальцы ударяют по клавиатуре.

– Вы можете приехать через четверть часа?

– Не проблема.

– Но у неё будет всего двадцать минут.

– Двадцать минут с богиней. – говорю я. – Это всё равно что вечность с простой смертной. Разве не так?

Я у цели, мне удалось преодолеть профессиональную дистанцию, она хихикает.

– Это точно, – отвечает она. – Машину прислать?

– Мой водитель только что припарковался тут поблизости на площади.

– Бутылку шампанского?

Все в машине смотрят на меня. Я вижу удивление на их лицах. Полагаю, что и они видят удивление на моём.

– Пожалуйста, – отвечаю я. – Если вы сами её выпьете. Мне только безалкогольное. Начинаются соревнования на открытом воздухе, кривая моей формы должна быть на пике через две недели. И оставаться на пике. Я живу как монах.

– Ждём вас, – говорит она.

Разговор окончен. Я открываю дверь машины.

– Мы пойдём с тобой, – говорит Ханс.

Я качаю головой.

– Тебе надо встречаться с тестем и тёщей, Хансик. Это уже само по себе работа.

– Тебе всего четырнадцать, – говорит Ханс.

Я расправляю плечи.

– В жизни каждого мужчины наступает время, – говорю я, – когда он должен идти своим путём.

♥

Никогда не мог понять, по какому принципу копенгагенским улицам давались названия. Площадь называется «Площадь Синего двора» но там нет никакого синего двора. Или, например, Королевская Новая площадь. При чём тут король? Да и площадь совсем не новая. Или возьмём «Старый берег» – поблизости нет никаких признаков берега, и очень может быть, что дома когда‑то и были старыми, но с тех пор им сделали подтяжку лица и не просто обновили фасады, но и заменили все жизненно важные органы, так что выглядят они так, как будто строительство закончилось вчера, а ключи хозяева получили сегодня.

И ключи эти точно были золотыми – на начищенных латунных дощечках имена биржевых маклеров, адвокатов Верховного суда, ворота снабжены коваными решётками и камерами наблюдения, а над теми воротами, у которых я стою, их даже две, я имею в виду, камеры.

На дощечке вокруг слова «Абакош» выгравирована виноградная лоза, но кнопки звонка нет. Я встаю так, чтобы находиться в поле зрения обеих камер, и надо признать, что, пока я там стою и жду, в душу мне начинает закрадываться чувство, что я взялся за дело, которое может оказаться мне не по плечу.

Date: 2015-11-14; view: 231; Нарушение авторских прав