Федор сологув

Поразительнее всего то, что широкие читательские массы России угадывали гениальность Шевченко даже сквозь плохие переводы, даже несмотря на цензурные бреши. Они так жадно хотели узнать, изучить его твор­чество, в котором чувствовали столько родного, что требовали и требуют все новых изданий его «Кобзаря» в переводе на русский язык.

Начиная с 1860 года «Кобзарь», изданный Нико­лаем Гербелем, выдержал четыре издания. «Коб­зарь», переведенный Иваном Белоусовым и частично составленный им из чужих переводов, выдержал на­чиная с 1887 года не менее восьми изданий.

В промежутках между этими двумя «Кобзарями-» вышли три сборника стихотворений Шевченко в рус­ских переводах Чмырева, Дремцова и Лепко.

В 1911 году к пятидесятилетию со дня смерти Шев­ченко в Петербурге появился «Кобзарь» в переводах Славинского и Колтоновского, сочувственно встречен­ный русской критикой как самый полный из всех «Коб­зарей». Тогда же вышли «Песни Тараса Шевченко» под редакцией В. Вересаева и через несколько лет два «маленьких Кобзаря», изданные — один в Мо­скве, другой в Киеве, и т. д.

Позднее, уже в советское время, вышло еще два «Кобзаря»: «Кобзарь» Колтоновского в 1933 году и «Кобзарь» Сологуба в 1934 и 1935 годах.

Самое количество переводных «Кобзарей» свиде­тельствует, как дорог был Шевченко русским чита­тельским массам. Вся романтическая любовь русских людей к Украине, к ее величавой истории, к ее певу­чему, единственному в мире пейзажу — любовь, кото­рая еще со времени Пушкина стала в русской литера­туре традицией, выразилась в этом столетнем тяготе­нии русских читателей к Тарасу Шевченко, в этом требовании новых и новых переводов его «Кобзаря».

Что сказать об этих переводах? Из них мы раньше всего должны выделить белоусовский «Запретный Кобзарь», вышедший в самый разгар революции: в этом «Запретном Кобзаре» были помещены переводы почти всех дотоле нелегальных стихотворений Шев­ченко. Переводы не слишком умелые, но самая тема­тика переведенных стихов так гармонировала с бу­шевавшей в стране революцией, что эту — наконец-то раскрепощенную — книгу восприняли как большое событие.

К сожалению, Иван Белоусов был представителем устарелых методов переводческого искусства. Он на­чал свою многолетнюю и кропотливую работу над переводами стихотворений Шевченко еще в восьмиде­сятых годах, когда Бодлеру навязывали ритмы Не­красова и всем это казалось в порядке вещей. Свой­ственное той упадочнической литературной эпохе пренебрежение к стилю, к фонетике, к ритмике пере­водимых поэтов не могло не отразиться на качестве белоусовских переводов Шевченко.

Но нужно тут же сказать, что требования к пере­воду в ту пору, когда начинал Белоусов, были совер­шенно иные, чем ныне, и если с точки зрения этих по­ниженных требований, отодвинутых ныне в невозврат­ное прошлое, мы подойдем к переводам Белоусова и его предшественников — Гайдебурова, Плещеева, Ив. Сурикова, Гербеля, Мея, мы должны будем при­знать, что в историческом плане, для своего времени, соответственно вкусам и требованиям тогдашних чи­тателей они были нисколько не хуже других пере­водов (например, бытовавших в тогдашней лите­ратуре переводов из Гейне) и, конечно, сыграли свою положительную роль в деле ознакомления рус­ских читателей хотя бы с тематикой поэзии Шев­ченко.

Вообще, если бы нам удалось рассмотреть в хро­нологическом порядке, в последовательности литера­турных эпох все переводы стихотворений Шевченко, мы воочию могли бы увидеть, как на протяжении сто­летия менялось самое понятие о переводческой точ­ности.

Мы увидели бы, как уже сказано выше, что пере­водческая точность — понятие весьма неустойчивое, что в каждую данную эпоху она измеряется совер­шенно иными критериями и что те переводы стихотво­рений Шевченко, которые в настоящее время кажутся нам вопиюще неточными, были воспринимаемы то­гдашним читателем как достаточно близкие к подлин­нику и не вызывали никаких возражений, потому что вполне соответствовали тем понятиям о переводче­ской точности, какие существовали в читательских массах шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов XIX века.

Нам стало бы ясно, в каком направлении эволю­ционировало это понятие точности и чем отличаются наши нынешние требования к советскому переводчику стихотворений Шевченко от тех требований, кото­рые читатели предъявляли к Гербелю, Плещееву, Мею.

Иван Белоусов был полезен уж тем, что он, по­вторяю, знакомил читателей с тематикой стихотво­рений Шевченко, но, конечно, только с тематикой. Будучи типичным середняком переводчиком, он навя­зывал великому поэту свой середняцкий переводче­ский стиль. Упрощенческое обеднение богатого и сложного стиля Шевченко — таков был его постоян­ный переводческий метод.

Переводчик Андрей Колтоновский, напечатавший первые свои переводы совместно с переводами Сла-винского в «Кобзаре» одиннадцатого года, уже в советское время перевел «Сон» и «Кавказ» и другие революционные стихотворения Шевченко. Эти пере­воды появились в 1933 году в «Дешевой библио­теке».

Колтоновскому были чужды реакционные уста­новки некоторых других переводчиков стихотворений Шевченко. Я хорошо помню, какую популярность у русской молодежи предреволюционных годов при­обрел его замечательный перевод польской песни, на­правленной против царизма:

Как король шел на войну В чужедальнюю страну.

Это был переводчик-самородок, обладавший изряд­ной находчивостью и гибкостью речи, большой верси­фикаторской удалью. Но ему не хватало словесной культуры, и поэтому он переводил вслепую, на ура, наудачу. Удача у него порой бывала немалая, но тут же рядом, особенно в первом издании, обнаружились страшные провалы в безвкусицу. В сущности, он стоял на перепутье между двумя системами перевод­ческого искусства, и то, что в его переводах есть зародыши, предчувствия, проблески новой системы, свидетельствует о его незаурядном литературном чутье.

Но невысокая стиховая культура все же сказы­вается у него на каждом шагу. В Гослитиздате в «Школьной библиотеке» напечатаны лучшие его пере­воды, и там среди них есть шедевр Шевченко «Мов за подушне, оступили». Шевченко говорит в этом корот­ком наброске, что воспоминаниями о минувших собы­тиях он спасается от осенней тоски, что для того он и пишет о них —

щоб та печаль

Не перлася, як той москаль, В самотню душу.

Колтоновский дал такой перевод этих строк:

чтобы яд (!)

Тоски осенней, как солдат, Не лез в святыню (?) одинокой Моей души... 1

Выходит, что Шевченко одновременно в двух смежных строках называет свою тоску и «солдатом-» и «ядом» и заставляет этот удивительный яд лезть в качестве солдата в какую-то «святыню души».

Эти безвкусные пристрастия к аляповатым мета­форам, к цветистым загогулинам, вроде «святыни одинокой души» и «яда осенней тоски», портят лучшие переводы Андрея Колтоновского. Иные его отсебятины

¹ Т. Г. Шевченко. Избранные стихи. Л., 1938, стр. 79.

имеют к тому же совершенно недопустимый характер. Переводя, например, стихотворение «На великдень, на солом!», он заставляет одного малыша хвастаться тем, что отец припас ему пасхальный гостинец с фабрики:

Мне с фабрики тятька...

Стихотворение написано в 1849 году, когда фаб­рики в крепостном быту украинской деревни были ве­личайшей редкостью. Навязывать Шевченко такой от­ветственный образ не значит ли грешить против исто­рической истины?

Если бы не эти частые провалы в безвкусицу и эти (довольно редкие) нарушения семантики подлин­ника, труд талантливого мастера сыграл бы еще боль­шую роль в приближении поэзии Шевченко к русским читателям предреволюционной эпохи. Жаль, что редактором переводов Андрея Колтоновского был такой безнадежно моветонный человек, как Славин-ский.

Для нас переводы Колтоновского любопытны глав­ным образом в том отношении, что они — на рубеже между старой переводческой системой и новой. Ста­рая система, как мы видели, всецело отдавала пере­водимого автора во власть переводчика. Власть эта была безгранична. Читатели нисколько не были заин­тересованы в том, чтобы перевод являлся наиточней­шей репродукцией подлинника. Гейне переводили тогда всеми стиховыми размерами, кроме того раз­мера, которым писал он сам. Это не были украша­тельские переводы XVIII века, когда переводчики, мнившие себя обладателями абсолютного вкуса, счи­тали своим долгом улучшать и подслащать переводи­мые тексты. Это были — я говорю о рядовых переводах семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов — из­делия торопливых и равнодушных ремесленников, порожденных упадочнической, эстетически-бесприн­ципной эпохой. Они не замечали ни стиля, ни ритмов переводимого ими автора, а передавали одну только фабулу, нисколько не заботясь о своеобразии его пи­сательской личности. В этой серой журначьной толпе

случались, конечно, таланты, но словесная культура к тому времени пала так низко, требования, предъяв­ляемые к художественным переводам этой эпохи ме­щанства, были так ничтожны и смутны, что от всего тридцатилетия нам не осталось, кажется, ни одного перевода, который сохранил бы художественное зна­чение для нашего времени.

Новая эпоха громко требует, чтобы всему этому самоуправству был положен предел, чтобы искусство перевода было подчинено научным методам.

Советский читатель ставит выше всего докумен­тальность, достоверность и точность. Современный пе­реводчик, по представлению советского читателя, должен всемерно заботиться о научно объективном воспроизведении подлинника.

Так что дело вовсе не в том, что прежние перевод­чики были будто бы все поголовно плохие. Нет, среди них, особенно в пятидесятых годах, было немало серьезных работников, но работали они на основе неприемлемого для нас устаревшего принципа, и со­ветский читатель, заявивший свои новые требования, сдал почти все эти переводы в более или менее почет­ный архив.

Первым переводом Шевченко, сделанным на осно­ве этого нового научного отношения к тексту, яв­ляется, как мне кажется, переведенная В. В. Гип­пиусом поэма «Княжна», напечатанная в сборнике Колтоновского в 1933 году.

В 1934 году вышел «Кобзарь» в переводе знамени­того поэта Федора Сологуба.

Как бы ни относиться к этому труду Сологуба, не­льзя не признать, что высокая словесная культура символистов дала ему такие возможности, каких не было у других переводчиков. Он первый из них изо всех, если исключить разрозненные отдельные случаи, сделал попытку, не метризируя народных ритмов Шев­ченко, передать их в точности теми же ритмами, ка­кие свойственны подлинникам. И если по ряду при­чин его переводческий труд не оправдал тех надежд, какие на него возлагались, все же основные принципы

его перевода в отношении ритмики имели для того • времени немалую ценность.

Но, предъявляя к Сологубу те требования, какие мы вправе предъявить к этому большому поэту, нужно громко сказать, что, за исключением ритмики (да и то понимаемой чисто формально), эта его предсмерт­ная работа значительно ниже всех прочих его литера­турных трудов.

Среди переводчиков «Кобзаря» нет ни одного, кто обладал бы такой заслуженной репутацией перво­классного мастера. Сологуб — не Иван Белоусов. Наш пиетет к его дарованию требует самого пристального изучения его переводов, которые — именно потому, что они сделаны Сологубом, — являются наиболее замет­ными среди других переводов Шевченко. Я чув­ствую себя обязанным разобраться в них возможно подробнее, дабы мое отрицательное отношение к ним не показалось прихотью субъективного вкуса.

Первый и самый большой недостаток этих перево­дов заключается в их какофонии. Не верится, что ав­тор «Гимнов родине», «Елисаветы», «Лунной колы­бельной», «Звезды Маир» мог тем же пером написать такое множество бревенчатых, сучковатых, занози­стых, трудно произносимых стихов!

Читая переводы Сологуба, никоим образом нельзя догадаться, что Шевченко — поэт-музыкант, поэт-песенник. Вместо текучих, по-шевченковски журча­щих, плавно струящихся строк читателю почти везде предлагается топорная проза. Шевченко скорее, ка­жется, руку себе отрубил бы, чем стал бы писать этим шершавым стихом. Попробуйте произнести вслух та­кие, например, заскорузлые строки:

Божьим домом тем, где мрем мы. Посмотрел на пап Иван Гус..,